Алены

5. Алёны.

Виталий Литвин

Теней муть и образ смутный

Из шести сплетенных рук.

В. Брюсов

******************

И началось мое сумасшедшее лето. Оно было не очень долгим – недели две-три… Ну, может, три с половиной - четыре. Я не вел дневника, не оставлял записей, и дни сцепились друг с другом, слились друг с другом, как… как волоски в сложной женской прическе, почти неотличимые один от другого, почти неразделимые… и вдруг рассыпающиеся от одного резкого движения…

Днями я спал. Нет, утром, как положено, я просыпался без всяких будильников: уроки дядюшки Ли вдолблены были в меня основательно - запрягал Силу Силыча, ехал к косцам, завтракал, забирался в телегу и… просыпался у родника: Сила Силыч останавливался сам. (Про заговоренный старыми ведьмами родник мне рассказала матушка – якобы вода из него прибавляет сил. Косцы, и бабы сразу узнали вкус и поначалу задавали какие-то глупые вопросы:

- Сам набирал?

- А кто же?

- Так набрал и всё?

- А что?

- Нет, и ничего?

- Ничего.

- Ну, надо же...

Потом расспросы прекратились, но невысказанное «внук Антона» продолжало читаться явственно). Ну, так вот, я набирал воды, забирался в телегу и… просыпался от следующей остановки: на выезде из леса, на последнем повороте, в последней ложбине у очередной бригады - умный коняга знал правила конспирации и честно отрабатывал весь поедаемый им сахар. Я выгружался, получал порцию улыбок, подковырок, получал очередной «туесок», сдавал посуду предыдущего, благодарил, улыбался, отбивался, залезал на телегу, трогался. За ближайшим поворотом, в ближайшем леску, в ложбине распечатывал «туесок» убеждался, что это не какое-то там заварное пирожное или песочное печенье – как было поначалу, а добротный шматок сала, полновесное колечко домашней колбаски или куриная ножка с картошечкой, перекусывал, запивал студеной водицей, брал в руки книгу и… просыпался от следующей остановки...

Объехав всех, после обеда у косцов, я доезжал до своей хатенки распрягал Силу Силыча, добирался до кровати, в которой еще, казалось, пахло Галиной, и засыпал опять… Ни мух, ни слепней, ни томительной жары – блаженство…

В три часа просыпался. Спать еще хотелось, но слишком хорошо – тоже не хорошо… Пробежка на пару км, купание в озерце, 20 минут китайской гимнастики, и я был готов к подвигам. В пять меня ждала Томочка. Да нет, конечно, она – не ждала, ждал я. Но что из того!

Она так толком и не сказала, не объяснила, что для нее уже не приемлемо. Моя попытка разъяснить положение чуть не привела к ссоре. Я успел отработать полный назад, успел по Галиной методике закрыть ей рот своими губами, Тома сгоряча попыталась вырваться, но и это я с Галей уже проходил, Галя уже посмеялась над моей первоначальной с ней уступчивостью, так что теперь я просто схватил мою девочку за волосы, и целовал ее губы, лицо до тех пор пока она не перестала молотить своими кулачками меня по спине. Опасный момент миновал, но границы допустимости определены не были.

И она пользовалась этим! Она постоянно провоцировала меня, искушала меня, она издевалась надо мной!

Вот мы набредаем на озерцо. Тома сбрасывает туфельки и шлепает по воде.

- Какая вода теплая...

- Давай искупаемся!

- А я купальник не надела...

- Тебе не повезло!

- Да?.. – задумчиво спрашивает она.

Я сбрасываю рубашку, брюки, оглядываюсь – она раздевается тоже! Я прыгаю в воду, через минуту она – рядом. И в прозрачной воде проблескивает ее голое тело, и меня за руки трогают ее голые руки, и до моих ног касаются ее голые ноги, и по моей груди проскальзывает ее голая грудь. А потом она требует: «Поцелуй меня! » и прижимается ко мне голая вся!.. Отрывается: «Хватит! ». Тянет меня из воды, неспешно вытирается моей рубашкой. Меня колотит. Она одевается. А я... Я еще минут 10 в палящем южном вечере не могу согреться!

Вот мы целуемся. В облизывании чужого рта для меня тогда (да и долго еще потом) удовольствия было мало, но девочке нравилось, а в «процессе» не казалось вызовом, призывом, зовом, расстегнуть ей кофточку и пристроить руки у нее на груди. Мы целуемся. Ее рука обернулась вокруг моей головы и букетик в ее ладони защекотал мне щеку. Но дело не в прикосновении, не в осязании – запах! В букет я всегда добавлял что-нибудь с отчетливым запахом, и вот тогда этот запах...

В общем опомнился я в очень неловкой позиции: стягивая с Томы белые трусики и сильно нагнувшись...

Я оторвался от букета. Сознание прояснилось. Я очнулся. Резко выпрямился. Тома как стояла, так и стояла: руки бессильно опущены, глаза полузакрыты.

Глаза полураскрыты, но я сомневаюсь, что она что-то видела! «Незрячие с глаза». Я встречал это выражение, но сути его не понимал – тогда понял.

А потом лицо стало осмысленным, и она... она потребовала:

- Надень.

Сумасшествие!

В последние наши дни меж нами разве что не искрило. Напоследок, помнится, у меня сорвало предохранители, и полетела к чертям собачьим вся моя выдержка только оттого, что она положила абсолютно спокойно, в абсолютно нейтральной ситуации, положила мою руку себе на колено.

Она держала мою ладонь в своей и опустила ее себе на ногу. Всего-навсего. Тыльной стороной! Поверх платья! Хотя нет, не на колено. Выше. Много выше.

Мой взрыв оказался неожиданным и для Томы, она отбилась. Чисто рефлекторно, может быть. И в тот вечер мы поссорились. Сумасшествие - оно и есть сумасшествие.

Как со всем этим справлялась Тома – не знаю. Мне было проще. Мы прощались. Приходила ночь. И приходила Галя...

Тома наши свидания обставляла некоторой конспирацией, но секреты в селе не держались, и уже после 3-его - Галя поинтересовалась:

- А зачем тебе Тома? Тебе меня мало?

Я попытался возмутиться, но сложное это занятие – возмущаться, когда рука твоя наполнена ее грудью, когда спина ее выгибается вслед за твоей ладонью, а голос ее исполнен вздохами...

Я хотел убрать руку – она не дала. Я попытался оторваться, но ее руки налились силой, и у меня не получилось... О, я смог бы вырваться! Что мне ее глупый женский захват?! Я мог бы выкинуть эту девку полуоглушенной из комнаты, из хатки. Я смог бы! Не сумел.

Потрескивала свечка, пламя ее плясало у раскрытого в летнюю ночь оконца, и свет от него мешался со светом луны. И комната, убранная Галей, кровать, застеленная Галей, и Галя в этой комнате, на этой кровати, под этим светом...

Я не сумел.

Вместо этого я сжал ладонь. У нее на лбу обозначилась морщинка, и объятие ослабло.

- Подними ноги! – приказал я.

Она открыла глаза, - во, глазищи! – и... и послушалась.

- Не так! – я показал как. Она послушалась!

А теперь получай!

А она слушалась. Она отдавалась. Отдавалась телу, ритму – мне!

- Слас-с-стёна! – стонала она.

- Ещё-ё! – стонала она.

- Б-быстрей! – стонала она.

И я не заметил, когда это произошло. Когда оказалось, что не она поддерживает мой ритм, а я пытаюсь удержать ее, что не она подчиняется мне, а я следую за нею, что не я «наказываю» ее, а она «использует» меня... И мне плевать было на это.

А на следующий вечерок она вошла, огляделась и хмыкнула:

- Как у тебя... обыкновенно.

- А как еще может быть в обыкновенной комнате?

- Это любовная спальня в доме ведем, и в ней ты – как юный принц! Почему же здесь, - она презрительно дернуло губой, - так обыкновенно?!..

Ее «принц»... Словно вошла Марьяна... Вдруг захотелось, чтобы Галина вместо матушкиного «сластена» простонала: «мой п-принц... ». Но как попросить ее об этом? О таком же не просят!

- ... будешь моим принцем? – между тем продолжала Галя, и у меня зажало челюсти. – Будешь? – я только кивнул. – Идем, - потащила она меня на улицу, - смотри, что я принесла! У двери стояла кастрюлька. – Вареники с вишнями. Тебе понравится!

Мне понравилось. Их вкус я помню до сих пор.

Весь следующий день я уговаривал себя, что я не должен потакать бабским капризам, что никуда она денется, что в крайнем случае и без нее спокойно обойдусь, что без нее еще и спокойнее будет: у меня при одной мысли, что Тома узнает о Гале, холодело в желудке. К вечеру я себя в этом убедил А потом... Потом, возвращаясь домой, я под обалденной луной нарвал обалденный букет цветов. В хатке разделил его на 2 десятка мелких и развесил их по стенкам спаленки.

Когда Галя вошла, она... у нее... она зажала обеими руками рот, а потом захохотала. Потом она начала целовать меня, но я успел обидеться и не ответил.

- Я опять провинилась? – промурлыкала она. - А ты накажи меня, опять .... Поднять ноги? Так? Она лежала на боку и подняла вверх ногу, вытянув ее в струнку.

«А ничего у нее растяжка... » - мелькнула мысль и пропала.

- Нет. Ну, можно и так, но тогда – вот... другую ногу... вот так.

- Откуда ты знаешь – как? У тебя кто-то был до меня?! Твоя учительница?

- Нет! – выкрикнул я. – Перестань! И не трогай Марьяну!

- Тогда откуда? Не из книжек же?!

- Не из книжек – из одной книги.

- И в какой это книге такое безобразие, - она блеснула зубами, - так подробно описывается?

- В «Кама сутре». Она и у вас есть. Правда, тоже на английском.

- Нету! Я бы знала, уж я бы ее нашла...

- Ты не знаешь, где искать.

- Сашенька, я дружу с Андреем Васильевичем и в нашем «спецхране» я тоже все пересмотрела.

- И раздел индийской философии?

- А философия-то здесь причем?

- У индусов шесть основных философских систем, среди них – атеизм, ну и буддизм или йога, к примеру. Атеисты считают, что раз посмертного существования нет, то все от жизни надо взять здесь. Все от пищи. Все от запахов. Все от... от женщины. Вот один из их великих философов и свел весь опыт в «Кама сутру».

- И ты знаешь все шесть систем?

Она, наконец, опустила ногу. Опустила ступню, поставив носок вплотную к голове.

- Нет, конечно. Я только слышал о них. Константин Константинович рассказывал.

- А он кто?

- Библиотекарь.

- Он тебе «Кама сутру» показал?

- Его дядя Федор попросил.

- Федор? Тот самый?

- Если «самый» - значит, тот.

Я, не выдержал – положил руку ей на щиколотку – и вверх, до колена, и вниз по натянутой прохладной коже бедра.

- Так как, ты говорил, надо согнуть ногу, - перешла на шепот Галя...

Но так же нельзя! Неужели она не понимает, что я унижаю ее, что я... я... я трахаю ее!...

Однако, чувство ее покорности, запретности моих действий, ломания этих запретов мутило голову сильнее секса. Впрочем, в сексе-то я разобрался только после армии, а тогда в том сумасшедшем лете с Галей больше запомнилась именно ее покорность, ее послушание самым моим несуразным, диким требованиям, да ее преображение из спокойной, насмешливой девицы в существо, бьющееся в моих руках, стонущее в моих руках, с желаниями еще более постыдными моих прикосновений и, конечно, ее «сластёна... ».

Года два назад дядя Федор в одном из зоновских городков пытался объяснить мне, что общего у секса и любви, но как оказалось, так и не преуспел. Федор...

Началось все, когда я пошел в шестой класс. Матушке кто-то сказал, что в 1953 году якобы вышло секретное распоряжение, и отца моего, как и других по расстрельным статьям, вместо прямого исполнения приговора могли отправить куда-нибудь на урановые рудники. Или на ртутные месторождения. Или куда-нибудь еще, где также смертельно. И мы сорвались...

Никогда в жизни, ни до, ни после я столько не дрался. Каждое новое место, каждая новая школа, новый класс в тех страшных зоновских градах и весях - там все начиналось с драки, и почти все дракой заканчивалось. Волчата точили зубы. Драться приходилось за все - за право читать книги, за право хорошо учиться, за право не курить, наконец!

Через недели две-три от меня отставали, но проходила еще пара месяцев, матушка выясняла, что отца здесь нет, и никогда не было - мы перебирались в очередную дыру, и все начиналось заново.

Тогда я не задумывался, каково среди аборигенов - полузверей рабочих и полузверей начальников - приходилось ей. Конечно, к тому времени у нее был уже приличный жизненный опыт, она умела ладить со всеми, стремительно выходить на местные верхи - уже научилась пользоваться, как дубиной, своей красотой, но в тех проклятых местах красота была не оружием, она была заманухой.

Наше путешествие оборвалось бы на второй-третьей попытке, но нас сопровождал, прикрывал, защищал Федор Котельников. Отчества его я не знаю - называл его всегда дядей Федором. Благодаря нему мы продержались 2 года, исследовав 9 точек.

Бывший спортсмен - мастер спорта по боксу, в 1950 год он был арестован за антисоветскую пропаганду и получил за пару несмешных анекдотов 7 лет. До звонка он не досидел несколько месяцев - реабилитирован. За отсутствием состава преступления. В тюрьмах к его спортивному опыту добавился другой - опыт страшных тюремных драк.

Матушка невзлюбила его сразу, но он постоянно умудрялся быть незаменимым. Поначалу, она запретила ему даже приближаться к себе, но как раз в этот момент у меня в школе возникли проблемы - он начал со мной заниматься, и ей пришлось смириться с его присутствием. Ведь, хотя дядюшка Ли многому научил ее, и она все добросовестно передала мне, но она была женщиной, и вся его наука все-таки выходила лишь гимнастикой да фокусами. Драться меня выучил дядя Федор.

Когда началась наша катавасия, она запретила ему следовать за нами, но он наплевал на ее запреты и раз за разом спасал ее, спасал меня, спасал нас. Он знал законы той среды, умел жить среди них - уживаться с ними. А матушка ненавидела блатных - ненавидела их повадку, их выговор, даже их песни:

"- Это они, сволочи, они погубили твоего отца! Он бы перевернулся и вывернулся бы, но они его подставили и продали!

На Федоре зона слишком явно оставила свои отметины - перебитый нос, половины зубов не хватало, левую бровь пересекал шрам, наколки, блатная лексика - он у нее вызывал почти аллергию. Но мой ... ммм... двоюродный отчим быстро учился. Выправил язык, привык быть незаметным в присутствии ее интеллигентных или выставлявших себя таковыми поклонников, задавил свою ревность - бросил курить! - и постоянно оставался и оставался необходимым. Мать обращалась с ним ужасно. Я запомнил, как однажды в вагоне поезда среди толпы народа она в лицо кричала ему:

"- Я ищу мужа, и когда найду - он убьет тебя!

"- Сперва найди.

"- Я ненавижу тебя!

"- А я люблю.

"- Ты - урод!

"- Зато ты - красавица.

Добрая половина моих драк начиналась, после вопросов, кто он нам, и объяснений, что он по ночам делает с моей матерью. Однажды я не выдержал и полез махать кулаками на него. Он просто дал мне по кумполу, выбросил из комнатушки полезшую защищать меня матушку, со смехом спровадил назад вызванную ею милицию, позвонил и заставил утащить ночевать к себе ее подругу, а когда я пришел в себя, то всю ночь объяснял мне, 12-летнему пацану, что такое любовь, откуда берутся дети, и главное - какая между этим связь. И через слово повторял и повторял: "Я люблю ее." - "Но она - нет!" - "Это она так говорит. И может, думает. Днем. Но я... Я б все равно, может, такого бы так долго не выдержал - свалил бы от вас, но без меня вы здесь сдохнете. Что ж мне тогда - вешаться?" И я знал, что без него мы сдохнем. И видел, что тогда он повесится.

После нашего ночного разговора на следующий день он пошел в библиотеку со мной. Пока я выбирал книги, он поговорил с библиотекарем – хромым горбуном Константином Константиновичем, и тот познакомил меня с индийской философией... А заодно с английским языком.

Федор был с нами до конца. До последней ночи. Я ту страшную ночь благополучно проспал у ее и там быстро приобретенной подруги.

Матушка в очередной раз все выяснила, мы должны были на следующий день уехать - она уже даже знала - куда, но что-то почувствовала, а может, не только почувствовала, может точно знала, что доигралась и отправила меня от греха подальше.

За ней пришли четверо. Одного сразу вырубил дядя Федор, но двое других через минуту вырубили его, и хоть матушка вытащила свои ножи и все это время не подпускала к себе четвертого, но против троих шансов у нее не было. С кровати сдернули ватное одеяло и готовились накинуть на нее, но тут в комнату опираясь на клюку вошла старуха.

Урки не обратили на нее особого внимания и поплатились - экономные, точные, тычковые удары клюкой - в шею одному, в солнечное сплетение другому, в пах третьему... "Как вихрь - только рукава метались, только юбка шумела..."

"- Учили тебя, учили, а все впустую... Почему этот еще жив? - указала она на того, который с самого начала противостоял матушке. - Одно слово, баба. Федору помоги. Это-то хоть сможешь?

"- Кто вы? - только и могла ответить мама. Старуха споро связывала бельевой веревкой бандитов.

"- Федору помоги, а потом уж спрашивай. Да и чего зря языком молоть - нечто подумать лень?

Или забыли нас в Ивантеевке?

"- Старые ведьмы! - поняла мать.

"- Из старых я одна осталась. Аннушку немцы... Остальные не старее тебя будут. Ладно, представления и воспоминания отложим до лучших времен. Кто они - догадываешься? И будешь ты Федора в чувство приводить или нет?!

"- Перебьюсь... - просипел пришедший в себя дядя Федор, - Кто вы?

"- Еще один... Авдотья же! А ты не дергайся. Минут пять-десять для нас сейчас не срок.

Матушка не смогла не подчиниться. Она подошла к Федору и под придирчивым взглядом старухи провела комплекс точечного восстановительного массажа.

"- Сначала снимают боль, а потом занимаются всем прочим, а не наоборот. Или ты нарочно? И что ты так Федора не любишь...

"- Мне хватает, что я ее люблю.

"- Тебе этого мало. Но об этом после. Кто они? Что происходит?

"- А кто вы? И кто это их так?.. - Федор не веря себе смотрел на спеленатых громил.

"- Я. - коротко ответила старуха.

"- Этого не может быть. Они даже меня, как младенца...

"- А я уже вышла из младенчества. - хмыкнула бабка. - Повторяю вопрос, кто они?

"- Не знаю. Дуня разворошила муравейник. Трое бугров крепко между собой поспорили насчет того, кому она достанется. Кто-то из них и послал, думаю. Кто точно - не знаю. Один другого стоит.

"- Что ж их спросим. Вода в вашем вагончике есть?

Ведро воды имелось. Урок привели в чувство, но отвечать они отказались - матерились, обещали "пасть порвать" и прочая... Тогда за дело взялась старуха.

"- Времени у нас не так уж и много. Во-первых, может придти им подмога, да и завтра надо садиться в поезд. И чтоб при этом нам не мешали, хотя бы просто отпустили. Раз отказываются отвечать все вместе - спрашивать будем поодиночке. Федор заткни-ка им рты. И скажите оба мне, как смотрите, кто из них посильней, а кто самым слабаком будет? - Федор показал, матушка с ним согласилась. - С кого, значит начинаем?

Оба указали на плюгавого рыжего, дерганного парня, которого сочли самым податливым.

"- Вот с Гундоса.

"- Какие вы неопытные. - не одобрила их старуха. - Хотя, что ей-то допросы вести - ей мужики и так все рассказывают, но ты же вроде воевал, языков, слышала, брал...

"- Я брал их, допросы вели другие.

"- Ладно. Запомни на будущее - может, пригодится. Начинают в таких случаях с самого сильного. Не отвечает - и черт с ним. Его убивают - лучше каким-нибудь зверским способом и переходят к следующему. Из четверых третий, обычно, начинает говорить. Он же видел, что было с предыдущими, и знает, что тот - последующий - точно не выдержит. Вот так. Так что вашим - закончим. – она повернулась к бандитам. - Приступим. Ты! Говорить будешь? Только кивни. Не хочет. Конечно, он ведь сильный. Ну что ж, во имя Твое!

Матушка думала, что старуха решила припугнуть бандита и немного его придушит. Но ведьма хотела до смерти напугать оставшихся, а этого... Она просто выдрала у него гортань. Бандит еще дергался, а она уже повернулась к следующему:

"- Говорить будешь?

Дальнейшие минут 10 матушке потом описал Федор - сама она потеряла сознание. Когда очнулась, в живых были только двое бандитов. Второй по старухиной очереди, может, и хотел ответить старухе, но не успел кивнуть - он не мог отвести глаз от ее рук. Третий кивал еще до вопроса, но она все равно пошла к нему.

На Федоре тоже лица не было - он бросился к старухе, но она - он клялся - даже не дотронулась до него, только выкинула в его сторону кулаки. Нокдаун.

Послал бандитов начальник производства - некто Дубов. "Кабан" - кратко охарактеризовала его матушка. Грязный, толстый, дикий. Но и те двое, которые с ним конкурировали - директор предприятия и командир части охраны - мало в чем ему уступали или в чем-то его превосходили...

Старуха у каждого из двух бандитов взяла иглой по капле крови. У каждого в отдельную крохотную пробирку. И показала им, как катались эти капельки внутри, не смачивая поверхность стекла и не свертываясь.

Почему-то это было страшно.

"- Вы теперь все мои. Но от вас мне нужно немного - частичка тела Дубова. Лучше бы, скажем, палец. Но подойдет и другое: волосы – с расчески, например, слюна - она обязательно остается на зубной щетке, кровь - он чем бреется? Если станком, то куда девает использованные лезвия? Он сейчас вас ждет - вы идете к нему, рассказываете, что здесь произошло, можете рассказать все. И передайте ему от меня мандат... - она вынулаа листик с виньетками, на котором готическим шрифтом было написано – вырисовано! - "Отстань." и подпись "Графиня."

"- Ты же мертва!.. - помертвел один из бандитов.

"- Так, меня все еще помнят...- довольно пробормотала старуха и продолжила, - ... до разговора, во время разговора или после него, зайдете в ванную и найдете там, что-нибудь из того, что я вам перечислила. Принесете это мне до восхода солнца - свободны. Нет - умрете. Ты, кажется, посообразительнее, - обратилась она к плюгавому, - хочешь посмотреть, КАК вы умрете - на нем? - указала она на второго.

"- Не надо! - закричал второй. - Графиня, я сам принесу! Я лучше Гундоса Дуба знаю! Он мне больше поверит!

"- Главное ты мне поверил. - старуха казалась очень довольной, - Идите. Только сначала вынесите этих. Далеко нести не обязательно - метров на сто и хватит.

"- Авдотья, Федор, несите воду - вымыть здесь все надо.

К удивлению матушки старуха тоже приняла деятельное участие в уборке. Правда, недолгое.

"- Дошли. - вдруг сказала она. - Авдотья быстро на улицу.

Была зима, было холодно и светила луна. Что сделала старуха, мама не поняла, но в лунном мареве она явственно увидела призрачный дом Дубова, и толкавшихся в двери урок. В дом их не пустили. Дуб вышел к ним сам. Говорили они минут пять, потом хлюпик повернулся, поскользнулся, нелепо замахал руками, сбил с начальника шапку, упал сам, свалил Дубова, неуклюже попытался помочь ему подняться, опять поскользнулся, схватился за Дубова, получил по морде, упал. Дубов явно ругался, к нему подошел второй бандит, подал шапку, тот ее вырвал и ушел в дом. А урки почти бегом заспешили назад. И все пропало.

"- Пошли в хату...- сказала довольная старуха. - Домыть надо. Сейчас хмыри наши прибегут.

"- Их же не пустили в дом...

"- Я говорила, что Гундос смышленый.

"- Гундос, кажется, вырвал волос прямо из головы Дуба. - пояснил Федор. - а Дробарь наверняка обшарил шапку. И у него хоть один волосок да есть.

Так и оказалось.

Утром, прямо во время планерки с Дубовым случился инсульт. Его парализовало. В полдень мы уехали. Нам не мешали.

На том наши странствия и закончились. Старуха привезла с собой папку с делом отца. Строчка "Приговор приведен в исполнение 31 января 1953 года." была подчеркнута. Расстреляли отца за использование трофейного оружия. Была драка. У него был немецкий пистолет. Он защищался. Но был еще и указ "об усилении ответственности..." После войны слишком у многих оказались пистолеты, автоматы, гранаты... Партия и правительство приняло меры...

Федор оставил нас. В Новосибирске мы сели на один поезд, а он - на другой со старухой. Мать проплакала всю ночь. Меня она уверяла, что из-за отца.

--------------------------------

Когда цветы перестали пахнуть цветами, а начали – сеном, Галя молча собрала и выкинула их, вскользь обронив: «Как странно, ни одной ромашки... », а вернувшись спросила: «Зачем тебе-то цветы? Ты не можешь согреть комнату своими руками? Попробуй!... » Я попробовал. Получилось! И она подтвердила это. Очень наглядно, прочувствовано... чувственно.

Потом, год спустя, мучительно тоскуя по следующей возлюбленной – змея Анитонька! – я почему-то часто вспоминал мое сумасшедшее лето, и перебирая весь свой букет, раз за разом сваливался на ночи с Галей, на ее «Сластена! », и особенно постыдными казались не сами свидания, а повод к ним… Неужели она неделями приходила ко мне только ради того, чтобы опробовать еще, и еще, и еще одну позу из Кама сутры?! Да меня и бросила Аня, потому я… отработан другой!.. Да я и нужен-то был Галке, как... станок!

И только через 4 года в армии, в храме, укрытым в джунглях Южного Вьетнама, мне расскажут о методах блокировки памяти, и я, продравшись сквозь бред эзотерической терминологии, обнаружу у себя классический вариант сексуально-окрашенной блокады! И сломаю ее. И Анитонька перестанет сниться каждую неделю. А потом перестанет сниться совсем. И я начну замечать улыбающихся мне девушек. И отчетливо вспомнится Тома. А Галя... Вспомню и про Галю. Как она на следующий вечер после того, как я развесил по комнате свои букетики, в разговоре ненароком заметила:

- Странно, Тома так похорошела…

Я и тогда читал не только фантастику - я читал все, что попадалось под руку, что советовали в книгах, что советовали люди…. Моэма мне порекомендовала Марьяна, и, что ответить, я знал.

- Ничего странного. Она отражается в зеркале влюбленных глаз.

- А если прозой? – буркнула Галя.

- Я люблю ее и вижу, какая она красивая. Рассказываю ей. Она видит, что я не вру, и становится такой, какой я ее вижу - и не только для меня, но уже для всех. Так с зеркала стирают пыль!

- А я красивая? – сразу заинтересовалась Галя.

- Очень! – не секунды не замедлил с ответом я.

- Расскажи мне. - вдруг со страхом попросила она. – Словами.

Был палящий июнь и душная ночь. Мы располагались у костра, но костер давно прогорел, и только угли иногда стреляли искрами, а сверху, затмевая звезды половины небосвода, заливала нас своим светом луна. И резко пахла спрятавшаяся в недалеком овражке ночная фиалка.

Галины волосы были распущены, и их беспорядочные груды что-то прикрывали, что-то оттеняли… что-то сквозь них просвечивало… Я зарылся в их пряди лицом и начал:

- Ты знаешь, что твои волосы пахнут рожью?…

Вот с тех пор она перестала требовать с меня праздника, зато однажды даже вернулась, чтоб спросить: «А я красивая?.. Расскажи! Ну, хоть два словечка!.. »

Меня не использовали… Возможно со мной расплачивались.

А мое сумасшедшего лета катилось безостановочно, и кто бы знал, что осталось совсем немного. Ночи заполняла Галя, вечера были отданы Томочке, а дни… Завтраки-обеды с косарями, объезд бригад, слипающиеся глаза, приключения кимерийца Конана, выписанные 15-20 английских, обязательных к заучиванию слов, соломинка, забившаяся за шиворот, мухи, слепни, жара… Но вот 8 бригада и все… Отдать девочкам воду и можно будет возвращаться домой… Но где же они? И по глазам ударило солнечным зайчиком.

- Саша! – выскочили сестры. – Нас перебросили в другое место! Мы покажем!…

Они запрыгнули на телегу, Лена (может быть), вырвала у меня вожжи:

- Васька! – закричала она. – на Змеиный Луг, н-но!

Сила Силыч, явно не ожидавший такого панибратства, резко тронул. Я, не ожидавший от него такой резвости, потерял равновесие, схватился за Ленку, она дернула вожжами, выпустила их, схватилась за Ольку, а Олька (может быть) и не пыталась удержаться. С азартным визгом она – мы! - гроздью повалились на телегу, на сено…

Сила Силыч привык обходиться без подробных указаний – он потрусил по указанному маршруту, потихоньку замедляя темп. Ему плевать было на то, что происходило сзади. А там…

Когда мы падали, то я держался за… за одну сестру, та тянула за собой вторую, так что в куче малой я должен был бы очутиться внизу, к тому же их было двое, да и в подобных видах славянских единоборств Алёны явно превосходили меня и в мастерстве, и в опыте, но когда они прекратили барахтаться, когда они вдруг замерли, то оказалось, что внизу – они, а я в вольной позиции - на них, и одна моя рука уютно устроилась, на груди у одной, а другая – у другой. И девочки, переводя взгляд с моего лица на мои руки, переглядываясь, с неприкрытым интересом ждали, что я буду делать дальше.

Ну, первой мыслью было, естественно, смыться. Выпрыгнуть из телеги и дать деру. Но, как только я понял, что в погоне за мной, они насмерть загонят ни в чем неповинного конягу… И тут оглушительно захохотал Конан. И не менее отчетлив был Галин шепот: «И запомни главное: никогда не суетись, никогда… »

Я накрыл губами один из улыбающихся ртов. Она не сопротивлялась, она ответила! Ее сестра дернулась, но я не выпустил ее, и она расслабилась! И лишь спустя минуту капризно проговорила, потянувшись ко мне:

- А мне?…

Ее сестра отвела голову и отодвинулась. Мне понадобилось лишь чуть-чуть повернуться, чтобы коснуться свежих губ, чтобы краем глаза проследить, как ее сестра неспешно освобождается из моего полуобъятия, неспешно освобождается из своей маечки, неспешно прижимается ко мне:

- А мне?…

И было ясно, что торопиться не надо, что телега хоть вечность будет двигаться под зеленым пологом леса, под неугомонные переговоры птиц, под нестихающее певуче-капризно-женское, обращенное ко мне:

- А мне…

- А мне…

- А мне…