Третья часть марлезонского балета!

Партер зашевелился. Шкирман с Пашкевичем осторожно лавируя между шипами, натирали бронзовый бюст Кактусу. Бюсту было явно приятно. Перспективные одаренности шлифовали бархатными платочками свои маленькие бриллиантики, чтобы оказаться более ослепительными в нужный момент, а признанные солнца сетературы затачивали напильниками с алмазным напылением острые клыки. Ослепленная и опыленная галерка дружно чихала и терла глаза. Наконец, вдали послышались тяжелые обреченные шаги. Публика замерла.

Тяжелая поступь остановилась у самых дверей и пред всем народом предстали … опять бивни и хобот.

- Да у вас тут прямо гнетущий сайленс перед настоящей темпистой. Назревает грандиозный брол, Алекс.

- Сарбенский, все ждали преступника, а это опять ты, - досадливо сморщился отрывок губы.

- Разве можно спутать мою походку с шагами преступника?

- Ты тяжело и обреченно топчешься, любезный. Немудрено, что обознались.

- У меня литературный вес, знаете ли, потому и тяжело, - задрал хобот Мамонт.

- А обреченно, потому что вымирает, гы-гы, - пукнул кто-то в средних рядах.

- Пропустите, пропустите же, - заистерил голос Кузовкова где-то в районе хвостика Мамонта. - Меня заебанили, какая-то сволочь меня сняла вчера вечером на Тверской Прозаруской и заебанила.

- А что ж ты хотел, милай! – ласково погладила его Галицкая по кудрявой светлой головке. – Кто ж с таким красивым текстиком на Тверскую Прозарускую по ночам выходит? Это же главная улица Прозыру. Туда порядочные мальчики с провокационными намерениями не ходят. Хочешь, я тебе грамм четыреста налью, тебе и полегчает?

- Не надо мне, Анастасия ваших граммов. Я не альфонс какой-нибудь, я пысатель! – гордо заявил Кузовков, подглядывая краем зоркого ока, куда Галицкая прячет граммы.

- А я тебе говорил, Виктор, нефига туда ходить, подставляться. Видишь, раз и сняли, - горестно вздохнул Ганчар, собирая зрачки в кучу. – Сильно заебанили?

- Как последнего …, - Виктор защелкал пальцами и зацокал языком, пытаясь найти подходящее слово.

В воздухе нарисовалось приведение Золоторева.

- Это все Нейман! Его происки! Жид! Ой, простите, ваша честь, я не то имел в виду, - угодливо улыбнулся Юрий судье Дзингер.

- Я уже говорила, что я не еврейка. Я метиска, - проснулась судья на словах “ваша честь”.

- Простите, я не слышал, уважаемая судья, - растеряно затряс призрачной бородой революционный вождь всех обиженных и оскорбленных. – Я написал Геннадию открытое письмо "Нейману – "с любовью", а он меня за это заблокировал.

- Не нужно было так открыто заявлять о своих искренних чувствах, Юрий. Любовь, дело интимное. Вот, у меня был случай…

- Я не привык скрывать своих чувств, - перебил Золоторев судью. – Меня унизили в очередной раз за попытку защитить свое достоинство!

- Ну, вероятно, Геннадию ваше мужское достоинство ни к чему, - предположила Дзингер.

- В самую точку, судья, - раздался голос Неймана по селектору. – У меня, конечно, голубая кровь, но не до такого же оттенка!

- Я не о своем мужском достоинстве, - загремел цепями и оковами Юрий. – Я о человеческом достоинстве!

- Не вижу разницы для мужчины, - задумчиво произнесла Дзингер. – Вот, я знала одного…

- Поймали! Поймали! Уже несут!

В зал заседаний вбежала Мышь с проблеском Амнезии.

- Кого несут? – забеспокоился партер.

- Преступника! Я сама видела! Своими собственными бусинками! – металась Мышь по залу.

- А почему несут, а не ведут? – поинтересовалась Дзингер.

- У преступника …

Ужасно сильные раскаты грома заглушили последние слова Мыши. Народ вздрогнул, аристократы сгруппировались.