Безобразные заметки от Ж до Л

Позвонил телефон – Филолог на проводе, говорит:

- Клюшка, шмоняй сюды водку жрать.

Я в ответ:

- Водку не пью.

Оне:

- Все равно приходи, хоть посмотришь, как пьют другие.

Подумала и согласилась.

Все пили водку, а мне дали нюхать пробку от позапрошлоновогодней бутылки шампанского. Филолог произнес тост за грязноту русского языка.

Присутствующие захлопали.

По причине своего прогрессирующего сумасшествия попросила объяснить, в чем тут суть.

Рассмеялись: Поэт, Писатель, Критик, Журналист, Филолог и их подруги, и сам Переводчик.

Поэт сказал: рифмы отменены, белый стих устарел, все дозволено.

Писатель сказал: идеи умерли, реализм приказал долго жить, мир перевернулся.

Драматург сказал: сцены нет, пространство переходит во время, слова – в жесты, понятия – в небытие.

Журналист сказал: все огазетилось, литература умерла, осталась лишь пресса.

Критик сказал: мир упростился, старые сложные слова вымерли, как питекантропы, и нынче одно простенькое слово содержит в себе тысячу оттенков.

Филолог сказал: победил новояз, как у Оруэлла.

Один Переводчик рассмеялся: новояз придумал я, когда озвучивал четвертосортные американские фильмы для неполноценных, а они – он широким жестом обвел всю честную компанию - мои переводы приняли за верх мировой западной культуры. Даже слово «трахаться» придумал именно я!

Вдруг откуда не возьмись на стол вполз Гадюшонок, спустил штанцы с трусами до колен, выставил для обозрения свой неухоженный чахлый отросток, гордо повихлял им:

- Захавайтесь, п… и х…! Мат дозволителен! Читали Юза Алешковского и Лимонова Эдичку?

Бурные аплодисменты присутствующих, переходящие в овации.

Кто-то тронул меня за плечо – оказалось, Верный Гранд. Прошептал тихо на ухо:

- Пойдем… Больным тяжело рядом со здоровыми, безумными – с нормальными, дуракам – с умными. Пойдем, отдохнем от этих снобов!

И мы тихонько тайком удалились. Сели в машину и уехали в глухомань, за город, в пролесок, загнали автомобиль в кусты, обогрели печуркой салон и настроили приемник на классическую музыку.

- Послушай, правда ужасно заметно, что я – сумасшедшая?

- Правда заметно, особенно на фоне этих умников, - ответил Верный Гранд, подмигнул мне и рассмеялся. - Ты мне веришь?

- Конечно…

Он легко прикоснулся к кистям моих рук, нежно приподнял их, перецеловал мои пальцы невесомым дуновением губ. А потом мы заговорили по очереди – используя вовсе не русский мат, но старые древние слова, забытые в новоязе, неповторимые и банальные, как свойства восточных пряностей.

… На свете не было, и должно быть уже не будет другого мужчины, которому бы я так страстно любила принадлежать. Вся. Всегда. Везде. Целиком и полностью. От кончиков волос на маковке головы до кончиков ногтей на пальцах ног. От и до. И только – ему. И никому более…

- Мой нежный…

- Ласковая моя…

- Ластунчик…

- Ладушка…

И долго потом он будет лихачить, держа руль одной левой, а правой обнимая мои благожелательные пальцы, и будут стыдливо краснеть светофоры, застенчиво подмигивая нашим неуместным поцелуям…

Так не бывает.

Это выдумка.

В жизни все иначе – гы-гы-и-го-го, пошла вон, дура…

Это у вас так бывает. А у меня не бывает – потому что вашего гы-гы-и-го-го я боюсь больше всего на свете. У меня есть лишь Верный Гранд, а не ваши сто двадцать пять – о нет, уже всего семьдесят – миллионов гы-гы-и-го-го…

…Действительно, отчего я боюсь мужчин? Впрочем, я не одна такая – их ведь многие женщины боятся. Бояться оказаться изнасилованными, боятся подцепить неприличный «подарок», бояться забеременеть; да и просто брезгуют – им претит неухоженное мужское тело, и смущает собачье-кошачья обстановка – в суете вечерних скверов, в подъездах, в подворотнях, темных углах служебных мест… Но даже если и эти условности соблюдены, что может быть для женщины страшнее последующей пустоты? Когда наконец выясняется, что нужна была не ее любовь и не ее душа и вовсе не надолго – совсем не навсегда. Как ей, женщине, это грезилось – а всего-то ее тело, всего-то для чужого наслаждения в несколько десятков секунд, и всего-то лишь на один раз. И потому более всего я боюсь роли неоплачиваемой проститутки, которую используют исключительно по физической надобности и нужде, и над которой потом смеются – «Эка дура! Бесплатно досталась! ».

Для бесплатных женщин есть чисто русский термин – б…ь. Правильно, но не точно. А если точно, то б…ь – это женщина с мужским отношением к жизни. Женского тела человеческое существо с разудалой морепоколенистой душой бесшабашного русского мужика. Мужики чувствуют в ней своего парня, счастливо принимают в свою компанию, с веселой беззастенчивостью пользуются ею (а она – ими), и бессожалительно расстаются, довольные своей безотказной мужской привлекательностью.

Впрочем, это неинтересно. Давай о другом

О чем другом?

Просто за жизнь?

За жизнь? Прекрасно. Она начинается с родителей –мамы и папы. Причем мама порой нескоро догадывается, что она уже мама, а папа о своем отцовстве не знает до самой смерти.

Ты берешь крайний случай. Зачем? Не проще ли говорить о нормальных людях?

Давай о нормальных.

Они не говорят – «Мы желаем иметь ребенка», они говорят – «Тьфу ты, залетели! Оставлять или не оставлять? ». В переводе на более точный это обозначает: «Убивать или не убивать? ».

Убивают они легко, просто, буднично. Прежде из десяти убивали девять, теперь же из двадцати – девятнадцать, и убивают они не оттого, что сами они кровожадны, а оттого, что сам строй жизни их таков – так принято было на протяжении шести с половиной десятков лет. Убивать, убивать, убивать… И убивая нерожденные тельца зачатых ими своих детей, они оказывается, убивали и свои души – не все и целиком, но лишь ту ее часть, в которой жили сострадание, сочувствие, ответственность, жалость, любовь, доброта и совесть – опять же, не полностью, лишь отчасти, но с каждым новым поколением оставшаяся у них часть этих чувств делалась все меньше и меньше... А они все убивают, убивают, убивают... И эти убийства и есть прямое продолжение их чувства любви… И этому действу они придумали иное название – «вышкрябать».

Ты ужасно кровожадна.

Разве?.. А мне казалось, что я всего лишь называю вещи их настоящими именами…

Их имена слишком неблагозвучны. И потому изволь обозначить их более нейтрально.

Хорошо. Я попробую: иду по скверику, стоят два мужика и громко общаются. Один говорит другому: «Ну ты, женщина легкого поведения, предпочитающая оральный секс, где ты пропадал? » - А второй ему отвечает: «Да пошел ты на пенис, я всего-то на три минуты задержался, а ты ту уже издаешь звуки вульвой! »

Впрочем, мне часто кажется, что сам строй русского языка в его разговорной форме исподволь создает между людьми такое мироощущение, что жизнь высоких чувств между мужчиной и женщиной ирреальна, неосуществима и невозможна – ведь все чувства и действия между ними обозначаются самыми грязными, пошлыми, похабными и циничными словами. Испокон веков. Всегда.

Ты! Знаток русского языка! Думаешь, в других языках это иначе?

За другие языки я не знаю. И потому за другие молчу…

…Бреду в молчаливой тиши вечерних сумерек по пустынной аллее к своему корявому дому. Бреду, ощущая спиной напряженность сонных улиц, по которым не ходят прохожие, предпочитающие отсиживаться за неблагополучием семейных стен. И лишь сирены милицейских машин составляют компанию гулким ударам моих шагов.

Я – полуночница, возвращающаяся в свой пустынный дом, где меня ждут лишь молчаливые рыбы в ярко освещенном аквариуме. Они по-собачьи завиляют мне хвостами, выпрашивая своего ярко-рубинового мотыля, и я замру над воздушным озерцом тропически яркой и удивительно спокойной жизни, что существует сама по себе, независимо от политических веяний за окном, не полагаясь даже на мою милость – просто так, по рыбьему своему разумению безмятежно и прочно, надежно и радостно.

И некому сказать мне:

- Ты где пропадаешь? У тебя рыбы, и те, с голодухи кричать начнут!

И некому мне ответить:

- Не начнут! На то и рыб держим, а не собак и не кошек!

Я возвращаюсь в свой дом, которого у меня не было ровно тридцать лет и три года.

Как так не было? Но ведь ты же где-то все это время жила?

Жила. Как чужая. Как нахлебница. Как незваный, хуже татарина гость.

Жила. С чувством вечной униженной благодарности, зависимости, своей полнейшей обузности, лишности и никчемности. Должно быть, так чувствуют себя помилованные от казни преступники, раскаявшиеся и усовестившиеся, обстоятельства которых складываются таким образом, что они не способны сами себя содержать, и потому вынуждены жить подаянием и милостыней, мучаясь безнадежной бессильностью.

Разве так бывает?

Очень даже бывает.

Просто весь строй моей предшествующей жизни – детства и юности - снабдил меня чувством необходимости полной самостоятельности и независимости от родных, а весь строй жизни последующей после юности, такую самостоятельность не обеспечивал. И я жила и мучилась, мучилась и жила. В долг.

Быть может, этому есть простое объяснение – так живут нелюбимые дети, дети-тягостники, что не в радость свои родителям, дети, которые их раздражают, дети, о которых они думают: «Когда же они только вырастут побольше, куда бы только их сплавить подальше, как бы только вообще о них позабыть! ».

Тебе могут и не говорить ничего дурного, таких мыслей и в голове у твоих родителей в оформленном виде может и не быть – но относятся они к тебе так, словно именно это и думают. И ты подспудно чувствуешь свою лишность, и ты бы рад сбежать за тридевять земель от этого давящего чувства зависимости и обязанности, но ты живешь, живешь под домокловым мечом нелюбви, лишенная радости жизни с самого зачатия, и жизнь выстраивается перед тобой вереницей долгов и обязанностей, тоскливо будничной и печальной. И ты покрываешься толстенной коростой показного бесчувствия, обращая свое лицо в бравурную маску арлекина, создавая тем самым тончайший кокон защиты своего внутреннего «я» от убийственного растления нелюбви. И великая ЛЮБОВЬ собирается в тебе невостребованным грузом, и ты жаждешь пролить ее – уж раз не на родных и близких, каковые в ней вроде бы вовсе не нуждаются - то на какого-то чужого человека, мужчину, что одарит тебя взамен недополученной лаской, и ты, которой не на кого было истратить свою способность ласкать и любить, все, что только возможно, отдашь ему – ему, единственному. Но аура душевного неблагополучия довлеет над тобой, окружая тебя таким мертвящим излучением несчастья, что даже совсем незнакомые люди ощущают его своей кожей и шарахаются от тебя, твоего тела и твоей души, как всякое нормальное живое существо – от удара тока.

Вот-вот, все невзгоды не вокруг нас, а внутри.

Чушь. Они всюду, только если ты разумен, то, возможно, тебе удастся создать покой внутри себя и порядок снаружи.

А с чего начать?

С полов. Возьми тряпку, ведро и вымой полы.

Ты шутишь? А я тебе поверила…

Неделю каждый день мыла полы, стирала и гладила белье, готовила еду, мыла посуду, вытирала пыль, потом взвыла и сказала: хочу домработницу. Домработницу никто не дал. Взяла, и как всегда все забросила. И пошла в гости. К Ж*. Там меня накормили ужином, напоили ликером и чаем, и стали жаловаться на жизнь.

- Ты не представляешь, - сказала Ж*, сколько времени у меня съедает быт! Полы, стирка, уборка, готовка… Особенно готовка! А эти консервы? - она кивнула на стол, уставленный салатами из домашних консервов, графинами компотов и розетками варенья. – Это же просто кошмар!

Я было почувствовала неловкость, что столько всякой всячины съела, но тут же себя успокоила, что консервации она делает не для гостей, а для семьи.

- Ни на что времени не остается… Ах, как хочется иметь домработницу!

- Удивительное совпадение. Мне тоже…

- И пусть она готовит, консервирует, моет, стирает, убирает…

- Как ты думаешь, сколько это будет стоить?

- Ах, о чем ты говоришь, все равно не по карману, так хоть помечтать…

И мы мечтали.

Убогие у нас были мечты. Тут еще пришли гости и тоже сели за стол.

Наелись нескоро, но наелись. Стали общаться.

З* рассказал, как он в деревне украл гуся.

И* рассказал, как на нем накололся мясник – за пять килограммов мяса он взял как за один.

Й* рассказал, как он без очереди урвал колбасу.

К* рассказал, как он вырыл чужую картошку.

И было много еще таких сюжетов. Но должно быть, мы слишком мало выпили, потому что Л* потянуло на философствование, и он ляпнул:

- Ребята, вы только посмотрите, о чем мы говорим! Кто, как, когда что и как ел, и каким образом эту еду доставал. Это же ужас!

Все задумались и согласились.

З* вздохнул и вымолвил:

- А о чем еще интересном могут говорить голодные люди в голодной стране?

Вопрос взял и повис в воздухе.

До сих пор висит.

Но с тех пор в гости к Ж* я не хожу, хотя мы с ней частенько видимся и вроде бы дружим.