Дуэль

Фандом: «Сибирский цирюльник» Никиты Михалкова

Пэйринг: Толстой/Палиевский

Рейтинг: NC-17

Комментарии: оригинальные персонажи принадлежат Н. Михалкову и Р. Ибрагимбекову.

Толстой был настроен более чем решительно. Он нервно расхаживал взад-вперед по едва освещенному ночному коридору, сонную тишину которого нарушал лишь неритмичный звук его шагов. Он то сжимал кулаки, то мотал головой, то вдруг останавливался и открывал рот, словно собираясь что-то сказать невидимому собеседнику, потом снова шагал. Толстой хотел подготовиться к этой дуэли. Хотел выглядеть и говорить с противником эффектно. Казалось, лишь это занимает сейчас его мысли – внешний лоск. Он словно вовсе и не думал о том, что уже через час может быть тяжело ранен или даже убит. Он прекрасно знал, что Палиевский фехтует лучше. И в глубине души со стыдом он осознавал, что выбрал беспатронную из боязни непременного летального исхода одного из них. Дуэли в России запрещены, трибунал был бы неминуем. Вслушиваясь в собственные шаги и учащающееся биение сердца, Толстой в сотый раз задавал себе вопрос, почему он настоял на дуэли. Перед мысленным взором вновь и вновь появлялись изумленные глаза графа, в которых, однако, позже, когда был предложен поединок на рапирах, возник азартный блеск. Палиевский был азартен, дерзок, весь корпус об этом знал. Граф был силен и в учении, и в спорте. Ни тем, ни другим Толстой похвастаться не мог. Что же могло толкнуть его на столь опасную игру с этим безудержным человеком? Действительно ли его неуважительные, пошлые шуточки в адрес Джейн? Или что-то еще? Уж не славы ли он захотел бессознательно, чтоб шептались потом юнкера в уголках о том, что непримечательный субтильный Андрей вызвал на дуэль самого Палиевского? Толстой зажмуривался, сильнее сжимал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Он не понимал самого себя, и это его злило.

Он должен разбудить друзей, настоявших быть свидетелями и секундантами, без пяти минут четыре. Сам же он покинул казармы часом раньше, тихо, как мышь, прихватив с собой брюки и сапоги, с целью мысленно подготовиться к поединку. Всю ночь он не сомкнул глаз, лежал под одеялом с головой под мерное похрапывание юнкеров да звуки время от времени скрипящей двери – уборную ночью молодые удальцы посещали часто. Когда выходил, никто не пошевелился. Толстой даже не взглянул в сторону кровати Палиевского, боясь увидеть того в какой-нибудь позе вечного победителя, например, с закинутыми за голову руками. Хотя раньше он частенько наблюдал за спящим графом. Толстой не взял с собой мундир, счел это ненужным. Фехтуют без мундира, а предварительное раздевание будет, на его взгляд, слишком пафосным. И вот сейчас он мерил шагами коридор у входа в гимнастическую залу и злился на себя, что вместо того, чтоб продумывать свои реплики противнику, пытается понять, зачем назначил дуэль. Но и это плохо удавалось. В голове был один лишь Палиевский с рапирой, делающий показательные туше под восторженные возгласы всего корпуса. Его невозможно победить. Стоила ли женщина, чьи чувства к нему никому не известны, того, чтобы всерьез рисковать жизнью и честью?...

Вдруг Толстой услышал тихое покашливание. Сомнений не было – оно доносилось из гимнастической залы. Палиевский? Уже там?! Совершенно не понимая, зачем, Толстой решительно кинулся к двери в залу и едва ли не скачком ворвался туда. На фоне ночного зимнего окна Толстой увидел темный силуэт графа, сидящего на гимнастическом «коне» и безмятежно болтающего ногами. На нем тоже не было мундира. Казалось, он даже не дрогнул от неожиданного вторжения Толстого. Прозвучавшие через секунду слова стали тому подтверждением:

- Я знал, что ты придешь раньше, Андрей, был уверен!

Эти слова покоробили Толстого. Он тихо закрыл дверь, направился в сторону графа. Через мгновенье, приблизившись, Толстой заметил, что у него в руках фляга, в которой тот обычно тайно содержал коньяк. Палиевский поднес ее ко рту и сделал жадный глоток. В полутьме Толстой разглядел, как двигается его кадык на, пожалуй, чересчур сильно запрокинутой для глотка шее. Толстой замотал головой от негодования:

- Граф!!! – зло прошептал он. – Вы что же, пьете перед дуэлью? Что это значит? Или вы отказаться вздумали?! Имейте в виду, я…

- Андрей… - укоризненно покачал головой Палиевский, словно журя малое дитя. – Ты и здесь со своими нравоучениями что ли? Я и не думал отказываться. Но скажи мне на милость, где и от кого ты слыхал, что невозможно пить перед дуэлью? Это же на руку тебе, Андрей! Я буду пьян, удары будут неточны, и ты сможешь победить меня. Ты плохо фехтуешь, поэтому я решил стать с тобой на равных. Вот сейчас оприходую всю флягу, и тогда совсем шататься буду… - граф захихикал.

От злости у Толстого вздулись вены на висках. Он сжал кулаки еще крепче, чем давеча в коридоре, и зашипел:

- I ask you to stop your jokes!!! It’s not a game, it’s…

- Святые уго-о-о-одники!!! – смешливо протянул Палиевский, картинно закатив глаза. – Как же ты утомил меня с этими своими asking!!! Зачем ты вообще удумал эту дуэль? Имею я, как твой друг, черт побери, право знать, пока еще не наступило время поединка и я не стал противником, которому уже ничего знать не положено, зачем ты это удумал? Уж не из-за того ли, что я лучше знаю географию? Бред, такого быть не может! Чему завидуешь? Спортивным достижениям моим? Так что же? Я вот завидую шуточкам твоим эпатажным, в коих ты на занятиях силен, но не назначаю же дуэли! А что до шуток про мамзелек? Хм, Андрей, когда мы с тобой из пансиончика пьяненькие в корпус топали, не ты ли шутил про мамзель Лизетт так пошло, что я аж покраснел? Зачем тебе дуэль эта надобна, Андрей? Вдруг я убью тебя? Ты же… Ты… - Палиевский в сердцах сделал еще один глоток.

- Вы, граф, совсем забыли про совесть! – Толстой стукнул кулаком по упругой черной коже «коня» в дюйме от Палиевского. – Как смеете вы сравнивать мамзелек из дома терпимости и Мисс Калаган?! – в его черных глазах нарисовалась ярость, доселе не ведомая Палиевскому. Тот даже посерьезнел.

- Хватит «выкать» мне, Андрей!

- Я вашего титула не имею, зато имею честь и совесть! Прекратите напиваться!

- Ты мне запретить ничего не можешь, - голос графа так и сквозил превосходством. – А что до сравнений… Что, собственно, ты знаешь об этой Мисс? Кто она такая и откуда? Вдова, говоришь? А зачем сюда пожаловала? Зачем заигрывает с генералом Радловым?

- Вы… вы… - вены пульсировали на висках Толстого. – Вы что такое говорите? А вам-то откуда знать? Если вы только таких девиц и знали в своей жизни, так не думайте, что все… женщины такие!!!

- Я так не ду-у-у-умаю, - граф продолжал издевательски растягивать гласные, - и знал я не только мамзелек. Между прочим, это ты, Андрюша, только с такими дело и имел. А у меня невеста. И мы поженимся летом. Она – нежнейшее создание. М-м-м, как вспомню ее губки… Ручки… - на этих словах Палиевский нежно провел ладонью по своему левому плечу, словно представляя, что ласкается со своей невестой. Этот жест почему-то загипнотизировал Толстого. Из оцепенения его вывел голос графа: - А ты, уж не собрался ли ты жениться на Мисс Джейн?

- А почему бы и нет?! – Толстой снова стукнул кулаком.

- Да хватит тебе коня-то сотрясать, - снова захихикал Палиевский. – Тряска, как в вагоне поезда. Ну женись-женись. Если останешься жив сегодня, приглашай на венчание.

- Вы бессовестный, пошлый, гнусный человек!!! – вскричал Толстой и тут же испуганно оглянулся, убоявшись быть услышанным. Он в негодовании крепко схватил графа за плечо.

- Ах-ах, как больно! И сколько эпитетов, Толстой, браво! Что ж ты не применяешь свои словесные изыски во время написания сочинений? Только списывать и горазд! – продолжал издеваться Палиевский. Потом вдруг снова посерьезнел, соскочил со снаряда и оказался лицом к лицу с окончательно взбесившимся Толстым. Пронзительно заглянул в его глаза, словно пытаясь узреть в них, как в зеркале, душу. Сказал шепотом: – Умоляю тебя, Андрюша, откажись от дуэли…

- Извольте не называть меня Андрюшей!!! - зло прошептал Толстой. – И имейте в виду, ничто не заставит меня отказаться от дуэли. Тем более теперь, когда вы только что нанесли мне еще ряд оскорблений.

- Да полноте, Андрей… - граф завинтил фляжку и спрятал ее в карман. – Ну зачем тебе эта дуэль? Серьезная ведь вещь… Дело чести… Моей чести, понимаешь? Ведь я не смогу в полруки фехтовать, понимаешь? Я когда рапиру беру – все, меня уже не остановить. И не важно, кто передо мной, друг или враг, это как опий, в омут затягивает, и нет пути назад. Я могу тебя убить. И я боюсь этого. Потому что ты мой друг и я тебя люблю.

- А о моей чести вы подумали? Друг, говорите?! Значит, узрите во мне врага! – говоря эти слова, Толстой вдруг понял, что не в силах смотреть графу в глаза. Какая-то непонятная внутренняя сила не давала этого сделать. Он осознавал, что выглядит трусом сейчас, но ничего не мог с собой поделать.

- Да какого врага-то? – неожиданно мягко усмехнулся Палиевский. – Ты друг мой, я тебя люблю…

Глядя на волнительно вздымающуюся грудь графа под белым шелком рубашки, Толстой вдруг почувствовал себя странно. Он понял, что не хочет дуэли. Трусость ли это? Что делать с собой? В отчаянии, издав нечеловеческий стон, Толстой что есть силы с оглушительным звуком ударил графа по щеке, и… зажмурился, шепча: - Теперь я ваш враг… Довольны?

Он ожидал чего угодно: что Палиевский схватит его за грудки, ответит ударом, начнет сокрушаться ругательствами – все это подходило его вспыльчивой натуре. Но ничего такого не последовало. Вместо этого он вдруг ощутил, как ладони графа крепко легли на его плечи. Потом послышался голос:

- Да ты дрожишь, Андрей… Господи, прости… Молю тебя, откажись от дуэли. Заклинаю тебя, Христом-Богом заклинаю! Откажись!...

Толстой открыл глаза и встретился взглядом с графом. В глазах его он видел что-то совершенно ему не понятное. Нежность? Сострадание? Или это снова какая-то игра? И если минуту назад он не мог поднять глаз, то теперь совершенно не получалось их отвести. Ладони графа вдруг заскользили медленно вниз по плечам его, а губы задрожали, потом прошептали:

- Ну зачем тебе это все нужно? Что за глупая ревность? Мне не нужна твоя Джейн и в помине…

- Тогда зачем вы…

- Тебя позлить. Поиграться.

- Вам это удалось…

Толстой осознавал, что шепчет так же трепетно, как и граф, что руки Палиевского слишком мягки и ласковы, что ситуация становится необъяснимой, и прежде всего потому, что он не в силах отстраниться от будущего противника. Словно прирос к земле.

- Удалось, значит? – продолжал шептать граф, руки которого вдруг метнулись к шее Толстого и там остановились, прижав большими пальцами шейную ямочку. – Я знал, что удастся…

- А что там знать? – Толстой не мог совладать с собственным дыханием, оно его не слушалось.

- Я знал, что ты ревнуешь меня… Знал…

В следующий миг граф наклонился и поцеловал Толстого в губы, приоткрытые, словно вход в храм его горячего дыхания. Толстой оцепенел – и от действий Палиевского, совершенно немыслимых, и от того, что в нем по-прежнему нет сил отстраниться. И в голове вдруг пронеслась шальная мысль: «Да… Поэтому я и назначил дуэль…» Это открытие его совершенно истощило внутренне. Сконцентрировав неожиданно осязательные ощущения тела своего лишь на пальцах графа, мягко лежащих на его шее, он почувствовал возбуждение… Это постыдное жжение в низу живота… Поверить в происходящее было невозможно… Ноги вмиг стали ватными и… Толстой, неестественно медленно пошатнувшись, стал терять сознание…

Следующим, что он увидел, очнувшись, было взволнованное лицо графа, склонившееся над ним. Несколько секунд ему понадобилось, чтоб осознать, что он лежит на полу рядом с гимнастическим «конем», упираясь сапогами в лежащий на полу мат, под головой почувствовал предплечье Палиевского. Другая рука графа лежала сначала на его груди, потом быстро нарисовала в воздухе крест. Все виделось как в тумане.

- Слава тебе, Господи! – прошептал граф. – Напугал же ты меня своим обмороком, ну право же, как барышня! И часто с тобой такое случается? – голос Палиевского звучал без малейшей издевки, скорее, даже нежно, заботливо.

- Со мной такое впервые, - Толстой был уверен, что не врет, поскольку в таких необычнейших обстоятельствах действительно терял сознание впервые. Он сделал попытку сесть, рука графа заботливо поддержала его за спину, и вот он оказался снова лицом к лицу с Палиевским. Граф прижимался к нему бедром, и именно этот факт заставил Толстого вспомнить и вновь ощутить свое возбуждение, которое, как ни странно, не покинуло его за несколько мгновений лишения чувств.

- Ты выпей, милый, выпей, - граф протянул ему флягу. – Должно стать легче.

Толстой не стал противиться. Неумело отвинтил крышечку, сделал глоток нагретого телом графа коньяка. Сразу почувствовал приятное тепло в желудке, буквально же через секунду запылали щеки, хотя, вероятно, это было вызвано еще и тем, что рука Палиевского скользила по его спине вверх-вниз, успокаивала, то бесцельно, то словно ощупывая позвонки, то всей ладонью, то кончиками пальцев. Толстой снова зажмурился и решил для себя, что ничего не хочет больше понимать. Он, кажется, все и так уже понял. Дуэли не будет.

- Ну что, милый? – последнее слово звучало из уст графа с незнакомой интонацией, в самом его звучании было что-то дьявольское и в то же время манящее. – Сам Господь пришел нам на помощь, отговорил тебя от дуэли. Не это тебе нужно, не это. Другого ведь хочешь, да? Хочешь? – пальцы Палиевского скользнули в густые волосы Толстого, спрятались там, рождая дрожь во всем теле.

Толстой не отвечал. Сидел не двигаясь. Палиевский в один миг переместился на жесткий пыльный мат и протянул к нему руки:

- Ну иди же сюда, иди ко мне…

Толстой повиновался. Словно младенец, на четвереньках он пополз к зовущему его графу. Действия его уже не были диктуемы разумом. Как слепой котенок, уперся он головой в грудь Палиевского, истово вздымающуюся от тяжелого дыхания, закрыл глаза… Руки графа заботливо уложили его рядом, предплечье вновь стало подушкой… Силы полностью покинули Толстого, и теперь он чувствовал лишь одну область своего тела – ту, что порочно желала сладостного высвобождения… Палиевский опустился рядом, стал целовать пылающее лицо Толстого – щеки, лоб, веки, губы, подбородок… Граф тяжело дышал, а Толстой так и вовсе стал захлебываться собственным дыханием, особенно когда свободная рука графа выправила его рубашку и скользнула по незащищенной теперь груди… Толстой слышал собственный стон, пальцы Палиевского скользили по ребрам, выше, к шее, исследовали ключицы, потом более требовательно стали ласкать грудь… Соски под чуть шершавыми пальцами заныли, затвердели, подавая сигналы стонать чуть громче… Граф алчно прильнул губами ко рту Толстого, властно надавил, прижимая его затылком к своему дрожащему предплечью, проник горьковатым языком внутрь, встретив там растерянный язык изнывающего от страсти юнкера… Толстой отвечал на поцелуй, как умел, продолжая издавать теперь уже грудные стоны, рука графа меж тем легла на его чресла и начала рьяно терзать затвердевшую плоть. Не выдержав приступа наслаждения, Толстой вздрогнул всем телом, и зубы его сомкнулись… Палиевский застонал от боли, отстранился, а во рту Толстого растекся соленый привкус крови…

- Ты что? – с обидой прошептал граф, потирая нижнюю губу.

Разбушевавшаяся страсть не дала Толстому даже и смутиться толком. В моменты возбуждения он всегда бывал сам не свой, а в этой ситуации мозг его совершенно бездействовал. Не открывая глаз, он повернулся на бок, прильнул всем телом к графу, пытаясь вернуть сладчайшее прикосновение другого тела к своей окаменевшей плоти. Граф понял, что Толстому уже не до слов. Невзирая на боль в кровоточащей губе, он снова прильнул к Толстому, прижал его к себе так крепко, как только мог, просунул колено меж безвольных стройных ног Толстого, соединив друг против друга их возбужденные чресла. Толстой уже несмело целовал графа в шею и легонько двигался, терзая себя, пытаясь унять свое желание.

- Как хорошо мне с тобой, как хорошо… - шептал Палиевский, тоже двигаясь навстречу горячему телу Толстого. – Как я мечтал об этом… Каждую ночь представлял, как мы с тобою в объятьях друг другу предаемся страсти… До последнего не верил, что ты тоже хотел… Ты хотел ведь?

- Не спрашивай… Ты люби меня просто, люби меня… - Толстой стонал пуще прежнего, толкая себя навстречу графу, но не находя решения своему желанию.

- Так ведь люблю же, люблю… - граф вдруг резко повернул Толстого на другой бок, спиной к себе, стал отстегивать подтяжки, резко потянул форменные брюки вниз, но те не поддались, только затрещали пуговицы.

- Да расстегни же! – досадно прошипел граф. – Помоги!

Толстой быстро повиновался, но руки плохо слушались, пуговицы поддавались с трудом. Наконец очередным рывком Палиевский опустил брюки Толстого вместе с кальсонами до середины бедра, потом расправился со своими, и уже через мгновенье Толстой почувствовал на своих обнаженных ягодицах, твердую, тугую мужскую плоть графа. Это было впервые, и это было ни с чем не сравнимо. Толстому вдруг стало холодно, как на сквозняке, он представил, что сейчас произойдет. Однажды, в первые месяцы в корпусе, проснувшись ночью от нахлынувшего во сне желания, он, как обычно, предался рукоблудию, но почему-то почувствовал требующий утоления сладкий зуд не только внизу живота и затвердевшей мужской плоти, но и внутри тела. И тогда он в первый и до сей поры единственный раз проник пальцами внутрь себя… Это было сладко, жар внутри собственного тела возбудил еще сильнее, но тогда он, вдруг застыдившись собственных, никому не видимых действий, прекратил начатое. Сейчас же он понял, что это томление внутри доведется унять графу, причем не при помощи руки. Думать об этом пришлось ему не долго, ибо Палиевский стал проникать в него… Удалось не сразу… Растерянный Толстой словно боялся впустить его в себя.

- Ну же, милый, успокойся… Ты не зажимайся только, не получится же… Ты успокойся, не волнуйся… Расслабь себя… Вот так… Мышцы не сжимай… Да… Вот так…

Толстой старался повиноваться, и наконец ощутил в себе мощную силу твердой мужской плоти, которая вошла в него до самого основания. Толстой не ожидал боли, и поначалу ее не было. Было лишь необычное ощущение заполненности собственного тела другим. Когда же Палиевский задвигался в нем, стало немного больно, он поморщился, но тут рука графа легла на его высвобожденную от одежды, влажную мужскую плоть, стала ласкать истово, и о боли Толстой сразу же забыл… В течение нескольких, мучительно долгих и в то же время преступно коротких минут, они, став единым целым, бились в любовной агонии… Освобождение пришло к ним почти одновременно… Когда же их тела разъединились, Толстой почему-то почувствовал себя опустошенным. Ему вдруг подумалось, что это наслаждение ему больше никогда не придется в жизни испытать. Стало невыносимо тяжело на душе. Дрожащими руками Толстой застегнулся, причиняя муки еще не отошедшей от наслаждения плоти. Взял валяющуюся рядом фляжку, которую, на счастье, успел закрутить, сделал еще глоток. Граф лежал рядом, тяжело дыша.

- Сейчас они придут, Господи… - растерянно прошептал Толстой.

- А мы их обрадуем-то как! – радостно и легко ответил граф. – Не бойся ты, давай сюда…

Палиевский потянул Толстого за подтяжки и уложил рядом. Впервые Толстой позволил себе несмелую улыбку.

- Как я счастлив-то, как счастлив! – Палиевский склонился над ним, подперев рукою подбородок, стал теребить деревянные пуговички на рубашке Толстого. – Ведь боялся так, что не уговорю!

- Отказаться от дуэли не уговоришь или…? – смущенно переспросил Толстой, улыбаясь все шире.

- Да и то, и то, чего греха таить. Вздумал же ты из-за этой американочки так взъестся на меня! Вот глупый! Зачем она тебе-то нужна? Эх, дурачок…

Палиевский ласково поцеловал Толстого в щеку, но тот вдруг нахмурился, приподнялся на локтях.

- Слушай, опять ты за свое! Что значит «зачем она мне»? Ни минуты что ли не можешь без своих шуточек? Постыдился бы, после того, что мы сейчас…

- А хорошо тебе было со мной, да? Я чувствовал! Ты так горел, так горел внутри… Наверное не впервые, да? – в голосе графа вновь звучал привычный гонор. – Я знал, что ты для этого создан, чувствовал. Поэтому сразу не поверил, что у тебя что-то может быть к ней.

Толстому его слова в конец разонравились.

- Послушайте, - неожиданно он снова перешел на «вы», что выдало волнение, - у вас, кажется, тоже невеста есть.

- Да ладно тебе, Андрей, неужто не понимаешь. Я-то могу быть и с тобой, и с другими, ну, и с барышнями, а тебе-то зачем себя изводить? Ты внутри горячий, а не снаружи… Я знал, что…

- Что?!?! – Толстой, не веря собственным ушам, вскочил. – Ты что говоришь, мерзавец?

- Ой-ой-ой, - граф сделал вид, что прикрывается от ударов. – Какой же ты все же чопорный. Называть надо вещи своими именами. Ничего в этом постыдного-то и нету. Ну, для меня, по крайней мере.

В следующую секунду в коридоре послышались шаги. Палиевский не удосужился даже встать, потянулся к лежащей рядом фляге. Двери тихо отворились, и трое юнкеров, все в исподнем, застыли на пороге. Потом вошли поочередно. Первым стоял Алибеков, сложив руки на груди, словно собираясь прочесть молитву. Дрожащим голосом он просил:

- Не угодно ли вам примириться?

Ответ Толстого прозвучал резко, как приказ:

- Нет, не угодно… Мы будем драться!...

…В такие минуты, когда впервые в жизни доводиться осознать, что пути назад нет, что жестокая кара неминуема, людям на ум приходят разные картинки. Кто-то вспоминает дом, родителей, невесту, кто-то царя-батюшку. Юнкер же Толстой, минуту назад выпоровший прилюдно смычком генерала Радлова, вспоминал минуты страстной любви в объятьях графа Палиевского в темной гимнастической зале. Он лежал, прижатый к полу вздрагивающим телом своего единственного за всю жизнь любовника, и не думал о том, что только что сотворил. Граф целовал его виски, прижимался щекой к щеке, и, сотрясаясь в рыданиях, кричал, обжигая слух:

- Что же ты наделал?!... Что же ты надела-а-а-ал?!?!....

Толстой чувствовал на своем бедре твердую, возбужденную плоть графа, вспоминал, как тот полгода назад овладел им, заставив испытать самое сильное в жизни наслаждение. Но сейчас этому возбуждению не суждено быть утоленным. Женщина, изначально вставшая между ними, их все же разлучила. И, наверное, навсегда. Эти последние секунды, когда их тела прижимаются друг к другу, посреди криков, топота, хаоса, стоят целой жизни… Толстой закрыл глаза, сосредоточился на прикосновениях губ графа к его холодным вискам, к промокшим от дождя волосам… Последний раз… Потом уже ничего не будет… Толстой улыбнулся и закрыл глаза…