Измождень

Илья смотрел на часы. Стрелки упорно продолжали двигаться. Илья представил себе Марину. Мрамор ее рук. Наверное, это очень странно, когда твои руки из мрамора.

Одуванчик расцвел посреди дороги. Его разноцветные лепестки шелестели далеким прибоем. Часы шли дальше. Они забыли Илью вместе с его воспоминаниями. Илья прижался к Марине, ее теплые груди под тонким горошком платья. Они повалились на землю, усыпанную конфетти и остатками трапезы – пара бездомных псов, застуканных за копуляцией друг друга. Марина таила жар, и у Ильи назревала ледяная арахисина лютого блаженства. Он уткнулся лицом в её кромешную промежность, в её намокший бутон он запустил волосатые ноздри.

Часы били полночь. Фаллический маятник отсчитывал меру наказания. Илья думал, что у Марины есть пара ножек. И что это очень хорошо, что не больше. Её ножки он знает наизусть: начинаясь в лабиринте пупка, они уходят в бесконечность и пересекаются там с эвклидовыми прямыми, спешащими за вином. Сизый цвет прямых навевает тоску, и одуванчик на дороге краснеет фиалковым бутоном. Ему не к лицу устойчивость фонарного столба, он обливается капельками ветра.

Илья почесал голову. В ней полно воспоминаний о Марине. О ее плюшевых ягодицах, испещренных уколами вилки. Отец был жесток к Марине. Пока однажды не превратился в бездомного пса, орошающего одинокий одуванчик на этой взлетной полосе своими крошечными слезами.

Стрелки часов. Они думают, что могут обогнать время в моей голове, думал Илья. Когда они остановятся, прилетит Марина. Она будет топлес на розовом бегемоте с крылами. И её очко будет играть мазурку.