Глава 7. Игра в классики. Шах. Семейная инцест игра

Начало – здесь:

Эпиграф:

«…Враги, надевши маски,

Завоевать решили ваши ласки»

Шекспир, «Бесплодные усилия любви».

День пятый.

Нынче у нас – дань прошлому. 1818-й год – так в сценарии написано. Еще – автор счел нужным дать привязку к историческому контексту: «между войной с Наполеоном и восстанием Декабристов». Понятное дело: куда ж в порнухе без хронологической дотошности и соблюдения духа эпохи? Реквизит же – правдоподобный. Не знаю, то ли в театре каком одолжились наши «антрепренеры», то ли на заказ пошили костюмы – но похоже.

Деловитая блондинка Аня облачена в длинное платье синего кашемира, простенькое и строгое. Она, типа, французская гувернантка при мне, избалованном недоросле. Я – в белой фланелевой сорочке с просторными рукавами и зеленых брючках, куда менее просторных. На самом деле, тесны они – не по-детски. Или наоборот – «по-детски»? И яйца чешутся немилосердно. Жду не дождусь, когда «неожиданный» поворот сценария избавит меня от них. В смысле, от «кюлотов» этих.

Но пока – у нас, типа, урок. Французского, конечно. Анечка раскрывает книжку, тычет перламутровым ноготком.

- Мсье СашА! (Это, типа, французский акцент в ней прорезается, тонкая режиссерская находка) Извольте прочесть это место вслух!

- Уи! – говорю. Сдерживаюсь, чтобы не брякнуть «яволь! » и не заржать. Читаю. Как пропечатано в листке, вставленном в книгу, – по складам. И русскими буквами. Так и читаю: - Де-пуи де ди-не Антуан сапрош де Лизетт э ди: мад-муазель, жё ву-зэм! »

- «Жё ву-зэм? » Ах, что вы такое читаете, СашА? – всплескивает руками Анечка. – Где вы такое углядели?

Есть искушение огрызнуться: «Чо пристала? Чо в шпаргалке написано – то и шпарю! » Но актерская сознательность берет верх.

- Мильпардон, мадмуазель Анетт! – извиняюсь. – Там и верно не совсем то написано. Однако ж, не мог же этот Антуан не думать о своем чувстве к Лизетт? О нет, сие чувство слышится в его строках, и не моя вина в том, что я услышал его. И не мог не проникнуться им, ибо оно созвучно моему схожему чувству, хотя едва ли и вполовину столь же сильно.

Попутно думаю, что с дайлог-райтером можно было бы отснять недурное эс-энд-эм. Даже – нужно.

- Ваше чувство, СашА? – удивляется Анетт. – Но ведь вам, мон шер, всего пятнадцать?

Пожалуй, тогда впервые мои тщеславные ребрышки пощекотала изнутри эта улыбка актерского кокетства, которому польстили в смысле возраста. Ведь на самом деле во время тех съемок мне было целых шестнадцать. Хоть слова Анютины из роли – а все равно приятненько.

- И что же – юность моя? – говорю. – Любви, ком он ди, все возрасты покорны!

Подмывало добавить «ясен пень».

- Но кто избранница вашего сердца? – не без игривости интересуется любопытная «мамзель».

Вздыхаю, собираюсь с мужеством. «Огорошиваю»:

- Вы-с! («Вы и убили-с… мой душевный покой»)

Анечка снова всплескивает ручками (похоже, она ловит особый кайф от того, насколько смешон, при ее деловитой натуре, этот пафосный жест).

- Как можно-с, СашА?

Отваживаюсь вскинуть на нее глаза, пялюсь «с дерзновенной робостью и трепетной надеждой вожделения»… повстречать бы сценариста – он у меня освоит этот взгляд… когда будет умолять вытащить паяльник!

- Увы, - развожу руками, - стрела Амура не ведает ни промаха, ни сострадания, а разит, не разбирая цели! («Любовь зла…») Ваши же чары столь пленительны…

Я не запамятовал текст: здесь и подразумевался многозначительный обрыв за насыпью отточия. «Мнэээ… Полуэкт ибн… мнэээ… Полуэктович…»

Многозначительно умолкнув – с дерзновенной робостью тяну свою похотливую лапу к Анькиной талии, норовя ухватить за турнюр.

На этом съемка прерывается. Анечка встает со стула, делает два десятка приседаний в шустром темпе. Зардевшись надлежащим макаром (сценарий настаивает: «зарделась») – садится обратно. Принимается укорять:

- СашА, прекратите! Это очень дурно!

- Чем же дурно? – недоумеваю я.

- Хотя бы тем, что если я пожалуюсь вашему папеньке – он прикажет вас высечь, и пребольно.

Впечатления от нашей жестокой игры в покер «на ремень» - все еще свежи в моей филейной памяти. Внутренне мрачнею, думаю угрюмо: «Да кабы этот мой феодальный папенька прознал, какие мыслишки внушает гувернантка его чаду, – он бы сперва тебе самой на жопе весь французский алфавит прописал, со всеми этими черточками над гласными! »

Хотя, наверно, я не прав. Думается, французских мамзелей для того и держали, чтобы дворянским детям не скучно было, когда крепостные селянки уже приелись, а «наташи ростовы» еще не дают.

- Но ведь любовь моя чиста! – уверяю, привлекая к себе объект любви. Для подтверждения чистоты намерений - сую другую длань, «трепещущую надеждой вожделения», в вырез платья.

- Дрянной мальчишка! Я закричу! – грозит Анюта.

«Да притомила ты уже кочевряжиться! – ворчу про себя. – Где только скромности набраться успела? Как будто не тебя мы со Славкой перли во все кочки и овраги, третьего дни, в той сценке с «грозным мужем» и «мальчиком из пиццерии»! »

Разумеется, мадмуазель, благонравная снаружи, но распутная внутри, не закричала. И началась рутина. Мы разделись, изображая «порывистую страстность», но щадя реквизит, и принялись резвиться на кровати со старинной резной спинкой.

Я распростерся навзничь, Анька, оседлав меня, гарцевала со сдержанно-яростной грацией Дуровой, кавалерийской трансвеститки и дрессировщицы зверей.

На мой взгляд, это было не совсем логично: ведь по сюжету я домогался ее, а потому должен был «вести» в этом танце разврата. Да и сама по себе поза, вроде бы, малость анахронична. В России и сейчас иные «почвенники» почитают ее за «чужеродную» и вообще «феминистскую». Гхм, кое-кто из таких критиков – мог бы уж честно признаться, что просто не стоит у них «снизу-вверх», вот и вся «исконная маскулинность»!

Девчонкам же обычно по кайфу «насиловать» парня сверху. Что ж, их можно понять. Бог *** не дал, а дал взамест лишь ежемесячные проблемы в той же локации – пусть хоть как-то сестра ихняя отрывается. Грешно отказывать. Да и по мне: чем меньше самому напрягаться – тем оно и комфортней. Ленивый я. Пусть девчонка все делает.

Но, конечно, прав Братец Леша в том, что порой и самолично трахать их надо, хушь в «миссионерке», хушь рачком. Для фитнесса хотя бы, чтоб поясница радикулем не закисала и жирком не оплывала. Иначе – вообще дрочкой обойтись можно было бы, положа руку на сердце (гхм!)

За этими размышлениями об извечном - меня застукал Колька (Анечку – за ее дербийским скачками, соответственно).

Колька у нас был нынче дворовым мальчиком, на «подай-принеси» в барской усадьбе. Узрев наш урок французского – застыл в дверях с глупо открытым ртом (это у него хорошо получилось!). Подождал, пока на него переведут камеру – и выронил поднос с двумя чашечками кофея.

Мадмуазель Анетт слезла с меня, испуганно придвинулась к стене, словно чая прикрыть свой стыд гобеленом. Хрен получилось, конечно.

Я – оставался возлежать надменно и бесстыдно, как подобает избалованному барчуку. Сколь мог невозмутимо, выговорил Кольке:

- Это был фарфор. Как думаешь, брат, для того ли усердные китайцы лепили сии чашечки, чтобы ты их расколошматил?

Колька захлопал глазами.

- А кофе? – я покачал головой, насколько это можно сделать в лежачей позиции. - Для того ли негры в Африке его собирали, изнывая под тропическим солнцем и бичами надсмотрщиков, чтобы ты, телепень безрукой, на пол все пролил?

Колька затрепетал, как холодильник ЗИЛ. Внутри его смятенного организма угадывался подобающий мороз. Еще немного – и этот мороз высыплет мурашками на коже.

Я продолжал, неумолимый в своей насмешливости:

- Кстати, о бичах… Знаешь ли ты, братец, березняк за речкой? Тот самый, где прошлым летом нашли подосиновик, шляпкою с тележное колесо? Так ведь там не только грибы растут. Вообрази, сколько там лоз нарезать можно? – я грозно приподнялся.

Колька затрясся, уже как стиральная машина «Эврика» на отжиме, и отшатнулся.

- Куда же ты? – рявкнул я. – А ну зайди! И выслушай меня! Если обмолвишься кому хоть словом о том, что видел здесь, – все эти розги твои будут! («Поэл, бля? »)

Колька зарделся – на одном своем таланте, без приседаний - и, запинаясь, произнес:

- Да я… и не видал… ничаво такого, барин…

- Молодец! – похвалил я. – Вот и я не видел. Как ты поднос выронил.

- Погоди, мальчик! – подала голос осмелевшая мадмуазель Анетт. – Поди-ка сюда, мон ами пти…

Разумеется, мы без труда приобщили это зашуганное существо к нашим амурным утехам. А то: свидетелей положено убирать. Или хотя бы – развращать причастностью к преступлению.

Следующей заявилась чернявая Катя. Которая на четверть еврейка, на четверть феминистка, а в целом – барышня как барышня, хотя и язва. В нашей пьесе она работала приживалкой при доме, навроде Сонечки - или как там ее - в «Войне и мире». Которая все сохла по Николаю Ростову, вместо того, чтоб поебстись с младшеньким Петей и кем-нибудь из дворни, кто подвернется.

Наша Катя была девицей куда практичней. Долго упрашивать ее не пришлось.

В комнатенке становилось тесновато. Зато – не в обиде. Оператор удалился, мы перешли в режим «вольного траха» под сенью дистанционно управляемых камер, которых в этой комнате было понавешано больше, чем по всему периметру Новоогаревской резиденции.

Анетт учила темного крепостного паренька Колю изыскам французской любви, я поджаривал Катюшу энергичным огнем с тыла, а она, не щадя языка, вела переговоры с Анькиным лоном.

Не знаю почему, но мне в тот момент вдруг до одури захотелось самому прильнуть своими «целовательными» губами к Анькины «****ельным», впиться намертво и ввинтиться отчаянным штопором, как подбитый самолет, гасящий жгучее пламя во влажном суфле облаков…

Никогда прежде не было у меня столь свирепых позывов к куннилингусу. Дотоле я как-то «сугубо технически» ласкал девчонок языком, даже свою «перманентку». Ласкал - только чтобы зализать «шероховатости житейских проблем», расслабить, завести их эротический механизм, врубить смазочную систему, всякое такое. Нет, конечно, прикольно, когда она содрогается и постанывает под твоими губами. Это даже эротичнее, чем гладить мурлыкающую кошку. Но на уме при куннилингусе бывала у меня одна мысль: поскорее довести ее до кондиции, чтобы ****ь уже полноценно, не языком, а ***м.

Сейчас же, когда мой Дон Хулио был по самые ботфорты утоплен в Катькином грешном омуте и вовсю долбился головою о дно – я совершенно этого не ценил. А почти что подвывал от безудержного желания лизать, ласкать, лакать Аньку, словно отощалый бенгальский тигр, дорвавшийся до водопоя после месяца засухи. Заметьте: Катьку, которую я в тот момент пялил – лизать не хотелось нисколечко. Только Аньку, чье «устье» оккупировала Катька. Вот такие непростые движения творческой души.

И "промежуточная" Катька – представлялась досадной преградой на пути этого неистового стремления. За это я ненавидел ее тогда, готов был извести, изничтожить, истереть об Анькин бритый лобок, столь манящий, столь близкий и столь недосягаемый. Попросить же, культурно, по-человечески – «Кать, пососи у меня, а я Ане отлижу! » - почему-то не догадался. А все наяривал, терзал ее, терзаясь сам пламенной ревностью и горючей робостью. Пока не кончил. И только лишь тогда, подвинув в сторону использованную Катюшу, прильнул губами к Аньке.

«Уж не влюбился ли я в эту белобрысую стерву из секс-шопа? » - мелькнула тревожная мысль. Это было бы совсем некстати: у меня есть моя постоянная подруга, у Аньки – Слава… Двойное свинство было бы – влюбляться в Аню.

Но, проанализировав свои чувства, убедился: нет, не любовь. Так, преходящий психоз на фоне многодневной коммерческой ебли. Которая, конечно, деформирует уязвимую подростковую психику. Но – приятно деформирует, в отличие от какого-нибудь ток-шоу «К барьеру».

Очередным мотыльком, припорхавшим на наш огонек, был Славка. Надо ли говорить, что по сценарию ни один из участников оргии так и не догадался запереть дверь? Иначе – как бы состоялись все эти новые нежданные визиты? Кем бы прирастал наш ком, не столько снежный, сколько нежный?

Меня это всегда поражало не только в порнофильмах, но и в многочисленных «жизненных» историях с сюжетом «Трахались мы с подружкой у нее на флэту, а тут вдруг нагрянули ее предки и нарисовались прямо над нами… какой сюрприз, какой конфуз! »

Вот для чего, спрашивается, замки на дверях ставят? Для чего – собачки на тех замках? От воров? Нет, воры – куда деликатнее народ. Квартирку-то обнесут, но кайфа не поломают. От родичей, знамо дело, замки на дверях ставят. Чтобы сюрпризов таких не было. Впрочем, не буду отвлекаться.

Итак, Славка по сценарию - старший брат недоросля-барчука, то есть меня, гусарский корнет на побывке. А чтобы в этом никто не усомнился, он, как из рядов доблестной царской армии вернулся - так прямо и разгуливает по дому в кивере да в ментике. В том же облачении и к нам закатился.

- Мон дьё! – воскликнул он на том самом языке, которому давеча меня учила мамзель Анетт.

Ну, что французский до добра не доводит, а доводит до оголтелого и голотелого грехопадения – это мы уже усвоили. Вот и Славка: молвил пару mots на «скоромном» наречии – и тотчас принялся стаскивать с себя ментик. Да с такой прытью, словно это была отравленная туника из одноименной пьесы Николая Гумилева. Типа, гусары слов на ветер не бросают, а бросают шмотки на пол.

Славка уж почти заголился, когда явились новые персонажи…

Явление их было шумным, нахрапистым и многолюдным, как туристический вояж Бату-хана по Золотому Кольцу Руси. Все они были мужского пола. И одеты – как-то диковинно для нашего старосветского карнавала. Хотя – тоже несомненно ряженые. Но – в черные тряпичные маски и современного вида бронежилеты. Их было очень, до жути много. Сотни тренированных пудов и усиленных взводов, дюжины воинственных рот и властных ртов…

Во всяком случае, их было точно не меньше трех. Двое – заломали Славку, приставили к стене, раздвинув ноги, проворно обыскали. Третий – ступил в комнату и черномордой тучей навис над ложем, устланным нашими разгоряченными телами.

Колька беспечно ухмыльнулся этой статуе командора. Вероятно, мой наивный друг посчитал, что сие не предусмотренное сценарием явление – тоже часть шоу; просто нас не поставили в известность, ради «изюма» и «экстрима», но уж он-то – не поведется на такой бесхитростный розыгрыш...

- Да ладно, пацаны, присоединяйтесь! – радушно пригласил Колька.

- Кто тебе тут пацаны, баклан? – послышалось со стороны двери. Скосив туда глаза, я увидел, что Славку отпустили и подтолкнули к нам. Повеяло холодом от черного железа их автоматов. То есть, автоматы я сразу приметил – но холодом повеяло только сейчас. Такая уж скорость распространения холода в замкнутых помещениях, наполненных амурной эйфорией.

- Да хорош… - начал было Колька, понимающе морщась, – но ближайший к нам боец тотчас углубил его понимание легким тычком дубинки в лоб. Не ударил – а именно ткнул. Видимо, не больно, но Колька прикусил наконец язык.

- Прекратить разврат! – ровно и глухо распорядился этот вредный дядька-черноморд. – Всем одеться. Оставаться здесь.

Когда он повернулся – я прочитал на его широкой спине надпись желтыми буквами: ФСНК.

«Наркоши? – пронеслось в моей голове. – А у меня в номере – ганжи еще на два косяка осталось…»