Виелла

[Из сборника "Pleasures: Women write erotica", ed. Lonnie Barbach. – London: Futura Publications, 1985]

(с) 1984 by Susan Griffin

Перевод на русский язык (с); Юрий Циммерман, 1991-2006

ВИЕЛЛА

Сьюзен Гриффин

Эротический рассказ. О тех вещах, которые доводят меня до бешенства, когда я воскрешаю в памяти свою любовь. И о других вещах – о тех, от которых у меня так сводит шею, что всякая попытка повернуть голову причиняет адскую боль. А чтобы заниматься любовью, надо двигаться. Но это, конечно, метафора. Все эти движения, эти глубочайшие изменения – они происходят только в моей душе. Я их знаю. Я могу досконально расписать их вам по минутам. Но не хочу. Не здесь и не сейчас. Достаточно сказать, что мои мышцы сводит от ужаса. Я ужасаюсь тем переменам, которые происходят внутри меня. И именно в таком состоянии сажусь сейчас писать этот эротический рассказ.

Я пишу сейчас не литературным языком, а в стиле болтовни. На официальном государственном языке Страны Женского Опыта. Трёп на кухне. Только так я смогу начать свой честный рассказ о моем Эросе. Я потратила впустую многие годы, стараясь стать той, какой – как мне казалось – я должна была бы быть. Наверное, это – единственное предложение, с которого я смогу начать свой рассказ о моих эротических переживаниях. И вот теперь, дожив до сорока лет, я твердо знаю: да, я – лесбиянка. Это не означает, что я не испытываю никаких чувств к мужчинам. Но все-таки самые сильные мои стремления и желания – желание близости, желание познать, прикоснуться, проникнуть вглубь тела и души другого человека, желание стать-единым-целым-с и отделиться-от, желание поглощать и быть поглощенной - вся эта огромная, неизведанная, удивительная и пугающая территория любовного действа во мне отдана не мужчинам, но женщинам.

О чем этот рассказ? Эротический рассказ, надо же... Это будет рассказ о двух женщинах, которые занимались любовью. Такое должно случиться рано или поздно в жизни женщины – после того, как она вышла замуж, родила ребенка, развелась и, наконец, осознала, что помимо всех остальных причин, приведших ее брак к печальному финалу, это супружество потерпело крах еще и потому, что ее подлинная страсть, ее глубинные чувства направлены вообще не на мужчин. И надо обязательно сказать, что все это смогло произойти только после определенных перемен, произошедших в ее душе. После того, как она перестала пытаться изображать из себя то, чем она должна являться по мнению других. И после того, как она перестала обманывать себя и признала, кто она есть на самом деле.

Что, к слову, и составляет значительную часть моих проблем со сведенной шеей. Но я не собираюсь рассказывать вам о моих теперешних трудностях. Это – часть моей личной жизни, которая, кстати, деликатна и уязвима, а потому не подлежит ни бумажному листу, ни постороннему взгляду. Моя душа так устала снова и снова бродить тропами сегодняшнего дня! Мне это больно. Мне больно от ярости и любви. Я хочу вернуться назад, в прошлое. И я хочу изменить это прошлое. Нет, не говорить неправды. Но воссоздать прошлое в несколько иной среде обстоятельств и фактов, чем это было взаправду.

Почему, спросите вы? Этому есть две причины: одна сложная, другая – простая. Первая причина проистекает из всего того, что мне известно о воображении и о наших взаимоотношениях с прошлым. Мы придаем прошлому новые измерения, сообразуясь с тем, что мы представляем собой сегодня. Ну а вторая причина? Я не хочу выставлять напоказ личную жизнь другой женщины – той, которая мне тогда доверяла и которую я любила... Да и теперь люблю, и какой-то частью своей души буду любить всегда.

Я назову ее Виелла. Мне нравится такое имя. Разумеется, на самом деле ее звали по-другому. Но это имя, Виелла, нравится мне настолько, что я не расстаюсь с ним неделями. И именно сейчас у меня начинается роман с ней – с Виеллой. В этом имени нет ничего похожего на то, как на самом деле звали ту мою возлюбленную из прошлого. Но как мне кажется, ей надо было бы зваться Виеллой. И теперь это имя – часть той личности, которую я придумала себе сама, но которая похожа на ту, которую я любила в реальности, с которой занималась любовью, которую сжимала в объятьях. У той женщины, которую я сама себе придумала – свое собственное имя, и это неотъемлемая часть ее личности. В ней есть привкус театральности – и в этой женщине и в той, которую она заменила. Она жеманная. Она любит представляться не такой, какова на самом деле...

Когда я с ней познакомилась (с реальной женщиной или с Виеллой? А впрочем, имеет ли это хоть какое-нибудь значение?!), у нее был южный акцент. Это не было маской, напротив – самой правдивой частью ее облика. Она была родом из маленького провинциального городка в штате Джорджия, где почва красна. Мне нравилось слушать ее рассказы о себе и своей семье в этих мягких южных тонах, которые казались такими же теплыми и красными, как сама земля. Но она успела поучиться в Сорбонне. По ее словам, в один прекрасный момент она взяла и послала подальше все это сорбоннское дерьмо (именно так Виелла и выразилась), "потому что, дорогуша, это было самым большим надувательством, которое я только встречала в жизни". Она просто переставала быть самой собой – и решилась вернуться к настоящим людям, к таким, среди которых она выросла. Это, впрочем, не было чистой правдой, потому что теперь она жила в Беркли, шт. Калифорния. Она носила фланелевые блузки. И мягкие голубые джинсы. А ее волосы просто окружали голову дикими зарослями. У нее было доброе и простое лицо. Простота эта была не отсутствием красоты, но той американской простотой, которая заставляет вспомнить о старых фермерских домах, срубленных из бревен и давно заброшенных, так что окончательную форму им теперь придает погода. Все связанное с Виеллой было мягким, и я чувствую эту мягкость внутри себя даже сейчас, вспоминая о том, как она выглядела. В ней было что-то неизъяснимо женственное – в ее манере сидеть и жестикулировать, хотя у нее была походка мальчишки-подростка и сутулые плечи, словно ее тщедушное тело пребывало в постоянной готовности к драке. Она носила мальчишеские теннисные туфли и работала за бесплатно фотографом в женской газете. Получала пособие и питалась благотворительными обедами. Она делала только самое необходимое (как сказала бы она сама) и не нуждалась в дополнительных средствах на излишества и капризы. Но ей хотелось, чтобы вы знали: она видела лучшее и отказалась от него.

Рассказы про Париж и Сорбонну мелькали в ее разговорах, словно золотые и серебряные искорки в тенях на женском веке. Она употребляла в речи французские выражения. Нет, правда, ее французский был очень мил. Не то чтобы у нее было неправильное произношение, но скорее легкое и любовное прикосновение Джорджии. "Ca va?", что означает "О'кей?", у нее растягивалось чуть дольше и превращалось в Саа Ваа?" Это было прелестно. Она говорила, что изучала там французскую литературу. Помнила цитаты из Бодлера и любила ввернуть в подходящий момент строчку-другую. Легенда говорит, что она работала над диссертацией. Но потом ей стал более интересен Париж, а не занятия. И теперь она хотела снова создать себе ту же жизнь, что была когда-то в Париже, но на сей раз в Беркли. И поэтому она проводила немыслимое количество времени в кафе, где пила кофе чашку за чашкой, хотя для ее сердца это было не так чтобы очень хорошо. Она рассказывала, что решилась бросить Сорбонну, чтобы не превратиться в синий чулок. Ей хотелось больше жизни. Она жаждала приключений. И в любом случае ей хотелось вернуться к своим корням, снова увидеть настоящих людей этой земли. И она вернулась на родину. Поэтому, а еще потому, что ей пришлось расстаться с иллюзиями. Женщина, в которую она влюбилась в Париже, никогда не станет ничьей возлюбленной.

Но была и другая ипостась Виеллы. Другая часть написанного ею автопортрета. Она рассказывала о том, как она любит свою МаМа, а МаМа ее никогда так не любила. Когда она рассказывала об этом, у меня перехватывало дух. Рядом со мной сидит женщина и напрямую говорит мне – на этом своем южном диалекте, столь очаровательно приправленном щепоткой французского – о том, как она нуждалась в материнской любви, как она чувствовала себя отвергнутой, как ей не хватало этой любви и не хватает до сих пор. Все еще. Я не сказала себе тогда: "Посмотри: вот честная девушка, человек большой душевной силы, которая сумела заглянуть в свою душу и прочесть свои запретные желания. Та, которая может доверить мне свою беззащитность, свою нежность, свою детскость". Я не сказала себе этого. Я не сказала себе и другого: "Она была аспиранткой, пока не бросила учебу. Она доказала и себе, и миру, что может стать кем-то. Чтобы европейские профессора признали ее блестящей. Удостоверили ее совершенство. В конце концов, стать человеком, по-настоящему знающим Францию и французский. Способной ослепить блеском и произвести впечатление, а потом небрежно пожать плечами: стоит ли все это дерьмо хоть единого цента?"

Ничего из этого я себе тогда не сказала, как и не сказала многих других вещей – всего того, что я знала о подлинной сущности Виеллы. Да, у меня были и сомнения, и опасения. Когда я увидела Виеллу в первый раз – было похоже, что она уже добралась до самого конца веревочки. Я чувствовала; что она в отчаянии, растеряна и ищет, за кого бы зацепиться. Но я забыла об этом своем первом впечатлении, закрыла на него глаза. Заткнула рот своим опасениям. И в наступившей тишине я влюбилась.

Я была щедра. Я осыпала ее цветами. Посылала ей изысканные письма. Одевала в свои наряды и водила в шикарные рестораны. Случалось, что я при-людно целовала ее и держала за руку. И ее восхищала моя неистовость. Я так долго сдерживала в себе любовь к женщинам, что в тот миг, когда я освободилась от этого табу, меня не могло остановить уже ничто. Не важно, что подумают прохожие. Я допускала даже, что им может понравиться такое зрелище: женщина, влюбленная в другую женщину, целующая ее в губы, прижимающаяся к ней телом – да так, что мягкость их грудей сливается в единую нежну. мягкость, в которой утопаешь, словно в райских кущах... Я чувствовала, как эта мягкость струится из нас в атмосферу и делает людей вокруг такими же счастливыми, как и мы сами.

Мы стали любовницами. По вечному женскому обыкновению, она старалась сохранить некоторую недоступность. Если я звонила ей, приглашая пойти куда-нибудь – сначала она делала паузу, чтобы заглянуть в календарь, потом сразу же говорила "нет" и только после этого, все передумав и переиграв, отвечала "да". Меня пока что охватывала паника. Если после всего она не говорила мне "да", я чувствовала себя прОклятой, навечно приговоренной к разлуке с той, которой распахнула свою любовь. Это была трагедия, старая как мир: та, которую я люблю, не любит меня. Я превращалась в зеркальное отражение того образа, который создавала себе Виелла: ребенок, любящий свою мать, но нелюбимый и отвергнутый ею.

Но наконец, наконец... Мы выходили в свет. Целовались. И в один прекрасный день мы вместе вошли поздним вечером ко мне в спальню. Разделись и раздели друг друга. Игриво, но чуть смущенно и оттого торопливо. Были похожи на мальчишек, пытающихся расстегнуть первый в своей жизни бюстгальтер – и посмеялись над собой. Но мы не были мальчишками. Мы были женщинами, которые знают гораздо больше, чем мальчишки – и таящими это знание. И все же, что бы мы тогда не разрешили себе узнать, но происшедшее в первый миг было чудом, свершившимся между нашими обнаженными телами еще до того, как они соприкоснулись. Какое-то излучение возникло тогда в тончайшем, почти неразличимом промежутке между нами. И в тот момент, когда мы наконец коснулись друг друга - моя рука обвилась вокруг нее, наши неприкрытые груди слились (мы примерно одного роста), ее живот легонько прикасается к моему (одинакового веса)... Все это обмирание от неуверенности в ее любви ко мне воплотилось в один распахнутый путь вовнутрь, в сочащуюся полость, рыдающую столь долгим плачем, что слышишь его как песню. Песню, которая уже никогда не сотрется из твоей памяти.

И этот распахнутый канал наполнен всем тем страданием одиночества, которое ощущаешь, возвращаясь мыслями в детство. "Господи, сколько же мне лет тогда было? Маленькая-маленькая..." Но сейчас это страдание был сладостным. Оно было ощущением тела, жаждущего прикосновений... и чего-то еще бОльшего. Мое растущее желание было в тот же миг осознано и ее телом, эхом отозвалось в нем. Ее тело. Ее кожа, ее мягкая плоть встретили меня и вобрали в себя: все то, чем я была, что старалась скрыть и от других, и от самой себя. Ее тело познало меня и исполнилось блаженством. А мое собственное тело – оно ощутило все то, что пережила она за всю свою жизнь, и было мучимо всем тем, от чего хоть когда-нибудь страдала она. Я ощутила бесконечную нежность к ней. Я хотела ее. Хотела погрузиться в нее, и одновременно до боли хотела, чтобы, наоборот, онавошла в меня своими губами и руками. Я дотронулась до нее. Я не могу сейчас вам точно рассказать, как это было, потому что не помню, не могу даже вообразить себе ровным счетом ничего о том мгновении – кроме того, что я наконец-то добралась до ее губ, до красной распахнутости между ее мягкими бедрами, а они обняли и приняли мою руку так, словно она была здесь всегда. Я изумилась тому, насколько она была открыта. Так легко было войти. Меня испугало то, что я не встретила никакого сопротивления, одно лишь желание. Я к такому не привыкла. Сбывалось все, чего только я для себя хоть когда-нибудь не хотела. Словно мир перевернулся кверх тормашками, и я очутилась в полной невесомости.

А после этого она ласково и спокойно сказала мне, что она не всегда такая открытая. Но сейчас она ощущает себя именно так. "И раз уж мы здесь, - сказала она, - то может быть, лучше перебраться в постель, на простыни? Наверное, так будет лучше. И мы сделали так, и мы любили друг друга. Она вошла в меня руками, ртом, всей собой. Я была в ней, и вокруг нее, и мы вдвоем тонули в чем-то еще, и это было желанием такой силы, что мы обе застонали. И был тот экстаз, который свершается внутри женского тела – не одновременно, но одна за другой, и снова, и волнами по всему телу, а потом тепло, и тяжесть, и благоухание, а потом освобожденность, как будто сняли еще один слой одежды, и мы наконец оказались в другом мире, который сначала испугал нас на мгновение, а потом приласкал, и мы были настолько счастливы от возможности перестать бояться всего того, что нас раньше пугало, что обе засмеялись.

Было что-то правильное в этой любви – из-за этой ночи, и из-за многих других, которые за ней последовали, и дней, и всего того времени, которое мы проводили вместе, просто сидя рядом в блаженном покое, или любуясь лицом, выражающим это блаженство, и воспоминания, и обещания. Да, было, несмотря на ту боль, которая пришла потом. Несмотря ни на что. Хотя и это было существенным, а не только радость.

Как и все влюбленные, поначалу я жила как в раю. С Виеллой мир казался прекрасным. Все то. что раньше выглядело сложным или напрягало, теперь было проще простого. Я больше любила людей. Помню, однажды прохладным вечером мы стояли и любовались изумительным закатом. Я не могла оторваться от нее даже на минуту, чтобы зайти в дом и накинуть жакет. Виелла укутала меня своими руками, и мне подумалось, будто мы – ангелы.

В этом-то и заключалась вся ирония. Мы были не в раю, а на грешной земле. Я простудилась. И Виелла разработала сложный и подробный план, как она будет заботиться обо мне. Она решила поселиться у меня. Убирать мой дом. Отвечать на телефонные звонки. Готовить для меня завтрак, обед и ужин. Но получилось точно так же, как и с ее планами устроить выставку своих фотографий – в реальность воплотилась лишь ничтожная часть. Она могла, например, сказать: "Я приду и приготовлю тебе обед". Поначалу я была очень удивлена, когда она после этого появилась в одиннадцать вечера, изображая из себя невинную овечку. "Ах, она забыла!" Я начала ждать, что она будет меня обманывать. И если так и случалось, я ощущала прилив волны ее желания: она хотела, чтобы я была добрее и ласковее к ней за то, что она опять меня обманула. Такой вот шаблон. Сценарий, который мы должны были разыгрывать снова и снова. И конца этому не предвиделось. Но я, хотя и знала об этом, старалась убедить себя в том, что не знаю. Обманывала себя, чтобы можно было продолжать жить вместе с Виеллой – и с ее невыполнимыми обещаниями.

Но в конце концов. было еще одно ее обещание, гораздо более важное для нашего союза. И я не смогла не заметить, что оно тоже нарушено. Виелла оказалась вовсе не такой, как я себя убедила. Я в течение долгого времени вынашивала свои подозрения и, наконец, придумала хитроумный план, как поймать ее на лжи. Вместо того, чтобы просто спросить в открытую: "Виелла, а учила ли ты на самом деле французскую литературу?", я пошла на хитрость. В один прекрасный день я сказала ей, словно бы это просто пришлось к слову: "Ou sont les neiges d'antan?" Ее реакция оправдала мои наихудшие ожидания. Она не знала ни перевода этой фразы, ни источника. По ее лицу пронеслась паника. открывшая мне всю правду – а она, в свою очередь, прочла на моем лице ощущение ужаса и предательства. "Но где же он, где прошлогодний снег?" [1] – перевела я для нее, объяснив, что это одна из самых известных строк во всей французской поэзии. Она печально удалилась, делая вид, что ей все это отлично известно. Но, хотя я и видела ее огорчение, всё, что я смогла почувствовать в этот миг – это злость. "Она пытается обмануть меня даже сейчас!"

Кем она была на самом деле? Я не спрашивала. Несколько дней мы не виделись. Потом она пришла ко мне и постаралась быть чуть более честной. "Всю свою жизнь, - сказала она, - я старалась приукрасить правду". Да, она собиралась изучать французскую литературу – это было правдой. И она была в Сорбонне – аж целую неделю. Хотя и не была студенткой, но сидела на лекциях, изо всех сил стараясь перевести и понять что-нибудь.

А я – я потеряла ту женщину, в которую была влюблена. Ту, которая столь красиво отвергла академическую карьеру ради мира живых людей.

Я пыталась продолжать любить ее, но у меня это не получалось. Хотя мое тело все еще ее любило. Мысль о том, что я ее потеряю, отзывалась в сердце таким горем, что казалось, это горе можно пощупать пальцами. Хотя я и порвала с Виеллой, но между нами все еще оставалось сияние, радость и даже какое-то целебное ощущение в теле; то чувство, что зовется нежностью.

Наконец, я порвала с ней. Плача и рыдая. Я сказала, что для меня теперь все кончено. Сначала она делала вид, что ее это не волнует – точно так же, как поначалу изображала, что слишком занята, чтобы встретиться со мной. Но через несколько дней она снова была у меня под дверью, умоляя поговорить с ней еще раз. Я не открыла. Я боялась увидеть ее. Боялась, что мое тело может потянуться к ней снова, что оно заставит мой разум жить во лжи и с ужасом просыпаться каждое утро.

У меня ушло девять месяцев на то, чтобы понять, что Виелла меня обманывает. Но прошли годы, прежде чем я осознала, что обманывала себя сама. Я знала с самого начала: то, что она рассказывает мне, не могло быть правдой. С первого же мгновения нашей встречи я знала, что когда-нибудь столкнусь и с другой Виеллой. Я лгала себе сама. И более того. Я уверена, что просила ее – на том языке без слов, на котором мы общались между собой – обманывать меня. Я хотела, чтобы она сочинила дя меня образ такой себя, которую я смогла бы обожать. Я никогда не признавалась себе в том, что хочу потрясти весь мир своей нафантазированной любовницей – точно так же, как она хотела поразить своими фантазиями меня. И точно так же я не признавала частью своего "Я" все то во мне, что ушло вместе с Виеллой, отгорело и сломалось.

Этот рассказ – и правда, и неправда одновременно. Это было, и так было не один раз. Не только с Виеллой, но и с другими. И так случалось еще до того. как я встретилась с Виеллой или придумала ее себе. Много-много лет тому назад та, которую я любила, оказалась не той, какой мне хотелось ее видеть. Я хотела, чтобы она была такой, какой она быть не могла. Она обещала мне то, чего не могла выполнить. Я сочинила себе легенду для собственного удовольствия – не обращая внимания на то, что сочинила себе она. Она была мне матерью – и не смогла стать ею. Она не выполняла ни единого своего обещания. Своим детским разумом я осознавала это, но не могла вынести того отчаяния, которое приходило вместе с этим осознанием. Лгать самой себе – это моя самая старая привычка.

"Виелла, - написала я ей через месяц после нашего разрыва, - мы никогда больше не сможем быть вместе. Я даже не знаю, кто ты такая на самом деле". И я была права. Но теперь, став старше, я бы добавила еще одну строчку: "Истина многолика". Я знала Виеллу, и я любила ее всем своим телом, и мне никогда не забыть этой любви. Того, какой открытой она была, когда я погрузилась в нее - и того, как , как эта открытость преобразила для меня мир. Невозможно любить, не меняясь. Невозможно писать о любви без того, чтобы что-то не шевельнулось в голове и в сердце. И ты, которая сидишь сейчас напротив меня за столом, можешь прочитать это у меня на лице. Если бы я сердилась на тебя, любовь моя, это было бы печально. Но даже у печали теперь – иное измерение. Ты чувствуешь?

[1]. Ф. Вийон, "Баллада о старых дамах" (пер. И. Эренбурга).

____________

Предисловие составителя к сборнику рассказов "Pleasures":