Дневной сон

«Мы создаем текст, через который

мы сами себя читаем, и только так

мы можем себя прочитать»

(Мераб Мамардашвили)

Солнечные блики на подушке, на одеяле, солнце серебриться на волосках ее ног, она сбрасывает с них одеяло. Она, прикрыв глаза, смотрит на розу, которая пахнет тонко и сладко. Раздувает ноздри и смотрит. Вертится, поворачивается ко мне. Я закрываю глаза, перестаю смотреть на нее, я ее только слушаю, мир становиться гулким, объемным: она повернулась, трет ногой о другую, руки скользят по моей подушке (гул в ушах), мурлычет, разматывает полотенце на своей голове, полотенце летит на ночной столик. пальцы добрались до моих ушей. Что она делает!!! Мои уши-глаза-легкие: «Не сметь затыкать мне уши, - бестолочь, до сих пор не может понять, ЧТО для меня значат уши, - я могу умереть».

- Тогда открой глаза, откуда я знаю, что ты не думаешь о какой-нибудь своей работе. Ну, давай уже играть! – я открываю глаза, она жмуриться, - смотри, что я тебе покажу, - воркует она и разводит колени, скрещенные до этого. О бесстыдница, дарящая радостные сны! Она открывает то, что я видел уже тысячи раз, что было все равно новым, блестящим, живым, хищным… И каждый раз эта волна глупого сладкого тепла, делающее тело текучим, а голову гулкой.

Она всегда меня мучила, то сладко, то остро, то зло, то блаженно… И всегда мучительно, мой злой идол, моя безжалостная богиня, дерзкая шлюха, ласковая царица, пресная наложница, кусок плоти, капля души, острие духа…

Она уже скользила по моим бедрам, икрам к моим ступням, уделив маленькую толику своего внимания центру моей жизни и желания, сцапала свод моей стопы своими ловкими ухоженными пальцами (сухой гул шуршания кожи о кожу) и осторожно куснула большой палец моей ноги, вложив свой средний с длинным бледно-малиновым ногтем в промежуток между пальцами моей ступни. Это было слишком сильной лаской для меня. Раньше, лет восемь назад. А сейчас только глупое отрадное ребячливое, называемое древним словом «ретивое», чувство щекотки. Не вынимая своих длинных пальцев из моих коротких отростков, она водила внутренней стороной своей ладони по тому беззащитно-чувствительному месту, где свод стопы переходит в плотную пятку.

В этом дурацком блаженстве, я забываю, что любит она, помню только себя и просто мну руками милое мне тело. Она фыркает, продолжая сладко меня мучить, подергивает ягодицами, откидывая мои руки: «Не здесь». Она все так же не может смириться с тем, что я в сотворенном ею удовольствии остаюсь все тем же эгоистичным органгутаном, что я забываю все свои «открытия» и «знания» ее тела, как только… Ах, ты, крыска – укусила больно. Шлепаю, розово-малиновая пятерня на ее правой половине… Еще укус, еще шлепок… Хватаю ее ступни, сжимаю ее пальцы, эти отростки-веточки-сучкИ, эти сучьи отростки с ногтями бледномалиновыми блестящими.

- Сейчас укушу, - предупреждаю, хотя знаю, что не укушу, - переворачивайся.

- Будешь моим папочкой? – пятидесятитрехлетней женщине уже пора закончить поросячьи игры и переключиться на другие, но нет продолжаетбудоражить меня этой дурацкой детской неуместностыдной игрой… Вертится и трется об меня тренированным плоским животом.

- Ты моя дочка, - кружится голова при мысли об этой бесстыжей игры в инцест. Вытянулась на мне во всю длину.

- Пора бы моей дочке сделать своему папочке минет.

- Но папа… - обиженная невинность, я все равно опускаю ее вниз, давя ей на плечи. Игра есть игра, ее правила нужно выполнять. Наверняка кто-то из твоих приятелей вставлял тебе свой членик в ротик… - она уже на коленях, моя головка за ее влажной гладкой неземной нежной щечкой, выталкивает головку на свой пытливый неугомонный язычок.

- Да, я уже брала в ротик у одного мальчика, - и как эта одна фраза может будоражить меня на протяжении нескольких лет…

- Значит, моя дочь – шлюшка. – я вижу мурашки на ее спине. Ее горло – я полностью там…- значит ты сосала его мерзкий маленький карандашик, а своему родному папочке не хочешь? Придется рассказать твоей маме, что ты занимаешься сексом с мальчиками, - совершенно идиотская фразы, но именно они заводят мою Аллочку. Когда она в первый раз попросила меня поиграть с ней в «папочку и дочку», я хотел обидеться и вообще… Разве я мало ласкал тебя, моя женщина? Потом я подумал, что это просто маленький закидон, ну вроде моего гастрономического – варенье со сметаной.

- Иди сюда, моя дочка, - я продолжаю играть. И меня заводит эта игра.

Она скользит своим телом вверх по постели, по моему телу, «кончиками» внимательных губ пощипывает мои щеки, хватает за нос.

- Что еще за бесчинство? Ах ты, - подмял ее под себя, навалился телом, - Алка! Я тебя люблю…- глаза-болотца, где серо-коричнево-зеленые островки мха, короткая стрижка, кое-где седые волосы незакрашенные.

- Поцелуй в лоб, - закрыла глаза, - люблю… - волна животно-живого тепла…

- Дочка, неси сметану.

- Но папа, я не хочу, чтобы ты меня ел.

Игра продолжается.

- Алочка, я расскажу маме… Ведь наверняка ты уже давала кому-нибудь из мальчишек лизать свою ****енку. А со сметаной она просто прелесть…

Она не просто прелесть – она влажная и таинственная, колыбель жизни и наслаждения…

Соскользнула с кровати, вернулась быстро. Поставила банку на ночной столик…

Выгнула спину, тянется, кошка Аллочка. Нет, моя птица, я не люблю вылизывать тебя, когда ты стоишь на коленях.

Молча переворачиваю ее на спину. Она почти не сопротивляется, дышит часто. Ее ягодицы на подушках, ее рука вцепилась в мои волосы. Я помню ту ночь, когда она заставила меня это делать. «Сумасшедшая, садистка», - вот что я тогда думал, но ничего ей не сказал. Сейчас ее рука только будоражит меня, так же как и сметана, которую я слизываю со складок ее промежности, как сладость запаха ее паха. Духи, смешанные с ее собственным. А что там. Внутри, куда ведет этот гладкий сладкий вход? Зачем он так гладок? Язык следует-исследует этот свод уже много раз… Козырек-клитор не закрывает свод, а только открывает пещеру еще шире.

Она продолжает игру, ее слова пенят мой мозг, ее лепет лепит из этой пены самое стыдное, сладкое безнадежно безнаказанное беспечно-солнечное ослепительно краткое счастье, острое, звенящее…

Останавливаюсь…

- Дочка, ты маленькая бесстыдница, ты не должна спасть с мальчиками… Но ты ведь…

- Да, папочка…

- Ты умеешь подмахивать? Ты подмахивала своему мальчику?

Алла закрыла глаза, ее губы набухли. Она смущена, эта беззащитность возбуждает, хочется трогать ее, мять, вжиматься, прикасаться, целовать, вбирать в себя, всасывать, откусывать….

Но игра есть игра…

- Если ты такая бессовестная ****очка, то вставай раком, сейчас твой папочка хорошенько тебя поимеет.

Почему, интересно, такие дурацкие слова рождают чувство такой безграничной свободы, как будто ты узнал законы сотворения мира и можешь сотворить себе отдельный мир, который будет вращаться вокруг тебя, создавая тебе блаженное счастье и интересные приключения? Почему эти глупости и банальности так хорошо сжигают сор ссор и жир обид? Почему я считаю эти слова глупостями?

- Да, папочка, поимей меня… Меня уже имели трое мальчиков сразу…

Невозможная, неуправляемая волна… Дело чести – ее оседлать.

Выдох-вдох. Этот дом требует ремонта, и этот дом прекрасен, выдох-вдох…

Она все равно продолжает, ее цунами еще не достигло желанного берега, не поднялось на нужную высоту. Только не слушать, только не втягиваться, только владеть собой, только…

- А в какую дырочку они тебя имели, моя дочка? – она движется не переставая, не уставая, не делая передышек, не растягивая удовольствия…

- Остановись…

Вздрагивает. Слушает пульс. Смотрит на солнечные блики. Продолжает игру.

- Папочка, мне это так понравилось: один мальчик вставил мне в пиписочку, другой в попочку, а у третьего я брала в ротик, - слова совершенно дурацкие, она говорит их так, как будто в них самое что ни на есть небесное блаженство…

Ее влагалище туго обхватывает мой член, как будто хочет выжать из него все силы. Все соки. Я отпускаю свою волну, я взлетаю на ней вверх, она несет меня и бережно опускает, пульсируя, извиваясь, затихая…

Солнечные блики на нашем одеяле, лучики морщинок в ее глазах… Почему такая бессмысленная игра делает нас счастливыми?...