5. Собачка

Остаток дня прошёл спокойно. За это время она несколько раз засыпала, несколько раз вскидывалась на прохожих, то и дело ползала вокруг будки, чтоб размять затёкшие конечности, и, к своему стыду, ещё два раза воспользовалась песчаным туалетом. Охранники всё-таки наведывались посмотреть на неё, но близко не подходили – то ли боялись смутить новенькую, то ли выполняли какие-то свои инструкции.

Отсюда, с места, где она была прикована, девушке была видна лишь половина сада. Три раза Лика видела других рабынь – их провели в сопровождении двух охранников, со связанными за спиной руками, в чёрных масках без отверстий, посадили в разные машины и куда-то увезли. Ещё одна гуляла где-то возле пруда, скованная, как могла видеть Лика, только лёгкими наручниками и ошейником; ноги девушки были свободны. В основном она сидела на скамейке, закинув ногу на ногу в высоких чёрных сапогах, или же, облокотившись об ажурные перила мостика, смотрела в воду. Лика долго смотрела на неё и не могла понять, завидует она ей или же, наоборот, – жалеет её, такую одинокую. На проходящих мимо людей она не вскидывалась, только рычала, но когда ворота раскрылись, и на дорожке показался автомобиль – синий "БМВ" с тонированными стёклами, Лика вырвалась из будки и дала волю чувствам. Волосы упали ей на лицо, и она не стала их убирать, в некотором роде тоже чувствуя себя от этого как будто в маске. Теперь, когда первый стыд прошёл, её звонкий хриплый лай даже доставлял ей какое-то извращённое удовлетворение и удовольствие. Закованная наглухо, хуже рабов в былые времена, она бессильно металась и дёргалась в своих цепях, а в груди волною поднималось что-то первобытное, животное и злое. Подойди к ней кто-нибудь сейчас, она бы, наверное, его укусила.

Происходящее становилось для неё всё менее понятным. Она сама себя не узнавала.

Ночь выдалась спокойной, тёплой, очень звёздной. Лёгкий дождик не испортил настроения и быстро кончился. Дорожки опустели. В саду было темно, и даже в окнах проходной не горел свет. Несмотря на усталость и переживания прошедшего дня, Лике не спалось, она лежала, свернувшись калачиком на матрасе и положивши голову на порог собачьей будки, смотрела вверх на звёзды. Поначалу она опасалась, что замёрзнет, но матрас был толстый, а будка – достаточно маленькой, чтоб девушка могла обогреться теплом своего тела. Зудели комары, но Лике ни один не досаждал: как оказалось, запах в будке, так её вначале удививший, вовсе даже не принадлежал дезодоранту, – это где-то в потолке тихонько испарялся пузырёк с настоем репеллента. Над полукруглым лазом входа обнаружилась свёрнутая в трубочку противомоскитная сеточка, но опускать её Лика не стала. Сегодня ей хотелось лежать неподвижно, дышать свежим воздухом, которого она была так долго лишена, думать о своём и видеть небо.

Она давно не оставалась так надолго наедине с самой собой, как в эту ночь, когда она стала «собачкой». Она всегда бежала этого. Нет, не искала парня, но вязала или брала с полки какую-нибудь книжку, включала негромкую музыку или сериал по телевизору, или запускала старенький компьютер и часами двигала на мутном экране цветные шарики – на более мощную машину скромной зарплаты библиотекаря не хватало, да она на самом деле и не нужна была ей, эта мощная машина. Этой ей вполне хватало для того, чтобы играть в две-три любимые игрушки, подсчитывать бюджет и изредка писать стихи, стыдливо замыкая созданные файлы наивным девичьим паролем "Диана" – тогда это ей казалось ужасно романтичным. Она вспоминала своё детство, мать с отцом, их старый дом с прогнившим палисадником, качели во дворе, короткие девчачьи юбочки с оборками, белые гольфы и розовые бантики, сандалики на пряжках, классики, скакалки, коленки в ссадинах и пластмассовые совковые куклы с глупыми голубыми глазами. До сих пор, когда она проходила мимо магазина игрушек, то всегда бросала взгляд на пёстрые витрины с выставленными там заокеанскими Барби, Синди, Кенами и всякими другими чудесами, о которых в детстве она могла только мечтать. Но что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Временами её посещали мысли отложить немножко денег и приобрести одну такую куклу (лучше – Барби), приобрести для себя, чтоб хотя бы сейчас запоздалой горечью девичьего восторга заглушить сосущую печаль наставшей взрослости. Но всякий раз находились веские поводы потратить деньги на что-нибудь другое.

Она вспоминала, как тайком бегала в ларёк покупать на сэкономленные деньги помаду и лак для ногтей, и жидкость для снятия лака, чтоб родители ничего не заметили. Как ушивала дурацкую школьную форму, как училась краситься у подружки. И как эта же подружка ей впервые, шёпотом на ушко рассказала, "как ЭТО делается", и какие все на самом деле парни гады. И как другая подружка – постарше и понаглей – притащила как-то раз на вечеринку немецкий журнал с откровенной порнухой. Лика тогда громко смеялась вместе со всеми, чтобы замаскировать смущение и стыд, и исподтишка рассматривала мускулистые или стройные, красиво загорелые мужские тела с обнажёнными членами, широкими плечами и узкими поджарыми худыми ягодицами, делая вид, что на самом деле её это нисколечко не интересует. Потом ночами ей не раз снились эти плечи, пенисы и руки, и она удивлялась тому, что лица их ей почти не запомнились.

Она вспоминала свою юность и пору взросления – странное, болезненное, сладкое время, когда девочка становится девушкой, когда начинают округляться бёдра, когда впервые взгляды одноклассников и соседских парней щекочут ниже спины, когда грудям уже ДЕЙСТВИТЕЛЬНО требуется лифчик и когда колготки наконец перестают противно морщить за коленками, а подобрать себе в магазине модные, вызывающе высокие сапожки уже не составляет большого труда – они уже, скорей, малы, чем велики. Когда кровавой раной открываются первые месячные, а понятие девственности ещё с трудом воспринимается как девственность, когда прошёл первый приём у гинеколога, и ты с тревогой и спокойствием выслушиваешь все его советы, сердцем понимая: всё это – не просто так, отныне всё будет другим. Когда на дискотеке ты уже всерьёз решаешь, с кем ты хочешь танцевать, а с кем нет, и обсуждаешь с подружками в уголке очередного красивого парня. Сколько бед, волнений и забот переживают парни в эту пору, но для девушки она куда как более проблематична и сложна.

Прошли и утонули в студенческом прошлом походы и вылазки на природу с ночёвками в палатках и песнями у костра, лазаньем в пещеры и сплавом на катамаранах, горьким чаем и первыми поцелуями под соснами, когда за ворот выцветшей штормовки сыплются жучки и хвоя. Привычный и удобный лифчик вдруг становится неподобающе тесен, а в девственных трусиках впервые становится мокро. Однажды в старших классах они ездили с друзьями в Крым работать на уборке овощей, и там с одним прыщавым долговязым пацаном по имени Валерка они впервые щупались в нейлоновой палатке с красным пологом, играя в "сиськи-письки", а наутро очень смущались и старались говорить друг другу грубости на людях, чтобы никто не догадался… А однажды, когда никто не видел, будучи в гостях у своего другого приятеля, она, сама не зная почему, вдруг примерила… ошейник его собаки. Ей вдруг дико захотелось его примерить. В тот момент она почувствовала себя очень странно, как тогда в палатке – ей как будто стало жарко, голова закружилась, в трусиках опять стало мокро. Это было нелепо, ибо в тот момент она была совершенно одна, а видела только себя. Лика тогда испугалась, поспешно сорвала с шеи проклёпанную кожаную полоску, уселась на диван, расправила на судорожно стиснутых коленках короткую джинсовую юбчонку и попыталась успокоиться. Вернувшийся в комнату парень списал волнение девчушки на свою неотразимость, и всё обошлось. Больше она никогда так не делала. Странно… Оказывается, она совсем об этом забыла, а теперь вот – вспомнилось.

Может, она всегда хотела стать собачкой? Или… рабыней?

Должно быть, в каждой женщине дремлет рабыня. Надо только её разбудить. Ей вдруг вспомнилось, как однажды она слышала по радио старую песню про Волгу и вместо строчки «гляжусь в тебя долго…» вдруг почему-то услышала: «лежу в цепях долго, уже пятнадцать лет». И весь день потом не находила себе места, недоумевая, почему такая глупая, в сущности фраза заставляет её вздрагивать, бросая в жар и всё время думать об этом – каково оно, так вот лежать?

Вот так и делаются открытия. Вообще, задумалась она, а вот интересно, многие ли девушки так делают? Ведь не одна она такая…

Или – одна?

Она лежала, щупала тёплый, почти горячий железный ошейник, гладила своё затянутое в латекс тело, с тихим звоном теребила цепи и вспоминала свою старую квартиру, ставшую для неё, как она теперь понимала, куда более страшной тюрьмой, чем все здешние рабские застенки и даже эта собачья будка. Иногда ей просто становилось плохо дома, особенно когда месячные проходили особенно тяжело или на работе случалась очередная ссора. Друзей у неё оставалось всё меньше. На свадьбы Лику уже не приглашали – все друзья, знакомые и знакомые знакомых уже переженились или вышли замуж, а многие уже обратно развелись. С каждым годом она обретала всё большую стабильность, замыкалась в раковину нерешительности, стыда и затаённых комплексов, из которой её не могли вывести ни книги, ни друзья, ни даже выпивка. Ей нужна была сильная встряска, этакий "пинок под зад", который заставил бы её отпустить штурвал этой надёжной и постылой жизни, и Максим с Лариской дали её этого пинка (да ещё какого! – скривилась она, – вся задница распухла…), и за это она сейчас была им даже благодарна. Благодарна за эти цепи, за этот ошейник, за плеть, за собачью будку, за безумный, безумный, безумный секс, такой жестокий и нежный, когда не спрашивают, а просто – берут…

– Ав, – тихо сказала она просто потому, что говорить запрещалось, а ей сейчас очень, очень нужно было что-нибудь себе сказать. – Ав… ав… а-а-ав…

Бред. Бред, бред!

Бред…

Лика приподняла голову, перевернулась на бок. Цепи мягко звякнули, соскользнули ей на грудь. Закачались. Она уже почти привыкла к их спокойной тяжести на шее, на руках, к облегающему жёсткому кольцу ошейника, к браслетам, как привыкла к скрипу латекса и ощущению его скользящей гладкости под пальцами. Она протянула руку и придвинула к себе миску со сладкими хрустиками. От постоянного ползания на четвереньках перчатки были грязными, Лика губами вытянула пару сухариков и повернулась на спину, жуя подушечки и глядя в небо.

Она снова ощущала себя маленькой девочкой на пороге жизни. Новой жизни, старой – всё равно, какой. Маленькой девочкой, но – по прихоти судьбы забитой в цепи. Похищенной принцессой, невольницей войны, наложницей в гареме. Она на миг вообразила себе, что всё это – игра, что она в любую минуту может эти цепи снять и вообще уйти отсюда, и некоторое время тешилась этой мыслью, потом вздохнула и вернулась к реальности. Однако полностью вернуться ей не удалось. В голове кружились слова, складывались в строчки. Перед глазами не было экрана монитора, под руками не было ни ручки, ни клавиатуры, и поэтому Лика начала проговаривать их про себя, привычно выверяя ритм, считая слоги и задумываясь в поисках подходящей рифмы.

"Я – маленькая девочка, закованная в цепи, – повторяла мысленно она. – Я маленькая девочка… рабыня… кандалы…"

Я маленькая девочка, закованная в цепи,

Невольница любви, рабыня в кандалах.

Свобода – это выдумка. Что может быть нелепей?

Браслеты на руках, браслеты на ногах.

Они всегда звенят, и их стальные звенья

Играются на мне как капельки дождя,

Скользят промежду ног и грациозной тенью

Теряются во тьме, под юбку уходя.

Закрыты все замки, закованы заклёпки,

Ошейник с поводком на шею мне надет.

Прикована к стене, стоит клеймо на попке,

И за решёткой я уже пятнадцать лет…

Её бросило в жар. Это даже было не обычное ощущение тихой радости от удавшихся стихов, это было чувство испуганной уверенности в искренности сказанного, того, что никогда никому не поверяют вслух потому, что этого никто и никогда не поймёт. Не поймёт, что в глубине души она давно уже рабыня, цепная узница любовной каторги, похотливая кошка…

Сука. Похотливая сука в вечной течке.

Она стянула перчатки. Руки сами скользнули вниз, под тонкую и отпотевшую резину трусиков, нащупали набухший клитор и налившиеся кровью губки и задвигались там, звякая цепями, наколдовывая наслаждение. Оргазм наступил очень скоро, приятный и тихий, без судорог и спазмов, какой-то мягко обволакивающий. «Как латекс», – пришло ей в голову. Голову туманило. Лика откинулась назад и окончательно высвободила грудь из резинового плена лифчика, а стан – из тугого корсета. Шелковисто блестящий латекс шелестящей жёлтой грудой соскользнул к её ногам.

– Ав, – прошептала она, засыпая. – Ав-ав… м-м…

Под утро всё-таки похолодало. Лика натянула на себя обратно лифчик и зашнуровала талию в корсет, хотя помогло это мало. Сейчас яркому латексу она предпочла бы что-нибудь тёплое, собственной вязки. Потом она таки додумалась опустить противомоскитную сетку. Ячейки в ней были некрупные, а будка – довольно тесной, и вскоре Лика "надышала". Воздух потеплел и девушка снова уснула. Впрочем, на этот раз она спала чутко, и при первых же звуках шагов с лаем вылетела навстречу идущему, громыхая цепью и едва сообразив спросонья откинуть входную сетку.

Пришельцем оказалась Эльвира, которую такое поведение подопечной изрядно удивило. Впрочем, выглядела надсмотрщица при этом довольной и даже потрепала Лику по голове. Сегодня Эльвира была в синем латексном платье с глубоким вырезом, выгодно подчёркивавшим шею и широкий ошейник, и в высоких – до бёдер – чёрных сапогах. Она принесла Лике еды, налила ей в миску свежей воды, а когда та поела и напилась, Эльвира отстегнула цепь от столбика и повела девушку обратно в дом. Замок с неё не сняли, Лике приходилось семенить за своей провожатой на четвереньках, она всё время спотыкалась и падала, и тогда Эльвира терпеливо ждала, когда та поднимется. Они прошли коридором, спустились вниз, к апартаментам Максима, где Эльвира отстегнула поводок и носком сапожка подтолкнула девушку к двери.

Лика была поражена. Ей даже не позволили принять душ! На жаре, да ещё в латексе она быстро вспотела, от неё, наверное, теперь просто разило хуже, чем от настоящей собаки. Тем не менее, она послушно заползла в комнату и уселась там на пороге на корточках.

Максим был здесь, сидел и смотрел на неё, поигрывая плетью. Лика вдруг задумалась, что ей делать. Можно ли ей вслух приветствовать хозяина, или она всё ещё собачка, и потому обязана молчать? Она колебалась какую-то долю секунду, потом решила, что раз она в коротких кандалах и поневоле вынуждена перебывать на четвереньках, ответ на этот вопрос может быть только одним, поэтому села на "задние лапки", подняла повыше голову, вскинула руки и несколько раз взмахнула ими от себя вперёд, как делают собачки, когда "служат". Максим улыбнулся и кивнул. Лика вспыхнула от удовольствия, что угадала правильно и подползла поближе. Максим взял её за ошейник, развернул к себе спиной, одним движением сорвал с неё мокрые трусики и вошёл в неё сзади прямо здесь, на ковре у камина. Лика страшно возбудилась. Секс был резкий, грубый, неожиданный, без всяких ласк. Её всю трясло, она рычала и повизгивала, виляла задом, несколько раз схлопотала по попке, потом призывно заскулила и не умолкала уже до конца, а когда Максим кончил, долго лежала у его ног, свернувшись калачиком, и просительно смотрела на него снизу вверх, а время от времени пыталась лизнуть его руку.

Максим закурил сигарету.

– Можешь говорить, – разрешил он.

– Хозяин…

– Что?

– Почему ты сегодня… так?

– Как? – ехидно поинтересовался тот.

– Ну, сразу. Ты же сам велел, чтоб я почаще мылась. Я же такая… такая противная, грязная… – она оглядела себя и содрогнулась. – Фу!

– Тебе понравилось быть собачкой? – вместо ответа спросил её Максим.

– Да…

– Что?

– Да, хозяин. Понравилось. Мне кажется… Мне даже показалось…

– Ну-ну, договаривай, – подбодрил он её.

– Мне показалось, что я всю жизнь об этом мечтала, – закончила она.

– Мне кажется, что я уже что-то такое слышал, – усмехнулся тот.

– Да, я уже говорила, что мне приятно быть твоей рабыней. Но… но собачкой – тоже. Лаять, жить в будке на цепи, вилять хвостом – как жаль, что у меня нет хвоста! – ласкаться, лежать у твоих ног, и главное, чтоб ты кормил и гладил, и говорил мне нежные слова… и брал меня вот так, без душа, сразу!

Она вдруг дико возбудилась, подползла поближе, обхватила его ноги и закрыла глаза, тихо вздрагивая.

– Ты сама всё объяснила, – Максим удовлетворённо откинулся в кресле и затянулся сигаретой. Выпустил дым. Лика потупилась.

– Я не знаю, что со мной происходит.

– Происходит даже лучше, чем хотелось бы. Если так пойдёт и дальше, твоё воспитание скоро будет закончено. А пока – запомни эти свои слова.

– Я запомнила, хозяин.

Максим вынул ключи, нагнулся и отомкнул на Лике сковывающий её замок. Положил его на стол и мотнул головой в сторону ванны.

– Иди вымойся. Сегодня можешь мыться прямо здесь.

– Спасибо, хозяин!

Ванная комната оказалась просторнее, чем в её камере, да и сама ванна была заметно шире и длиннее. Опасаясь вызвать недовольство хозяина, Лика не стала долго в ней нежиться, но всё равно с огромным наслаждением смыла с себя пыль и пот, вымыла и высушила волосы и в таком виде явилась к Максиму. Её жёлтые обноски исчезли. Вместо них на кровати был аккуратно разложен зелёный наряд горничной, в который она с удовольствием облачилась. К нему не полагался корсет, и Лика была рада отдохнуть от его постоянного давления. Трусиков, впрочем, тоже не было, но зачем они при этаких-то юбках?

Лика оделась, со звонким щелчком натянула пояс для чулок и под пристальным взглядом Максима пристегнула к нему кружевными подвязками сами чулки. Надела длинные перчатки. Повертелась перед зеркалом, пришпиливая кружевную заколку к волосам. Ей понравилось одеваться перед мужчиной. То, что раньше происходило стыдливо, второпях и в темноте любовной спальни, теперь она проделывала обстоятельно, с расчётом, с расстановкой. Поскольку корсета не было, в ход пошёл старый пояс с монограммой, Лика обернула его вокруг талии, застегнула пряжку, прицепила к нему ножные кандалы и опустила юбки. Пригладила их. Посмотрела на себя. В зеркале отразилось миниатюрная, совсем ещё юная девичья фигурка со скованными руками и ногами, затянутая в зелёное глянцевое латексное платьице с пышными нижними юбками, в шуршащем кружеве которых где-то на уровне круглых девичьих коленок исчезала серебристая цепь. Большие глаза влажно блестели. Лике вспомнились её стихи, строка про цепи и про юбки, и она зарделась. Наряд горничной придал ей какую-то мягкость и покорность, сгладил острые углы. Сквозь маленькие дырочки в лифе виднелись напряжённые соски. Обрамлённый кружевом ошейник (под него идеально лёг высокий круглый воротничок-стойка из тонкого латекса) смотрелся как какое-то диковинное ожерелье. Лика не могла не признать, что зрелище было очень женственное и одновременно вызывающее. Она порывисто повернулась к хозяину, прижавши руки кулачками к горлу, потом покорно опустила их, и склонилась в поклоне. Цепи звякнули. Максим одобрительно кивнул и сделал ей знак приблизиться.

– Хорошо выглядишь, – сказал он, когда она подошла.

– Спасибо, хозяин.

– Как ты себя чувствуешь, рабыня?

– Хорошо, хозяин.

– Тебе не мешают цепи? Только отвечай честно.

– Мешают, но… Я их приняла. Это странно, но мне они нравятся. Они всё время напоминают, что я твоя, что я тебе нужна, что я больше не одинока.

– Ты действительно так думаешь? Ты действительно считаешь, что дело в цепях?

– Да, – она переступила, расправила юбку и чуть наклонилась, выставив вперёд с носка на каблучок свою закованную ножку, стройную, облитую тугим полупрозрачным латексом, и полюбовалась широким блестящим браслетом. – Наверное, каждая женщина должна хоть недолго побыть в кандалах, – сказала она. – Мне кажется… мне кажется, каждая девочка мечтает об этом.

Максим встал. Обнял её за талию, зашуршал юбками. Лика снова возбудилась, ощутив на ягодицах его мускулистые широкие ладони; задышала сильнее.

– Ты не права, – мягко сказал он, впервые глядя на её глаза в глаза. – Вернее, ты права, но только для себя. Таким людям очень легко впасть в ошибку. Не сделай её. Не все девочки такие, как ты. Не все мечтают о рабстве, иначё всё было бы слишком просто. Не все женщины признают власть цепей, а значит, не все способны познать это счастье. Не все, но – многие. Для этого надо преодолеть немало предрассудков. Многие так и проживают свою жизнь, не поняв, почему им живётся так муторно и серо. Тебе ведь тоже секс до этих дней не доставлял такого удовольствия?

Лика кивнула и прижалась к мужской груди. Зарылась носом в рубашку, вдохнула кисловатый, будоражащий запах мужчины и замерла.

– В древнем Риме, – неожиданно продолжил он, – патриции любили наблюдать эротические игры двух закованных в золотые цепи лесбиянок. Как правило, подружки сами просили заковать их, и нередко оставались так надолго. Некоторые – на годы. Среди них было немало свободных женщин. В сердце каждой женщины живёт желание привязанности. У некоторых оно переходит некую грань и становится необходимостью ДЕЙСТВИТЕЛЬНО быть связанной, закованной, утянутой со всех сторон в корсет и резину. Ты – из таких, из тех, кто только скованная чувствует себя свободной.

Лика опять кивнула. Кажется, она сделала ещё один шаг по направленью к пониманию происходящего. Цепи не были одеждой, как она воспринимала их. Раньше кандалы были для неё сродни тому же латексу – не более, чем приправой, возбуждающей оболочкой. Но одежду можно снять, ибо любую женщину можно раздеть. Кандалы же с ошейником снять было нельзя, как нельзя, скажем, оторвать у неё руку или ногу… Нет, конечно, можно, но сейчас речь не об этом! Она может раздеться донага, может обрезать волосы, но кандалы останутся на ней. Они стали частью её, и хочешь – не хочешь, теперь ей надо жить с этой новой своей неотъемлемой частью, полюбить их, потому что полюбить её теперь можно ТОЛЬКО с ними вместе, а иначе это будет не любовь. "Я люблю твои руки. Я люблю твои губы", – говорят своим девушкам влюблённые. Максим бы мог сказать ей: "Я люблю твои цепи", но это вовсе не значило, что он любил их отдельно от неё. Она вполне могла гордиться своими цепями, как гордятся красивыми глазами или грациозной походкой.

В её воображении возникла странная картина – маленькие девочки, которых с детства приучают подчиняться, быть в цепях. Игрушечные кандалы, наручники, ошейники… Обычное девчоночье бахвальство друг перед дружкой, у кого красивее цепочка… Зависть и девчачьи ссоры за красивые браслеты… Закованные куклы, игры в "пленницу" и в "ты теперь моя"… Родители, которые наказывают ремнём и отбирают у тебя ошейник, если ты провинилась… Подружки которые после этого смеются над тобой, как будто ты пришла в школу без юбки… Первый настоящий ошейник, который уже не снять – и сердце замирает, когда гордо идёшь в нём по улице с осознанием своей взрослости… Первые цепи, надетые на тебя твоим мужем-хозяином… Плеть в его руках… Первые ласки, первый настоящий секс… Это был бы странный мир, притягательный и ужасный одновременно. Лика вдруг дико пожалела сейчас, что росла не в нём, что его вообще нет, что он существует только в её воображении.

Интересно, выпускаются ли где-то в нашем мире куклы Барби в кандалах?

"Я – страшное существо", – подумала Лика и помотала головой.

– Возьми меня, хозяин, – глухо, куда-то в рубашку сказала она. – Пожалуйста…

По щекам её текли слёзы.

Видимо, Максим всё понял. Он поцеловал её, сгрёб в охапку, отнёс на кровать, уложил и откинул мягко зашуршавший подол. Убрал с дороги мешающую цепь, одно бесконечно долгое мгновение смотрел на цветок, раскрывающийся у неё между ног, потом нагнулся и… впился губами в её мокнущее лоно.

Лика ахнула, попыталась вырваться, но Максим держал крепко, и она смогла только закрыть лицо руками. Меж тем Максим усиливал напор, ласкал, покусывал, давил, оттягивал её набухшую карминовую плоть, и Лика ощутила, что опять готова вскорости взорваться новым наслаждением. Она задышала часто-часто, отняла ладони от лица и со звоном уронила их на простыню. Хотела тронуть голову Максима, что маячила у ней меж ног, но побоялась. С ней никто и никогда не проделывал ТАКОГО, она просто не знала, как себя вести, что делать, и мучилась непониманием, скользя душою от экстаза до растерянности и обратно к экстазу. Потом она прекратила думать и вся целиком отдалась несущему потоку. Все нервы, вся её энергия как будто бы сосредоточилась на бугорочке клитора, который Максим аккуратно высвободил из мягких складок латекса и плоти и теперь ласкал и истязал губами, пальцами и языком. Он даже не стал в неё входить. Лика стонала и мотала головой, цепи звенели, и когда накатил оргазм, то был он настолько острым, что она взревела и забилась на кровати так, что Максиму пришлось её удерживать, наверное, целую минуту, благо, цепи помогли. После они долго лежали вдвоём, обнявшись и прижавшись друг к другу, и Лике было дико и приятно чувствовать, как губы Макса пахнут ею ТАМ – призывной перечной сладостью женского лона. Это было странно и невероятно.

– Пожалуй, пора давать тебе имя, – задумчиво сказал он.

Лика вскинулась, сердце её забилось сильнее. Она облизала пересохшие губы и подалась вперёд. Где-то в самой глубине души она осознавала: как её сейчас назовут, так дальше и сложится её судьба. Она хотела что-то спросить или попросить, но сдержалась и потупила глаза. "Я уже не Лика, – вдруг подумала она. – Всё это время мне стирали имя. И стёрли".

Прошлая жизнь казалась глупым и бесцветным сном.

– Нарекаю тебя… Лайкой, – решил Максим. – по-моему, тебе вполне подходит.

Лика молчала.

– Ты – Лайка, – терпеливо сказал Максим. – Повтори.

– Я – Лайка, – послушно повторила она, замирая от звуков нового имени. В горле у неё пересохло, она сглотнула, вновь почувствовав ошейник. – Я твоя рабыня, хозяин. Рабыня Лайка… любит хозяина.

– Хорошо, – кивнул тот. – Будешь Лайкой, пока я не передумаю.

Некоторое время девушка лежала молча, привыкая к имени и повторяя про себя: "Лайка, Лайка… Лай-ка…" Не так уж плохо. Звучит одновременно и как кличка, и как имя тоже. Похоже на "Лика" и вполне по-женски: Майка, Тайка… Зайка, Чайка… Гайка. В мультике у Диснея мышку звали "Гайка"; между прочим, очень симпатичная была мышка… Всё произошедшее выглядело как-то несерьёзно, как-то по-детски, и всё же сердцем Лика ощущала: что-то изменилось.

Что-то изменилось в мире.

Что-то изменилось в ЕЁ мире.

– Хозяин, – позвала она.

– М-м? – отозвался тот, не открывая глаз.

– Хочешь, я прочту стихи?

– О чем?

– О… – запнулась она. – Я не знаю. Обо мне.

– Ну, читай, – снисходительно разрешил Максим.

Лика, запинаясь и потупившись как нерадивая школьница, прочитала ему те три четверостишия, которые сложились ночью у неё в собачьей будке. Покарснела и умолкла. По мере чтения Максим смотрел на девушку всё с большим изумлением, и под конец даже сел.

– Откуда ты это взяла? – спросил он.

– Ниоткуда… Это я. Я сама сочинила.

– Когда?!

– Сегодня ночью. Мне было одиноко, я лежала, смотрела на звёзды… Плохо, да?

– Сумасшедшая… – он помотал головой. – Плохо? Да замечательно! Великолепно! Эти стихи должна выучить каждая рабыня. Из них можно сделать клятву при посвящении. Мой бог, девочка, да ты, оказывается, ещё и поэтесса. Ты действительно это всё чувствовала?

– Я… Ну, мне показалось… – замялась она и закончила: – Да.

– И раньше ты не писала ничего подобного?

– Нет, подобного – никогда. Другие стихи были. Девчоночьи, в тетрадках. А эти… они вдруг просто взяли и пришли.

Максим встал с кровати, прошёлся до стола, взял там блокнот и карандаш, вернулся и вручил их девушке:

– Пиши.

– Чего писать?

– То, что читала мне, записывай.

Лика послушно записала всё, что он просил, после чего тот вызвал Эльвиру, велел проводить Лику в комнату и не наказывать сегодня.

В комнате её ждала незнакомая девушка в рабочем платье, оказавшаяся гравёром. Она велела Лике сесть, наладила гравировальную машинку и через несколько минут девственная поверхность рабского ошейника украсилась надписью: "Lika". Без лишних слов девица собрала свой инструмент и ушла. Остаток дня Лика провела в работе. Она сметала пыль и паутину, чистила пылесосом ковры, мыла пол и посуду, протирала столы, вытряхивала салфетки, в общем, делала всё, что положено делать хорошей горничной. Скучать было некогда. Вечером она заснула, уставшая, но довольная, и потому не видела, как Эльвира приоткрыла дверь в её келью и долго стояла на пороге, вглядываясь в спокойные черты девичьего лица, потом закрыла дверь на ключ и удалилась.

И уж в любом случае она не могла видеть, как та прошла к Максиму, постучалась и, получив дозволение войти, вошла и вытянулась на пороге, ожидая указаний.

Максим долго молчал. Молчала и Эльвира.

– Плохо, – наконец сказал он, поигрывая плетью.

– Я так не думаю, – отозвалась та. – По-моему, девочка – прирождённая рабыня. От Бога. Её даже ломать не потребовалось, она уже ест с руки. Она не злится, не страдает, не уходит в себя, она наслаждается каждым новым взлётом и падением. Мне кажется, что Лара угадала. Ещё немного, и можно будет её выпускать.

– Плохо не это, – нахмурился Максим. – Плохо другое. Я к ней, кажется, привыкаю.

Эльвира помолчала.

– Она хорошая девочка, – сказала она. – Она поймёт.

Максим подтолкнул Эльвире по столу листок со стихами.

– Прочти, – сказал он ей. – И постарайся взять на вооружение.

Эльвира приняла листок, взяла его и пробежала глазами написанное. Лицо её удивлённо вытянулось.

– Чьё это? – спросила она. – Ваше, хозяин?

– Нет, – ответил тот, – ЕЁ.

Эльвира перечла всё ещё раз внимательнее и покачала головой.

– Тогда действительно – плохо, – признала она. – Может случиться так, что она не сможет больше жить свободной. Нам не нужны лишние неприятности с родственниками и властями. Прикажете переходить ко второму этапу?

– Стоит ли? Она слишком изматывается, когда отдаётся. Может, остановимся на этом? Неизвестно, чего мы можем добиться. Крайности соприкасаются.

– Всё может быть. Так начинать?

Максим поколебался.

– Да.

*

Продолжение следует