12. Пустота

В этот раз Лайка просыпалась долго и трудно. Левая рука побаливала, словно от ожога крапивой. Голова была тяжёлой, как с похмелья, хотя других симптомов не было – ни тошноты, ни головокружения, ни пакостного вкуса во рту… «Что ж такое? – сумрачно подумал она. – Давление, что ли, падает? Или, может, температура? » Она потянулась рукой потрогать лоб. Нормальный. Села, огляделась и вдруг поймала себя на странном ощущении.

ЧЕГО-ТО НЕ ХВАТАЛО.

Прошло секунд десять или пятнадцать, прежде чем девушка сообразила, чего.

НА НЕЙ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО КАНДАЛОВ.

Она резко села, осмотрелась и почувствовала, как перед глазами всё плывёт.

Пропали не только цепи. Исчез ошейник и корсет, пропала её латексная одежда. Но самое страшное – Лайка находилась ДОМА, в собственной малогабаритной однокомнатной квартире, на продавленном диване, облачённая в серую шерстяную юбку, тёплые колготки и мешковатый свитер собственной вязки, под которыми угадывались (вернее, ощущались) самые обыкновенные, хлопчатые трусики и лифчик. Как только Лайка это осознала, тело у неё начало чесаться, и собственная, некогда привычная одежда вдруг стала дико её раздражать. Она отбросила плед, рывком вскочила на ноги, едва при этом не упав, и начала раздеваться, снимая, а затем – буквально срывая с себя одну вещь за другой, и когда, заведя руки за спину, расстёгивала лифчик, обнаружила, что плачет.

– Нет… – как заведённая шептала она. – Нет, нет… Нет…

Слёзы катились у неё по щекам. Лайка уже не сознавала, что упала на диван – ничком и нагишом – и плачет, плачет, плачет, пряча мокрое лицо в ладонях… Что это с ней было? Что творилось ещё несколько часов назад? Это был сон? Видение? Нет, нет – это не могло быть сном!!! Всё было так ужасно и восхитительно, так ярко и так… так по-настоящему, что она ни на минуту не усомнилась в реальности произошедшего.

Через полчаса Лайка выплакалась. Постепенно отчаянье ушло. Боль притупилась. Она села и огляделась. Было тихо. На стенке тикали часы. Слышно было, как за стеной бормочет соседское радио, а снаружи, далеко внизу, проезжают машины. Хлюпая носом, девушка встала, вытерла глаза и, на цыпочках ступая по пушистому ковру, отправилась на поиски носового платка.

Был разгар дня – половина второго. Сквозь занавешенное окно в квартиру заглядывало осеннее солнце; в его лучах плясали пылинки. В квартире всё было по-прежнему – всё так же стояли книги на полках, всё так же светился зелёными цифрами дисплей на стареньком музыкальном центре, и только запахи влажности и пыли – запахи оставленного, давно не проветриваемого жилья подтверждали, что квартира действительно долгое время стояла пустая.

Повсюду валялись разбросанные предметы одежды, которые она с себя сорвала. Скомканный лифчик повис на антенне телевизора, колготки порвались. Лайка в задумчивости подобрала их и помяла в руках, поднесла к носу. Хорошие колготки, «Pompea» или «Filodoro», совершенно не ношенные… вот только чёрные.

А она никогда не покупала чёрных колготок.

Девушка снова огляделась. Как она сюда попала? Как умудрилась проспать момент, когда с неё снимали цепи, ведь это же не пустяки – сбить такие серьёзные заклёпки! Кто её одевал? Кто привёз? Как её подняли на пятый этаж? Почему соседи ничего не видели? Или это случилось ночью? Да, наверное, так оно и было. Друзья Максима привезли её ночью, открыли дверь, тихонько уложили на диван, укрыли пледом, погасили свет и оставили приходить в себя.

Проходя мимо шкафа, Лайка поймала краем глаза своё отражение в зеркале и остановилась.

Отражение тоже свидетельствовало, что случившееся ей не приснилось. Вместо обычного «учительского узла» на голове обнаружилось растрёпанное платиновое каре, и даже невооружённым глазом было заметно, как изменилась её фигурка – подтянулась грудь, уменьшилась талия, расправились плечи, выпрямилась спинка. На попке ещё можно было отыскать недавние царапинки и синяки, а погладив пальцами запястья и лодыжки, Лайка нащупала полоски загрубевшей кожи, как раз там, где раньше находились браслеты кандалов. Такая же полоска (разве только менее заметная) нашлась и на шее. Впрочем, если не присматриваться, ничего такого заметно не было. Но Лайка ещё раз убедилась, что всё случившееся ей не приснилось, а произошло на самом деле, и ей опять стало до ужаса тоскливо.

На шее сзади девушка нащупала странную болезненную припухлость – бугорок с точечкой засохшей крови посередине, как от комариного укуса.

Тут Лайка углядела в зеркале какое-то пятно у себя на левой руке, на плече, как раз там, где ощущалось жжение, машинально попыталась его оттереть и вдруг поняла, что это татуировка. Она повернулась так и эдак, и приблизилась, пытаясь рассмотреть её получше. Определённо раньше этой штуки не было. Рисунок был какой-то незнакомый – несколько угловатых изогнутых переплетающихся линий составляли узор, отдалённо похожий на птицу, только птицу странную. Размером татушка была со спичечный коробок. Стиль был незнакомый. Впрочем, Лайка слабо разбиралась во всех этих нюансах боди-арта. Она потёрла рисунок пальцем и убедилась, что это действительно тату, причём, недавно сделанное: кожа под ней была воспалённой и красной.

– Вот как… Хоть что-то оставили Лайке на память, – сказала она и вдруг поймала себя на мысли, что всё ещё зовёт себя Лайкой и говорит о себе в третьем лице. Ей стало грустно и немного смешно.

– Анжелика, – грустно сказала она своему отражению. – Поняла, дура? Лика ты, Лина, Анжела… Ох, мама… – она схватилась за лицо. – Придётся мне снова к этому привыкать…

На кухне Лайка нашла свои настольные электронные часы с будильником и календарём и посмотрела на дату: 29 сентября.

Итак, три месяца сексуального рабства закончились. Она была свободна. Но эта свобода была стократ горше неволи, в которой она пребывала ещё совсем недавно. И она со страхом поняла, что если из заключения она могла сбежать, то от свободы ей убежать в одиночку просто НЕ ПОЛУЧИТСЯ, а того, кто может ей помочь, рядом нет.

Больше в квартире не нашлось никакого следа чужого присутствия – ни вещей, ни рисунков, ни записки, ни каких-нибудь лишних денег. Клавиатура компьютера была в пыли. Не похоже было, чтоб его включали. Ключи от входной двери обнаружились в сумочке.

В ванной Лайка снова расплакалась и ревела до тех пор, пока не остыла вода.

Как бы то ни было, постепенно её жизнь вошла в привычную колею. Она позвонила родителям и Ларисе. Родители были рады её услышать: они беспокоились, но не очень – дочь давно жила самостоятельно. А вот подруга исчезла – телефон Ларисы не отвечал, а её двоюродная сестра сказала, что Ларисе предложили выгодную должность в другом городе, и она уехала. Первого числа Лика явилась на прежнюю свою работу. Коллеги с некоторым удивлением встретили перемену имиджа, и ненавязчиво поинтересовались, как прошёл отпуск. Лика отговорилась какой-то ерундой и намёками. Разговаривать об этом ей не хотелось. Впрочем, интерес подруг быстро прошёл, а платиновое каре по некотором размышлении она покрасила в привычный каштановый цвет.

Прошла неделя, и Лика почувствовала, как обывательское болото засасывает её обратно. Она отсиживала на работе положенные восемь часов, потом ехала домой, трясясь в переполненном троллейбусе, внутренне сжимаясь от такого количества людей вокруг – за время своего заключения она привыкла, что рядом с ней никого (или почти никого) нет. На улице с этим ещё как-то можно было справиться – она избегала встречных прохожих, а если за ней кто-то шёл, просто ускоряла шаги, но в транспорте ситуация порою становилась невыносимой. Долгое время Лика не могла привыкнуть к отсутствию тяжести на руках и ногах, давления корсета, её удивляло даже то, что она двигается бесшумно, ведь ещё совсем недавно любое её шевеление тут же отзывалось мягким перезвоном цепей. Её обычная, порывистая, почти мужская походка стала женственной и грациозной – она по-прежнему переставляла ноги с осторожностью, чтоб цепь не дай бог не рванула её за лодыжки, а выключая свет или снимая с полки книгу, поднимала сразу обе руки, так, будто они всё ещё скованы. Обычная одежда по-прежнему её раздражала, но с этим Анжеле удалось кое-как справиться, купив себе на все отпускные дорогущую шёлковую грацию и полдюжины таких же трусиков и сменив колготки на чулки и поясок.

Но хуже всего было ночами. Она долго ворочалась и не могла уснуть, лишённая привычной тугости латекса, давления корсета, тяжести оков, и у неё постоянно мёрзла шея. К тому же, как только её перестали наказывать плёткой, все ощущения притупились, стали серыми, повседневными (адреналина не хватало, что ли...). Пару раз она попробовала ласкать себя перед сном, но в первый раз ощутила что-то вроде бледного эха былых её «каторжных» оргазмов, а во второй и вовсе не ощутила ничего и потом проплакала полночи. Наступившие месячные прошли болезненно и неприятно. Ещё через две недели она побывала на дне рождения у подруги, повстречала там какого-то своего давнего знакомого, с которым ранее пару раз имела близость, и, поскольку он сейчас был один, решилась провести с ним ночь, от которой у неё остались самые бесцветные впечатления. Чувства умерли. Наступила апатия. В иные дни она была близка к тому, чтобы взять цепь, замок и приковать себя к придорожному столбу, под надписью «Кто-нибудь, возьмите меня! », но, слава богу, это был не более чем минутный порыв.

«Может, мне к врачу сходить? » – то и дело думала она, которая раньше и не помышляла о каких-то таких сексуальных проблемах, и на следующий день съездила в центр, в секс-шоп, где, смущаясь и краснея, приобрела большой розовый фаллоимитатор на батарейках.

По пути домой ей казалось, что на неё все смотрят. Её исподволь возбуждала мысль, что вокруг полно людей, и никто не знает, какая штука лежит сейчас у неё в сумочке. Она то и дело запускала руку внутрь, нащупывала пальцами упругую латексную поверхность, и кровь бросалась ей в лицо. Ей было озорно и стыдно. Странно, если подумать: совсем недавно она сама представляла собой такое ЗРЕЛИЩЕ, что большинство пассажиров при виде неё просто кончили бы на месте, а озверевшие от хронического «недотраха» старые тётки попадали в обморок, а потом, наверное, побили бы её камнями, а теперь…

Так, предаваясь грёзам и внутренне сжимаясь в предвкушении забавы, Лика добралась до дома, с порога, как патроны в пистолет, зарядила в «ствол» две батарейки и немедля бросилась с новой игрушкой в постель, но впечатления снова оказались смазанными. Да, это было хорошо, но… слишком просто, слишком пусто. Ей по-прежнему было одиноко. Забавный, в общем-то, удобный и полезный, реалистично сделанный, вибратор был всего лишь пластиковой игрушкой, он не мог быть личностью, хозяином. Поиграв с ним ещё дня три или четыре, Лика забросила его на полку и лишь изредка брала с собою в город – ей понравилось то ощущение от поездки в транспорте.

То же самое случилось и с кандалами. Изнемогая от желания хоть раз опять ощутить на теле их привычную холодную тяжесть, она приобрела в том же секс-шопе игровые милицейские наручники, а потом съездила на другой конец города, в хозяйственный, где купила толстую тяжёлую цепь и пару замков. Но когда она приехала домой, дрожа от возбуждения, защёлкнула на запястьях браслеты и заковала себе шею с помощью висячего замка, то ощутила разочарование – это было всё равно что щекотать саму себя в попытке вызвать смех. Это не работало, хоть ключ выбрасывай. За этими цепями не было Хозяина. Макс, её любимый Макс, Максим, её Хозяин, Господин, Владелец, не имел к этим китайским поделкам никакого отношения. Она опять едва не разревелась, и только картина в зеркале, отчасти напомнившая Лике её сладкое рабство, слегка примирила девушку с её покупками. Она так и легла спать закованной, но среди ночи проснулась, когда один наручник случайно затянулся и пережал ей запястье. Рука посинела и отнялась, испуганная девушка едва попала ключиком в замочную скважину и зареклась носить такие железки. Цепь тоже оставляла на шее нехорошие следы, и всё же в выходные, если не надо было никуда идти, Лика доставала её, заковывала себя и проводила так весь день, а то и два, но эти часы были скорее, грустными, чем радостными.

Что касается латексной одежды, то цены на неё оказались так высоки, а выбор так беден, что Лика сразу (хоть и не без колебаний) отказалась от этой идеи.

И только одно начинание возымело хоть какой-то успех. Через месяц после возвращения, как только наступили холода, Лику посетила мысль купить себе ошейник. В зоомагазине обнаружился богатый выбор, хотя большинство моделей были толстыми и громоздкими, рассчитанными на мощные шеи ротвейлеров и сенбернаров, а всё, что для маленьких собак, не вызывало доверия. «Для себя берёте? » – неожиданно поинтересовалась девушка продавщица, когда Лика вертела в руках очередную кожаную полоску, и когда та, красная как рак, выдавила из себя: «Ну, мнэ-э…», долго отговаривала её брать собачий ошейник и в итоге дала ей адресок магазинчика рок-н-ролльной атрибутики, где Лика нашла вполне приличный и недорогой ошейник – прочный, красивый, подходящий по размеру и даже с пластинкой для имени. Его можно было носить под зимней одеждой, он легко снимался и надевался, и от него возникало то самое чувство ЗАЩИЩЁННОСТИ, которого Лика теперь была лишена. На следующий день девушка зашла к гравёру и попросила его сделать на пластинке надпись: «Lika» («Если можно, вот такими буковками…»), после чего с поющим сердцем полетела домой. Она шла под снегопадом, в курточке нараспашку, и её возбуждало даже выражение лиц людей, когда они видели её в ошейнике. Ошейник дистанцировал её от прочих людей, давая им понять, что её мир – это особый мир, в который им, скорее всего, нет пути и никогда не будет. Теперь она часто надевала ошейник на работу, а дома носила постоянно, не снимая, а иногда замыкала замком. Это был маленький отголосок счастья, в погоне за которым, как теперь она понимала, ей предстояло провести всю её оставшуюся жизнь, если она не хотела от тоски полезть в петлю.

Изменения коснулись не только жестов или внешности девушки, но и образа мысли. Она стала чувствовать себя взрослее. У неё как будто появился новый стимул, некий внутренний надзиратель. Если ей хотелось сделать что-то нехорошее (например, съесть лишнее пирожное или напиться пива), или же ей не хотелось мыть посуду, затолкать подальше с глаз долой скопившееся грязное бельё, и всё такие прочее, она хмурила брови и говорила себе: «Хозяину это не понравится», пересиливала себя и делала всё как надо. Всякий раз после такого у неё на душе становилось тепло и приятно, словно она чувствовала, что исправляется, становится лучше. Единственное, что ей хотелось в эти минуты – это чтобы её выпороли как лентяйку и негодную девчонку, наказали за эту минуту малодушия, а потом простили, приласкали, успокоили и выслушали её обещание больше так не делать. Впрочем, пороть себя в смысле воспитания было так же бесполезно, как и ласкать. Однако в такие ночи она спала особенно крепко и спокойно.

Она проверила старые файлы, поморщилась, стёрла нафиг половину своих детских стихов, а потом, неожиданно для себя, разродилась дюжиной стихотворений совершенно дикой и разнузданной бонаджно-фетишной тематики, от которых сама пришла в небывалое возбуждение и долго думала, что же теперь с ними делать. Так в итоге ничего и не придумав, она оставила их на винчестере, но на работе всё же распечатала на принтере, и вечерами, изредка, забравшись на диван, ставила в проигрыватель Майка Олдфилда или чего-нибудь готическое и перечитывала написанное, гладя ошейник и замирая от грубой, бьющей ниже пояса чувственности собственных творений. Ей самой никогда не приходилось читать чего-то подобное. Она лелеяла мечту когда-нибудь прочесть эти стихи своему Хозяину – Лике казалось, что они бы ему понравились.

А один раз за эти месяцы с ней произошёл престранный случай. Лика, как обычно, сидела за своей конторкой на абонементе, перебирая бумаги и время от времени отвлекаясь, чтобы обслужить посетителей библиотеки, как вдруг, возвращаясь с очередной стопкой книг, краем глаза увидела в дверном проёме какую-то девушку. А та смотрела на неё. Издалека Анжелика видела неважно, и, хотя лицо девчушки показалось ей знакомым, она не обратила на неё внимания: мало ли народу ходит в библиотеку! Обычная девушка – стройная, светловолосая, синяя юбочка, блузочка, туфельки, лёгкий жакет… И только когда та повернулась и пошла прочь, Лику как ударило: Понька! Эти движения рук, эта осанка, талия, походка, заставляющая мужчин оглядываться и смотреть ей вслед – перед ней словно воочию возникла её бывшая соседка по подземной камере, затянутая в латекс, гибкая, идущая по струнке так, словно на ней надеты оковы. Только теперь Лика поняла, что значили те давешние слова Максима о «невидимых цепях», которые она должна в себе «вырастить» – эта необычная пластика, эта осторожность, эта певучесть движений, выработанная цепями и корсетом, впечатывались в плоть и кровь, и намётанный глаз мгновенно понимал: эта девушка определённо совсем недавно НОСИЛА КАНДАЛЫ. Лику словно парализовало. Она хотела окликнуть незнакомку, побежать за ней, но библиотечная привычка говорить шёпотом её сдержала. Да и что кричать? «Поняшка, стой»? Она ведь даже настоящего имени её не знала! Извинившись, Лика, быстро как могла, направилась в коридор, разыскивая незнакомку, но так как сквозь землю провалилась – ни в читальном зале, ни в абонементе детской книги, ни в буфете, ни в туалете, нигде её не было. Лика вернулась за конторку, но до самого вечера не могла найти себе места и ещё несколько дней после этого напряжённо всматривалась в лицо каждой посетительницы, но загадочная гостья больше не показывалась.

Ещё одной загадкой для Лики стала её татуировка. Ничуть не сомневаясь, что рисунок несёт в себе какой-то тайный смысл, она заглянула на несколько сайтов в Интернете и просмотрела полдюжины альбомов у себя на работе, в библиотеке, но не обнаружила там ничего похожего, только выяснила, что стиль рисунка, скорее всего, северный, а не японский или, скажем, африканский или ацтекский. Подумав, она обошла два-три тату-салона, но мастера разводили руками. Само по себе то, что девушка ходит и спрашивает, что значит её татуировка, могло вызвать косые взгляды, но Анжелика придумала диковатую историю, будто скопировала рисунок у знакомого парня, а тот загадочно погиб, и вот теперь она боится, как бы и с нею чего не случилось.

Помог случай. На день рождения к её подруге детства Жанне заглянул её дядя этнограф – моложавый профессор с седоватым ёжиком волос, загорелый, обветренный, больше похожий на геолога или нефтяника. За чаем с тортом все разговорились, и Анжелика сбивчиво и путано изложила свою проблему. Надев очки, тот долго рассматривал рисунок на плече у девушки, хмыкал, кивал и поднимал бровь.

– Откуда это у вас? – наконец спросил он.

– Ну, я же говорила: скопировала у одного парня, – смущённо пояснила Лика. – Может быть, вы знаете, что это значит?

– Знаю ли я, сударыня? – произнёс тот. – Конечно, знаю. Это Ворон Кутха. Божество у северных народов. Некий, скажем так, аналог дьявола или, скорее, «трикстера» – проводника, шута богов, посланца э-э… духов. Да, духов.

– А… э… а это что-то значит?

– Конечно, это много может значить в плане, так сказать, культурном или религиозном. Я не суеверен, однако посоветовал бы вам впредь быть осторожней в выборе рисунков. Татуировка – это, знаете ли…

Анжелика похолодела.

– А чем это может мне грозить? – стараясь казаться кокетливо-невинной, поинтересовалась она.

– В общем, ничем, но если, скажем, вы православная, то священник может не одобрить подобные символы, да и вообще… Кстати, вы уверены, что ваш друг действительно погиб?

Лика опять напряглась.

– А почему вы спрашиваете?

– Ничего особенного, просто мне кажется, когда-то я видел подобную татуировку.

– У кого?

– Не помню. Кажется, у кого-то из моих студентов или практикантов.

Сердце у Лики заколотилось.

– О… А вы не могли бы вспомнить?

– Вряд ли, – профессор снял очки и задумался. – Впрочем, пожалуй, попробую. Фамилия у него была… была… дай бог памяти… Ах, да вспомнил – Воронов! Да, верно – Воронов. Я, помнится, ещё подумал, что парнишка с гонором. Впрочем, фамилия обязывает.

– А звали его как? Случайно… не Максим?

– Может, и Максим, – пожал плечами профессор и протянул племяннице пустую чашку: – Право слово, таких мелочей я уже не вспомню. Жанна, милая, подлей-ка мне чайку…

На этом разговор закончился, но Лика в тот вечер прибежала домой как на крыльях. Если этот дядька не ошибся и всё вспомнил правильно, у неё есть шанс найти Максима (если это в самом деле ОН), – найти и, может быть, вернуться, а потом… потом…

Но что будет «потом», она пока боялась думать.

Лика пришла домой, разделась донага, зажгла на столике в подсвечнике три маленькие свечи, и, вставши на колени перед зеркалом, будто совершая некий ритуал, надела ошейник и защёлкнула замок, попутно прикрепив к нему цепь. Долго смотрела на себя в зеркало, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую, чувствуя необычайное волнение и возбуждение, потом извлекла из сумочки свою латексную игрушку на батарейках, тронула ею намокшие волосики на промежности – и со стоном опустилась спиной на ковёр, не сводя взгляда со своего отражения в зеркале.

– Хозяин, это – для тебя, – шептала она. – Видишь – я хочу, хочу тебя… хочу быть твоей… И я… найду тебя… найду… м-мм…

Впервые за эти месяцы Лике было так хорошо. Оргазм был странный – яркий, но в то же время какой-то чёрно-белый, словно в нём, как в буддистском символе «Инь-Янь», причудливо смешались радость и проклятие отчаянной рабской любви…

*

Продолжение следует