Тайна Августейшего Поцелуя в Пузице

Примечание: любые совпадения не случайны, а попросту категорически исключены.

В давние времена в одной далёкой стране, назовём её Бухарией, жил один правитель. Скажем, шах. Нет, бери выше - Падишах.

Это был очень благородный человек, его лик был подобен солнцу, а душа – подобна чистому ночному небу в горах, и царские добродетели сияли как алмазная россыпь звёзд, столь же неисчислимые.

Народ любил своего правителя. А Падишах – любил эту народную любовь. И всячески пёкся, чтобы она не ослабла. Зная же, сколь бесстыдны и коварны бывают недруги в своих кознях и поклёпах, он держал особых людей для разоблачения крамолы и упреждения вредных происков. А старшим над ними был визирь-муэдзин, известный своим красноречием, смекалкой и личной преданностью.

И вот как-то раз этот верный человек явился во дворец, имея срочное донесение.

- О светлейший и луноликий! Беда! Великая напасть нависла над нами!

- Что случилось, Аслан-бек? – нахмурился Падишах.

- Презренный Баб-эль-Гуссейн, да пожрёт шакал его печень, супостат наш, у кафиров укрывшийся, в языческой стране…

- Аслан-бек, я помню, кто где! – досадливо перебил Падишах. – Ближе к делу. Что там ещё замыслил этот отщепенец?

- О, повелитель! О! Замыслил он такое, что это неслыханно. И скорей бы отрезал я свой язык, чем осквернил уста столь гнусной хулой на тебя, светлейший, когда б не долг мой извещать о…

- Короче!

- Короче, - Аслан-бек плюхнулся на оттоманку и закинул ногу за ногу, - такой навет они задумали. Как будто бы ты, значит, детишек очень любишь. Но порочной любовью. Не по-детски будто их любишь. И будто бы в своё время тебя прогнали из фидеинов за это самое, за растление этих… мелких.

Бесстрастный, солнцеподобный лик вытянулся невообразимо. Брови взметнулись на ясное чело, челюсть отвисла до пылкого сердца.

- ЧЕГО?

Аслан-бек покривился:

- Враньё, конечно. «Чем невероятнее ложь…» - ну и дальше по Аль-Гебилсу. И, конечно, «собака лает – караван идёт»… Да только ведь у караванщиков уши есть. И голос. Могут и разгавкать тот лай по кишлакам да базарам.

Падишах возмутился до крайности:

- Да что ж такое! Какая нелепица! Да я их и не люблю вовсе, карапузов этих. От них, между прочим, пахнет… - он вдруг воодушевился: - Слушай, а давай отловим их штук десять – да и зарежем прямо на площади! Тогда люди точно увидят, что нет у меня порочных склонностей. И не будут гадостям всяким верить.

Аслан-бек прищёлкнул пальцами:

- Есть идея получше! Пусть люди думают, что ты ЛЮБИШЬ карапузов, но – хорошей любовью, правильной…

И он изложил свой план, который был настолько тайным, что никак нельзя его раскрыть и по сей день.

В заключение же Аслан-бек молвил:

- В том-то вся и соль. Сначала – чмок-чмок, а потом – будь-спок. Главное: раз ты не стесняешься прилюдно выказывать свою любовь к детям – значит, она такая чистая, что нечего там стесняться. А супостаты - пусть себе клевещут. Всем ясно будет, что это они просто поводом воспользовались. Наплели по случаю. Высосали из пальца… вернее - из пузица.

- Да, кстати! – Падишах чуть поморщился. – Я могу быть уверен, что мальчишку-то как надо… сервируют? Ну, там, помыть, благовония, всякое такое?

- Не изволь тревожиться, - заверил визирь-муэдзин.

***

Следующим утром Падишах вышел на дворцовую площадь. Окинул ее стратегическим взглядом и остался доволен. Плотность народной массы была умеренная, подходящая - не безлюдье, но и не толчея. Потому зоркий глаз Падишаха без труда и тотчас различил среди гуляющих крошечную фигурку в жёлтом халатике. В условленном месте и при семействе.

Изобразив на своём солнцеподобном лике державную озабоченность, Падишах двинулся через площадь. Он шагал уверенно и целеустремленно, словно поспешал по своим государевым нуждам. Видя такую деловитость своего правителя, граждане вели себя сознательно. Вежливо сторонились, уступая дорогу, и никто не лез с рукопожатиями, не хлопал по плечу и не просил расписаться тушью на клочке пергамента.

Вдруг, поравнявшись с фигуркой в жёлтом халатике, Падишах остановился, пригляделся к мальчику – и направился прямо к нему.

- Как тебя зовут, дитя? – спросил Падишах, нависнув над ребёнком.

- Всё тебе расскажи! – ухмыльнулся младенец.

- Экой ты конспиратор! – похвалил Падишах. – Вырастешь – разведчиком станешь.

И тут случилось вовсе невиданное и невообразимое. Падишах присел перед малюткой на корточки, расстегнул на нём халатик и, глубоко вздохнув, решительно приложился губами к нежному детскому животику.

Когда Падишах поднялся на ноги, над площадью повисла странная тишина. Все глаза были обращены к правителю, и во многих – светилось изумление.

- Вот… - сказал Падишах, скромно улыбнувшись и раскинув руки. – Такой, понимаете, чудный малютка... Так, знаете ли, захотелось его потискать… - Падишах изобразил энергичный жест, будто месит тесто для беляшей, и выпалил: – Просто спасу нет! Вот и не удержался!

Кое-где на площади изумление сменилось тревогой. В иных глазах читались вопросы: «И давно это у вас? И часто? »

Но тут подоспел верный Аслан-бек со своим непревзойдённым красноречием и отрядом дворцовой стражи.

- Ну что, жители славной Бухарии? – обратился он к народу. – Видали, как наш всемилостивый Падишах, наш Стяг Державы и Столп Веры, любит детей?

По площади прокатился неясный гул, означавший, вероятно: «Трудно было не заметить! »

- По-моему, - заявил Аслан-бек, - это достойно умиления!

Он мимолётно оглянулся через плечо на стражников. Те были согласны с таким мнением, и подкрепили его дружным, громовым лязгом стальных мечей по медным щитам.

Теперь уж и в народных глазах наконец проступило правильное выражение. Всеобщей и безграничной умильности. Проступило – и выступило жаркими, страстными слезами; перехлестнуло через веки, заструилось по щекам, и вскоре вся площадь оросилась так, что брусчатка целиком потонула в излиянии народной признательности.

И долго ещё поминали тот случай повсюду, от столицы до самого захолустья, обмирая от восторга и трепета, и непременно добавляли: «Вот как есть Он – лучший друг детей! »

***

- ЧЕГО? – на этот раз солнцеподобный лик Падишаха перекосило так, что нос потерялся вовсе, а расположение глаз угадывалось лишь по протуберанцам гнева, извергавшимся из-под вздыбленных бровей. – С УШАСТЫМ-УПРЯМЫМ?

- Да, именно так, мой повелитель, - Аслан-бек печально вздохнул. – Воистину, подлость и наглость Баб-эль-Гуссейна не знает пределов, Аллах свидетель. Более того, в том поклёпе сказано даже гнуснее. Там говорится, будто обучаясь в медресе, ты был уличён в грехе с… нет, невозможно осквернить сии стены столь низким словом! С ушастым-упрямым…

- Гррры! – сказал Падишах и глубоко задумался.

***

Тем вечером в чайхане на задворках Бухарии-Сити сидели двое. Был там, конечно, и ещё всякий сброд, но он не представлял важности. Эти двое, впрочем, тоже не выказывали своей важности, потому что находились в том скромном заведении инкогнито, ряженные в лохмотья дервишей.

- Невозможно такое! – негромко, но твёрдо говорил тучный дервиш с одутловатой лоснящейся физиономией. – Не верю!

- А я говорю, что он это сделает, - вкрадчиво настаивал другой дервиш, элегантный и сухопарый, с чисто выбритым интеллигентным лицом.

- Не верю! – упорствовал грузный дервиш. – Ладно там – мальчик… Но такое?

- Он поцелует ишака. Прямо в круп, - внятно повторил элегантный дервиш. – А коли не веришь, Бахтияр, – так давай снова на тысячу динаров забьёмся?

Дородный толстяк медленно помотал головой, колыханием своих брылей отметая наваждение.

- На две! – молвил он веско. – На две тысячи, Аслан-бек.