Страх близости

"Интимофобия - страх интимных, то есть очень близких, доверительных, длительных эмоциональных отношений с половым партнером..."

Из психологического словаря. :)

Зелен яд заката, но я выпью зелье.

Я пройду сквозь арки, где года истлели.

Только не слепи ты чистой наготою -

как игла агавы в лозах над водою.

Дай тоской забыться на планете дальней -

но не помнить кожи холодок миндальный.

Ф. Г. Лорка, «Газелла о пугающей близости»

Бояться нужно не того, что уже сделано, а того, что рискуешь натворить в будущем.

Он сбросил тонкое одеяло и осторожно сел на постели. В комнате было темно, и только равнодушное мерцание реклам за окном текло сквозь полупрозрачные шторы.

Ему всегда плохо спалось в незнакомом месте – с учетом того, что в незнакомых местах он не ночевал уже бог знает сколько лет.

А сейчас его лишал сна еще и страх. Бессознательный, животный, захватывающий целиком. Страх до липкого пота, до дрожи в коленях, до позорного желания срочно одеться и убежать. Тихо прикрыть дверь и выйти в жаркое марево ночи; и только оказавшись дома, заперевшись на все замки – успокоиться, выдохнуть, стереть пот со лба. И разорвать, наконец, эти путы, эти силки, в которые сам по бездумности и сиганул.

Да, верно: нельзя было столько голодать. Даже не столько по чьему-то телу рядом, по губам у собственных губ, по выплеску с хриплыми выдохами – нет. По близости вообще. По тому, чего всю жизнь искал и чего так отчаянно, до боли боялся.

И сейчас, в этой непривычной комнате с плакатами на стенах, в этой неудобной узкой кровати, где лежишь так близко друг к другу, что не останется ничего, кроме как обняться – ему стало страшно. Потому что это все было слишком. Слишком жарко. Слишком нужно. Слишком близко.

Еще никто, никогда – ни один человек! – не приближался к нему ТАК.

И теперь самого себя уже было не понять.

Что делать, когда безумно хочется обхватить, прижаться, уткнуться в шею лицом – жадно вдыхая терпкий и нежный, странно знакомый запах; чтобы никаких расстояний больше не осталось, а там дальше – хоть что, хоть потоп, хоть песчаная буря; и в то же время, когда этот мальчишка приникает к тебе всем телом, ищет вслепую твой рот полуоткрытыми губами, обжигая тебя прерывающимся своим дыханием – почему так хочется взять его за тонкие запястья, оторвать от себя его руки, оттолкнуть – чтобы не приближался настолько, чтобы не ранил прикосновениями, чтобы оставил тебе пространство – свое, собственное, недоступное? Чтобы дал жить, дал дышать дальше? Чтобы не смел проникать через кожу в сердце, в кровь, не смел отравлять своей улыбкой душу, не смел встречать взглядом взгляд, зажигать безумием, сумасшествием, жаждой?..

И чтобы не смел потом, когда все завершится, вот так бесстыдно раскидываться на кровати, зарывшись лицом в подушку, выбросив вбок острое колено – и самое главное, положив руку на грудь своему боссу, своему наставнику, своему нечаянному любовнику. Так, словно хочет сказать – «Ты мой. Не уходи никуда».

Нахал какой…

Нет. Скорее, пока не проснулся – прочь отсюда. На улицу, на работу, куда угодно. Иначе он шевельнется, приоткроет глаза – и сердце ухнет в яму, и ноги снова станут ватными, только уже не от страха. Если сейчас остаться – то не будет для жизни никакого собственного пространства. Все разрушит, разнесет этот мальчишка, сам живущий нараспашку, несущийся по жизни, как мотылек на свет – с дрожащими, как крылья, ресницами. Если сейчас остаться – назад потом не будет дороги. Уже трудно дышать, когда он притягивает тебя за шею, когда припадает губами к губам – сначала робко, а потом все сильнее, увереннее; когда он ведет за собой, даже отдаваясь – по праву молодой, беззастенчиво-юной силы. Не задумываясь, что будет потом, взбираясь вместе с тобой туда, где дух захватывает до кислородного голодания, и скатываясь затем вниз - как с крутой волны, поднявшей над морем свой пенный гребень.

«Серфингист несчастный. Спортсмен. И захочешь оттолкнуть – не сумеешь… Тело гибкое, верткое – так и норовит выскользнуть из рук, остаться на свободе, убежать от давления, от контроля… Он ни в чем не знает удержу, не желает слышать отказа. Все равно возьмет свое – потому что наверняка ощущает, как я тянусь к нему, зову и хочу его – потому что у меня много, много лет не было такой близости. Не в смысле разрядки, а в смысле души. Но это… это сейчас слишком близко. То, что уже случилось – то прошло. То как-нибудь замнем. А дальше… дальше не надо».

Мятая одежда в темноте на влажное от пота тело… Осторожные шаги по незнакомому коридору… Тихо отворенная дверь закрывается с мягким глухим стуком – чтобы не разбудить утомленного любовными играми мальчишку, который – не правда ли? - всего-навсего имел несчастье слишком близко подойти к тебе. Слишком сильно удариться о твой крепостной вал – так, что кладка зашаталась, угрожая рассыпаться в пыль.

Но этого не будет. Нельзя. Не должно быть. Потому что как жить потом, что потом с этим делать?

«Это так близко, что страшно. Поэтому – прошу, не надо. Не надо. Бежать отсюда, и как можно скорей. »

И вот когда он вышел на улицу, в рассветный полумрак, когда добрался до дома и открыл собственную дверь, когда ключи упали на столик в прихожей с тихим холодным звяканьем – вот тогда ему и стало по-настоящему страшно. Настолько, что пот не просто прошиб все тело – побежал по спине противными липкими струйками. Настолько, что ноги подогнулись не ради красного словца – а по-настоящему: так, что пришлось схватиться влажной ладонью за стену, чтобы не упасть. Настолько, что сердце отказалось биться в контроле: оно требовало срочно, немедленно развернуться и бежать назад.

Потому что это ТАК жить теперь нельзя, оказывается. В гнетущей тишине с пыльным запахом коллекций на стенах; в молчаливом однообразии, нарушаемом только чужими смертями на работе; в холодном неуюте собственной постели, где никто рядом не зарывается в подушку лицом, не пинает тебя во сне в бок острым нахальным коленом, и самое главное – не кладет руку тебе на грудь, говоря тебе хотя бы во сне: «Ты мой. Не уходи никуда».

И вот это, оказывается, самое страшное. Теперь, после того, как ты знаешь, как бывает иначе.

И сейчас тебе нужно заплатить за это только одно: разрушить твою стену. Ту, которой ты окружил себя, которую ты возводил долгие годы – для того, чтобы теперь какой-то мальчишка брал эту стену штурмом, обдирая о холодный камень тонкие, но цепкие пальцы. Так, что ты, пораженный его упорством, однажды снял его с этой стены и перевел через крепостной вал – точнее, сам пошел за ним, за его жаркой молодостью, за жаждой жизни, что плещется через край во всем его податливом юном теле.

Заплати теперь за это. Потому что теперь ты иначе не сможешь жить. Он отравил тебя своей близостью – той, которой ты боишься до сих пор. Теперь ты не сможешь сделать ни шагу вглубь своего мрачного выстуженного жилья. И как бы ты ни боялся – ты придешь к нему обратно. И будешь мечтать о том, чтобы всю жизнь просыпаться с ним рядом, отпихивая в полусне от себя его коленку. А когда он обиженно заворочается – ты сам будешь обнимать его, целуя наивные впадинки ключиц, умоляя все высшие силы, чтобы так продолжалось и дальше. И ты сам, обдирая в кровь уже свои ладони, будешь разбирать по кирпичику собственную стену – потому что сама она не рухнет. Но он поможет тебе. Не жалея своих собственных рук.

А сейчас нужно торопиться. Быстрее, бегом – пока он не проснулся и не увидел, что тебя рядом нет. Что ты сбежал от него, не объяснив причины. Поторопись, потому что ты еще можешь успеть. Успеть снова войти в эту дверь, пробежать по коридору и упасть рядом на кровать – как раз в тот момент, когда его колено дернется и двинет тебя под ребра. И ты охнешь оттого, что тебе непривычно больно, и что ты не один на этой узкой кровати, и что тебе в кои-то веки во сне и в яви – не холодно. Хоть и страшно немного. Пока. С непривычки.

Но когда рухнет твоя стена, ты услышишь, как он шепчет тебе в мальчишечьих своих грезах: «Не уходи никуда…»

И тогда это будет совсем не страшно. Страшнее будет больше этого не услышать. Но ты уже не сможешь никуда убежать. Готовься.