Дорога в рай

"Про деянья или про дух,

про страданья или про страх.

Вот и вся сказка про двух..."

Виктор Соснора.

"Гамлет и Офелия"

1.

Их окно открыто в ночной двор, там ни ветерка, и воздух в комнате

недвижный, жаркий. Два нагих тела на кровати время от времени

пошевеливаются. Она раскинулась навзничь у стенки, левая рука замерла подле

его бока. Он погладил ее запястье, нежно перебрал безжизненные пальцы и,

приподняв, положил руку себе на пах.

Женщина обессиленно прошептала:

- Не тревожь спящего...

Мужчина стал поглаживать ее левую ногу, затем под его ладонью оказались

короткие жесткие волосы. Она егознула.

- Разве мы не устали до невозможности?

Он моляще прошептал ей в ухо:

- Миленькая... а?..

Она потеребила пальцами то, чего они касались, и бросила:

- Будем спатеньки.

Он, однако, продолжал поглаживать, где всего чувствительнее, и ее ноги

стали потираться одна о другую, ягодицы заелозили по постели. Комнату будто

переполнил жаркий вихрь, от которого кровь густеет, и ее ток дробится в

заманчиво-вяжущие толчки.

- Ого! Я не ожидала...

Он сделал глубокий вдох, как если бы тихая обаятельная слабость дерзала

не уступить действию.

- Нет! В самом деле, устал... - и отвалился набок.

Ветхозаветный покой - улыбка мирного отвлечения - неминуемо изживается

текущим мигом: вечно новым жизнерадостно-грозным пульсом. Она пружинисто

привскочила, блестя глазами в темноте: казалось, чуть - и сбросит его с

кровати. Он вдруг всхохотнул как бы украдкой, принялся тискать ее, подмял,

но она толкнула его руками в живот:

- Перестань! Превратил в балаган. - Поднялась, согнала его с постели и

стала приводить ее в порядок, расправляя простыню: - Мокрая - хоть выжми!

Потом, встав к нему спиной, прижавшись задом, закинула назад руки,

притискивая его к себе, и медленно опустилась на кровать коленом. Давление

сопротивляющихся секунд вскипятило жизнь, это был ее юг с его исступленным

шепотом, вкусом огня и мятежным восторгом, когда наготе столь убедительно

кивает целомудрие...

Проснулись от жужжания мух. Жмурясь в слепящем утреннем свете, ходили

нагишом по нищенской, с голыми стенами, комнате, умывались, чистили зубы над

мятым цинковым помойным ведром и говорили о... любви. Он сказал:

- Я хотел бы, чтобы он тоже обожал целовать в ложбинку над поясницей...

- Не все от этого балдеют.

- Ну почему? И еще я хотел бы... - он прошептал ей что-то в самое ухо,

оба прыснули.

Потом она сказала:

- А я не про это думаю. Лишь бы у него все было настоящее,

незамаранное.

Она среднего роста, ладная, с красивой чистой кожей, стриженая. Он не

выше ее, сухого сложения, но мускулистый. Ей двадцать шесть, ему тридцать.

Оба русоволосые, с прямодушными лицами, сейчас немного рассеянными,

тягостно-сладкими. С подкупающей прелестной непринужденностью она начала

было надевать трусы - он задержал ее руку, встал вплоть, обхватил ее голое

тело и прижал к своему.

- При нем уже не сможем так вольготно... как же мы будем?

- Втихую!

Она ощутила бедром и шепнула:

- Ну нет! Уже день... - Тем не менее глубь ее зрачков поразил встречный

огонек. Смущенность ресниц перешла в улыбку стиснутого рта, и произошла

сдача, прорвавшись коротеньким вздрогнувшим смешком: - Ходчей! - Двоих

затопил разгул безбрежного простора, хотя они были в четырех стенах.

Они едва успели отереть пот смоченными в воде полотенцами, как со двора

донеслись шаги, голоса.

- Это к нам! - мужчина бегом принес ей сарафан, поспешно натянул брюки.

В дверь постучали.

... Компания в комнате переговаривается приглушенными голосами, часто

переходят и вовсе на шепот. Речь о чем-то незаконном, о крупной взятке;

готовится какой-то рискованный обман государства. Молодой мужчина с черной

короткой ухоженной бородкой, его называют Евсеем, произносит:

- Идея - чтобы сохранить добро! Я за него готов горло перервать!

Его энергично поддерживают. И намекающе, не договаривая: о том, что

"нетронутость первостепенна", "миг первой близости должен бесконечно

цениться", причем "риск есть и будет" и они, здесь собравшиеся, "не

гарантированы от нежелательного..."

Можно догадаться, что за уголовщина выпекается сейчас. Хотят купить

живой товар, по вероятности, малолеток, и открыть подпольный притон...

- Считайте деньги! - предложил пожилой коренастый еврей, возбужденно

запуская пятерню в свои беспорядочные седые кудри.

Хозяйка комнаты вскочила и предусмотрительно занавесила окно. Люди

деловито достают из карманов деньги, кладут на стол.

- Кто будет считать? Вы, Зяма? Вы, Евсей? - торопливо сказал пожилой.

- Давайте вы, Илья Абрамович, - попросил его чернобородый, затягиваясь

папиросой "Казбек".

Илья Абрамович тут же обеими руками придвинул к себе кучку купюр.

Описывай происходящее тот, кто более прытко, чем автор этих строк,

управляется с пером, он дал бы читателю почувствовать, каким огнем сверкали

темно-карие еврейские глаза, как выражалась хищность в движениях быстрых

хватких пальцев, сортирующих засаленные банкноты. Не отрывая взгляда от

денег, делец подытожил:

- Имеем! Имеем столько, сколько нужно.

Кто-то предложил:

- Можно и за успех?

На столе появилась бутылка водки, хозяйка поставила посуду, какая

нашлась: стаканы, стопки, чайные чашки, металлические кружки. Но заедали

водку не чем-нибудь, а осетровой икрой, черпая ее суповой ложкой из большой

банки, которую передавали друг другу. Хлеба ели совсем мало.

Комната, где компания предавалась своему занятию, находилась в

приземистом каменном бараке. Бараки тянулись, образуя убийственно тоскливую

улицу; иногда попадались один-два, три частных домишки, окруженные

деревянными заборами. Асфальта нет и в помине - растрескавшаяся на солнце

земля, рытвины, заполненные пылью. Во дворах параллельно баракам стоят

убогие сараи, разделенные на отсеки; каждый закреплен за жильцами той или

иной барачной комнаты. Позади сараев над выгребными ямами, над мусорными

ящиками тьма жирных мух дрожит в звенящем гуле, похожем на могучий стон.

Однообразие пустыря скрашивает общественный нужник - дощатая длинная,

побеленная известью будка, также разгороженная на отсеки.

Вы найдете в поселке приплюснутое землебитное с претолстыми стенами

здание, ему сто лет, теперь оно зовется - клуб "Молот". На афише можно

прочесть, что вечером здесь показывают фильм "Судьба человека".

Очень важное строение поселка имеет форму куба, два его небольших окна

забраны решетками; это магазин. Тут продаются хлеб, водка, перловая крупа,

соль, спички.

Ну, а если взглянуть на шероховато-тощее селение с высоты? Вы увидите

вокруг него поросшую ковылем и черной полынью равнину без единого деревца.

Километрах в двух к югу сверкает на жгучем солнце вода. Вы примете водоем за

речку, но это не речка, а, как говорят местные, - "протока". К юго-востоку

она мельчает и, разливаясь вширь, превращается в грязное болото. Но к

северо-западу тянутся на некоторое расстояние удобные для купанья песчаные

берега, далее по сторонам протоки раскидываются сплошные камыши.

Вернемся, однако, в комнату, где некое уголовное дельце подогревается

водочными парами. Тот, кого называли Зямой, проглотил ложку черной икры,

снял очки и, протирая их, спросил хозяина:

- Когда понесете?

Хозяин посмотрел на пожилого еврея.

- Сегодня и понесем! - бросил Илья Абрамович и вдруг чутко дернул

головой к окну.

Хозяйка отодвинула занавеску, выглянула наружу: - Кышь! - и обернулась

в комнату: - Курица у нас под стенкой рылась.

Илья Абрамович успокоенно кивнул:

- То-то мне слышится...