В лабиринте

Я так устал бродить среди высоких стен,

Где каждый шаг к тебе подобен пытке.

Я так хотел тебя навеки взять в свой плен,

Но сам пленён огнём твоей улыбки…*

Боже мой. Опять он смотрит на меня. Смотрит и улыбается.

Я бросаю на него свой лучший сердитый взгляд, давая понять, что очень, очень недоволен. Его глаза грустнеют, улыбка гаснет, он отворачивается к своим пробиркам, словно в мире нет ничего важнее. И, слава богу, не успевает заметить, как у меня от его улыбки взмокли ладони, а сердце рухнуло ниже пояса. В пятки, я имею в виду.

Я всегда боялся этих чувств: симпатии, влечения, жажды. Я не говорю сейчас о любви, хотя… Во всяком случае, мне во много раз труднее стало справляться с собой и запирать на замок свои эмоции, когда он начал работать здесь. Я столько лет возводил вокруг себя невидимые бастионы, что уже никто не надеялся разрушить их – из тех, кто меня знал; но этот мальчишка явился в мою жизнь - и до сих пор пребывает в уверенности, что сможет обрушить мои стены одним только движением своей руки. Сильной молодой руки с длинными пальцами профессионального химика.

Я должен держаться. У меня должно хватить сил. Я старый, мудрый, опытный; кое-кто даже говорит, что у меня нет сердца. Вот и хорошо.

Но я чувствую, что мое сердце скоро отомстит мне. Оно уже собирает под свои знамена все возможные силы: мое тело и разум медленно восстают против меня.

Потому что меня безумно влечет к этому мальчишке – так, как давно уже ни к кому не влекло.

И то, что я давлю это в себе – сейчас не помогает.

Бог знает, что стало приходить мне в голову.

Однажды мне приснилось, будто я наконец вспомнил, что его начальник. И будто вызвал его к себе в кабинет. А там – схватил за шкирку и бросил на жесткий казенный диван, прижал коленом к скользкой обивке оба его запястья, одной ладонью зажимая ему рот. И буквально сорвал с него эти несусветные тряпки, которые он, негодник, таскает на работу: чтобы наконец прикоснуться к горячей коже, ощутить губами биение юной крови, захлебнуться в теплом дыхании, даже не вслушиваясь в бессвязные нечленораздельные вскрики, заглушенные моей ладонью. Но зная, что испуганное «пусти меня… мне больно…» уже давно сменилось на жаркое «еще… пожалуйста… еще…»

А когда я проснулся, у меня тряслись не только руки – все тело. В нем не было ни одной расслабленной мышцы. Меня всего свело в единый комок боли и страха – от безумного стыда, от ненависти к самому себе, от боязни, что однажды я так сорвусь в реальности. Я полез под душ, выкручивая холодную воду на максимум, и ругал себя последними словами – хотя можем ли мы контролировать то, что видим во сне?

Но с этим надо было что-то делать. Причем немедленно. Иначе… иначе я просто буду бояться ходить на работу.

Куда ведёт меня очередной зигзаг

Твоей души - не ведомо мне ныне.

На полпути к тебе умолк последний шаг,

И я один, я в каменной пустыне.*

Я держусь из последних сил. Потому что мальчишка явно играет с огнем.

Или он что-то чувствует? В общем, есть масса возможностей ощутить подобное – я мог бы разразиться сейчас целой лекцией про всякие там феромоны, но… Но! Нужно быть настроенным на ту же волну, чтобы почувствовать это.

Значит, он тоже… ? Допускает такую мысль, скажем так?..

Вот, сегодня явился ко мне в кабинет, чтобы молоть всякий веселый вздор. Какой начальник будет терпеть такое? А я терплю. Я даже сказал ему: «Ты пришел сюда ко мне потравить ля-ля, да? »

Черт подери, он опять улыбнулся в ответ. Причем не смущенно, а победительно.

А я поймал себя на том, что жду от него в ответ не смущения, не извинений, а чего-нибудь в этом роде: «О да, и правда: пойдем после смены в бар, выпьем там и просто будем травить ля-ля! »

И я бы пошел. Я бы рассказывал ему взахлеб о своем прошлом, о своих пауках и тараканах, о своих мыслях и может быть – о своих снах… А он слушал бы меня, приоткрыв рот – как он делает всегда, когда информация оказывается для него интересной и увлекательной. А кончилось бы все тем, что я бы замолчал, уставясь на эти полуоткрытые губы; и вот тогда он, может быть, снова посмотрел бы мне в глаза и улыбнулся – прежде чем мы выбежали бы из бара и обняли бы друг друга за углом, и он потянулся бы ко мне этими самыми своими губами…

Мечтай, мечтай, старый сморчок. Только что ты выставил его из кабинета с начальственным указом «заняться работой». А сам остался – в своем пустом пространстве, в своей мрачной жизни, в своем беспросветном одиночестве.

И уже страшно идти домой и ложиться спать – потому что опять может присниться что-нибудь, после чего захочется просто умереть и не просыпаться.

Но никто, никто не виноват – и мальчик в первую очередь, - что ты, немногословный любитель насекомых, пожалуй, в первый раз заблудился в собственной душе…

В глухую полночь манит этот свет,

Кто был со мною, все меня покиньте.

Я заблудился, выхода мне нет,

В тебе брожу я словно в лабиринте.*

«Я запутался. В своих чувствах, в своих обязанностях, в своих поступках и мыслях. Я ухожу сейчас от всех в свои раздумья, чтобы найти выход, а на поверку оказывается, что снова забредаю в холодные незнакомые закоулки, в хитросплетения неведомых мне желаний. И там чувствую, что на самом деле у меня есть сердце. И что оно не выдержит долго, если его снова и снова сжимать, не давая биться. Оно начинает рваться из этого плена, сводить с ума, кровоточить и болеть.

Отпусти меня, малыш. Мне больно…»

Эта последняя фраза из старого моего дневника совершенно не ко времени пришла мне в голову. И похоже, я выдохнул ее вслух - потому что в ответ прозвучало:

- Пого…ди… не… могу… не…

И его длинные пальцы еще крепче вцепились в мои плечи – до синяков, до следов от ногтей на коже. Но это была совсем другая боль – счастливая, долгожданная боль наслаждения, когда я вел своего мальчика за черту, за вершину – и он что есть сил пытался держаться за меня, чтобы не перейти эту черту в одиночестве.

- Ахххх!...

Чей это выдох, чей благодарный стон?...

Мы движемся, прерывисто дыша, в такт друг другу; и я не знаю – то ли кровь сейчас шумит в ушах, то ли это с грохотом рушатся стены моего лабиринта, в который я загнал себя сам и из которого этот мальчишка в который раз вытаскивает меня, вцепившись мне в плечи до кровавых царапин.

…А потом мы просто лежим рядом – и, как сказал я когда-то, «травим ля-ля». Так происходит уже не в первый раз, но как еще много нам надо рассказать друг другу!..

И я наконец говорю ему обо всем – о своем прошлом, о своих друзьях и недругах, о мыслях и даже о снах… Он смотрит на меня, как я и мечтал – приоткрыв рот. И вдруг спрашивает, подмигивая:

- А что, действительно хотел мне вот так рот зажать в кабинете?

- Ну… это же сон, - говорю я с виноватой улыбкой, касаясь губами его солоноватой от пота кожи.

- Забавный сон, – фыркает он в ответ. – Погоди, я тебе еще расскажу, что мне самому про тебя снилось…

А потом тянется ко мне своими полуоткрытыми губами – так, как я ждал когда-то. И я растворяюсь и пропадаю в нем со всеми своими мыслями; и мне уже не хочется выбираться из этого лабиринта.

__________________________________________________________

* песня Г. Лепса