Вишневый джем

Смена сегодня – буквально святых выноси. На что уж в нашей работе всякое бывает, но нынче дела – как на подбор. Жена пристрелила мужа. Сын удушил мамашу. Маньяк зарезал девчонку, которая только-только школу закончила…

После такой работы буквально жить не хочется, право слово.

Я спешно дописываю отчеты в кабинете и думаю, как сейчас сяду в машину и поеду домой. Туда, где меня ждут. Где меня не пристрелят, не зарежут, не задушат подушкой. А просто поставят под самый нос тарелку с пиццей, или с омлетом, или с бутербродами – и скажут: «Давай, Эл, наворачивай – а то после такой работы от тебя одни глаза останутся! »

И я уже представил, как улыбнусь этим словам. Потому что на самом деле, чтоб от меня одни глаза остались – нужно до-олго меня голодом морить.

Никогда бы не подумал, что лучшее лекарство от тяжелой работы – это кусок слегка пересушенной пиццы. Или чуть подгоревший омлет. Или кривовато нарезанные бутерброды. И конечно, человек напротив тебя за столом, который смотрит, как ты ешь, и говорит, что данное зрелище – одно из самых эротичных в мире. Извращенец малолетний!..

Но все-таки как я по нему соскучился за эту смену. Хотя за какую там смену – за три-четыре часа, что мне пришлось поработать с дневной командой. Но вот вроде последний отчет дописан, и можно ехать домой. А там забыть напрочь про всех бешено ревнивых жен, обделенных наследством сыновей и страдающих обострениями маньяков.

Я безотчетно верчу руль, огибая знакомые повороты дороги, и представляю себе, как сейчас открою дверь – нет, не позвоню, просто тихо открою ключом, - и как непостижимым образом на пороге возникнет мое последнее, мое позднее сумасшествие: улыбчивое, лохматое, в мятой футболке. Поди, дремал без меня. Или валялся перед телевизором.

Меня всегда удивляет, как он ухитряется меня встречать, когда я не звоню в дверь. Как-то спросил у него - и услышал в ответ: «Я же чувствую, что ты идешь…» Действительно, просто поражаюсь иногда, как он чувствует меня. Всегда. Когда мы с ним рядом. Когда мы на работе. Когда мы далеко друг от друга. Мне иногда кажется, что не я, а он едва не потерял слух, и потому развил в себе такую повышенную чувствительность… При этих мыслях я всегда мысленно сплевываю через левое плечо и говорю себе, что нужно-таки запретить Билли слушать через наушники настолько громкую музыку. Потому что хватит в нашем доме одного тугого на ухо.

Я подъезжаю к гаражу и улыбаюсь про себя: еще немного. Скоро я войду в дом и увижу эти глаза, которые словно спрашивают меня: «У тебя ведь сегодня все хорошо, правда? » Когда я вижу этот взгляд, сам ощущаю, что сегодня у меня все хорошо. Несмотря ни на какие дела на работе.

А потом мы шагнем навстречу и молча коснемся друг друга – это как приветствие, как приглашение домой, как энергетическая подпитка. И когда я почую под пальцами его тепло - то снова скажу себе, какой я бесконечно везучий человек.

За завтраком он спросит, что нового, и я расскажу, как после работы шел на стоянку вместе с нашей общей коллегой Кэтрин. И она спросила меня: «Едешь домой? » Я кивнул молча и услышал, как она тихо вздохнула. А потом произнесла: «Ты счастливый… Ты знаешь это? »

Мне не хотелось тогда ничего отвечать: просто не люблю говорить о таком вслух. Может, потому, что в глубине души я суеверный, и просто боюсь спугнуть свое нежданное, свое неправильное счастье. Я изначально понимал, что это надо прятать от всех. Потому что так, говорят, жить нельзя. Вот нельзя, и все. А я живу. Мы живем.

Наконец я подхожу к двери, заранее приготовив ключ, и слышу, как екает мое сердце: словно в ожидании какого-то вымечтанного подарка. Осталось буквально полминуты, и я увижу его. Обхвачу его плечи. Прижму к себе и тихо выдохну около его щеки: «Привет». Только «привет» - больше ничего. Все остальное он услышит в биении моего сердца.

Дверь распахивается – и я словно проваливаюсь в темную тишину. На секунду мне кажется, что я снова оглох. Но потом понимаю, что на пороге просто никого нет.

И в спальне вроде темно. Может, уснул? Прямо в ботинках иду по коридору, распахиваю дверь – в спальне тоже никого.

Захожу в кухню – на столе чашка с недопитым кофе, а под ней записка. Сердце испуганно спотыкается, пока я беру листок со знакомыми каракулями. А потом снова начинает стучать – даже куда живее. Потому что на листке написано:

«Эл! Позвонила мама, сказала, что передала посылку: ее знакомые летят в наш город. Я в аэропорт, скоро буду. Она послала нам вишневый джем – грех упустить такую возможность! »

И в конце – торопливое, корявое, такое знакомое заглавное В.

Шутник. Можно подумать, я не знаю, как он обожает этот дурацкий вишневый джем.

Сажусь за стол, беру в руки чашку, рассеянно делаю пару глотков. И вспоминаю, как недавно на работе по рассеянности так же взял чашку Билли, когда мы всей командой устроили «перерыв на кофе». Кэтрин еще заметила вскользь, что «если пить из чьей-то чашки, будешь знать все его мысли». Билл тогда отшутился, что-де «босс и так знает все мои мысли». Вот знал ли мальчик, как был близок к истине?..

Я словно вижу, как он пришел домой, занялся завтраком (ну да, вон на плите сковородка – наверняка дежурный омлет), как услышал телефонный звонок, рванулся схватить трубку… Билли однажды сказал мне, что боится телефонных звонков, когда меня нет дома. Ему все время кажется – что-то случилось со мной… И как он обрадовался, когда понял, что это звонит из Сан-Габриэля мама. А уж когда она сообщила, что передала посылку с тем самым вишневым джемом – я знаю, как он заплясал на месте, как заорал в трубку, что «непременно встретит знакомых в аэропорту! ». Как корябал на первом попавшемся журнале – наверняка на моем! – номер рейса, одновременно нашаривая под зеркалом ключи от машины. И как, прежде чем как оглашенный выскочить из дома, он нашел в кабинете листок бумаги и тем же карандашом, которым царапал на журнале, написал мне записку. Не забыв поставить внизу свое смешное угловатое «В»: можно подумать, что кто-то другой может оставить мне письмо в этом доме!..

Но он просто тоже знает, как я люблю эту его своеобразную «подпись».

Я сижу за столом, автоматически прихлебывая из его чашки остывший кофе, и ловлю себя на мысли, что не чувствую разочарования. Да, я ехал домой и ждал, что он встретит меня. Что я молча обниму его, и эта близость растопит всю мою внутреннюю горечь, которой я наглотался на работе. Что я буду завтракать, смотря на то, как он смотрит на меня… А сейчас всего этого нет; но мне не кажется, будто меня лишили подарка. Я, на удивление, просто не чувствую, что Билли нет сейчас рядом со мной.

Потому что он здесь, несмотря ни на что. Потому что у меня в руках сейчас его чашка. Рядом на столе - его записка. Его уморительные кактусы на подоконнике, его джинсы на веревке в ванной, его разбросанные журналы на кушетке… Куда бы в доме я ни пришел – везде я ощущаю его присутствие, словно он живет здесь бог знает сколько времени. А всего-то – чуть больше года. Но уже во всем доме прочно поселилось его тепло, его дыхание, запах кофе и геля для волос… Я тихонечко усмехаюсь, вспомнив, с какими проклятиями он перед выходом на работу занимается архитектурой собственной прически – я никогда не знаю, что получится у него на этот раз. И в итоге заявляю тоном строгого босса: «Ну что же, Томпсон, так тоже ничего… Таких тоже любят! » Он в ответ запускает в меня полотенцем, и мы оба смеемся, как два идиота. Два влюбленных идиота.

Он здесь еще и в этих моих ежеминутных воспоминаниях. И даже если он вдруг решит покинуть меня и больше сюда не вернется – со мной останется частичка его живости, его смеха, его танцующих шагов. Я сохранил это для себя, ничего ему не говоря. Но сейчас, когда он врастает в мою жизнь все плотнее, все интенсивнее - я понимаю, что вероятность подобного исхода уменьшается с каждым днем. И мне от этого становится чуточку легче жить, что бы я ни говорил.

Смотрю еще раз на его записку, и сердце снова екает от глупой радости: потому что я перечитываю слова «скоро буду», и понимаю, что за ними стоит нечто большее, чем просто констатация факта. Просто я знаю все его мысли: ведь сколько уже раз я пил из его чашки!..

А теперь можно пойти в гостиную и устроиться там на диване. Можно включить телевизор, полистать журналы, понабрасывать черновики для статьи. Или просто посидеть в тишине, прикрыв глаза, и помечтать. О том, как Билли вернется, выгрузит из сумки все мамины припасы, а потом вцепится в банку с вишневым джемом, сильными пальцами отвинтит крышку и будет уплетать этот джем большой ложкой. И как я буду смотреть на него, думая, что ВОТ ЭТО и есть самое эротичное в мире зрелище. А потом подойду и поцелую его прямо в приоткрытый, по-детски перемазанный джемом рот, ощущая кисло-сладкий, немножечко терпкий вкус, от которого частит пульс и слабеют колени. Или это оттого, что я чувствую, как теплые губы под моими губами вздрагивают от зарождающегося возбуждения? Как звякает брошенная на стол ложка? Как знакомые руки обвиваются вокруг моей шеи, притягивая к себе?

Такое ведь было… было уже не раз. Теперь даже запах этого вишневого джема сводит меня с ума, и Билли об этом тоже прекрасно известно. Я надеюсь, он не рассказал об этом своей маме?..

***

Очнулся я от легкого шума и знакомой возни на кухне. И понял, что задремал в гостиной, пока ждал Билли домой. За окнами уже первые синеватые сумерки, в комнате темно, а из-под двери в коридор пробивается тонкая полоска света.

Встаю, открываю дверь, невольно прищуриваясь. Иду в кухню и там вижу вполне ожидаемую картину: Билли сидит за столом и наворачивает пресловутый вишневый джем прямо из банки.

Он видит меня, убийственно улыбается (мое сердце снова екает от тихой и какой-то ласковой радости). А потом протягивает мне ложку:

- Хочешь? Попробуй, как вкусно!

Я медленно подхожу к нему, но не беру ложки.

Вместо этого я приседаю у стола, кладу ладонь мальчику на лохматый затылок и целую его вымазанные джемом губы. Сначала легким касанием, а потом все сильнее и крепче. И говорю, когда отрываюсь вдохнуть:

- Да, ты прав… действительно вкусно… очень…

Голова у меня закружилась, и я прикрыл глаза. Перед ними мысленно проносились все события прошедшего дня – почему-то в обратную сторону: мое пробуждение на диване… записка с тщательно накарябанным кривобоким «В»… недопитая чашка в кухне… мое возвращение домой… И фраза, брошенная мне вздохнувшей Кэтрин: «Ты счастливый. Ты знаешь это? »

Да. Я это знаю. Я чувствую. Особенно сейчас. У моего счастья – едва уловимый запах аэропортовской пыли, мягкость раскрытых мне навстречу губ, а еще – сладкий, слегка приторный вкус свежего вишневого джема. Мы с Билли еще будем сегодня непременно пить чай, и я опять наверняка нечаянно глотну из его чашки, а он – из моей. Все равно мы давно уже знаем все мысли друг друга. Вот и сейчас – я чувствую, что он собирается встать из-за стола, не переставая обнимать меня. А потом наконец встает, и я вместе с ним; и прежде чем я успел подумать, что мы оба сошли с ума – я слышу у своего уха жаркий выдох, перемежаемый тихим смехом:

- Эл... а ну, держи меня?!..

Я невольно подхватываю мальчишку под бедра и опускаю на столешницу. Он вертится и хихикает, пытаясь выскользнуть из джинсов, не прерывая поцелуя. Но прежде чем события понесутся с безудержной силой и скоростью, я в последний момент ловлю несчастную банку, которая чуть не сверзилась со стола.

А то неудобно же будет, в самом деле: миссис Томпсон потом непременно спросит меня, как мне понравился ее джем – а я ведь его еще толком и не распробовал!...