Хроника блудных лет. Часть 1 из 10

Благодарность

Всем девушкам и женщинам, проявившим снисхождение к моему желанию и давшим, кроме чего мне было надо, еще и материал для моей книги. Прошу простить, кого запамятовал, всех в голове не удержишь. Имена, разумеется, изменены.

Авторам прочитанных мною книг. Биллу Гейтцу за его Микрософт Ворд. ***лету Пакарду за его технику. Китайцам за их трудолюбие и чань-буддизм. Цензорам, спецслужбам, злобным псам и людям в белых халатах, пробудившим меня ото сна.

Эпиграф

«Большинство женщин сдается не потому, что сильна их страсть, а потому, что велика их слабость. Вот почему обычно имеют такой успех предприимчивые мужчины, хотя они отнюдь не самые привлекательные. »

Ф. Де Ларошфуко, «Максимы и моральные размышления».

Цензуре объявляю ***

Микрософт Ворд, по наущению российских цензоров, стукачей КГБ, пардон, теперь уже стукачей ФСБ, рекомендует заменять якобы не известные ему слова на литературные. Заботится, культуртрегер, о литературе нашей самобытной. Что-то не очень хорошая замена получается.

**** – едал, бал, екал, ехал.

*** – буй, дуй, жуй, зуй, куй

Бля – бдя, беля, блея, блюя, блях

Это же заговор мировой закулисы! В английском языке вообще нет бранных слов. Свободные граждане стран Британского союза отвоевали себе право говорить и писать так, как они считают нужным. Зачем эти двойные стандарты, отдельно для развитых демократий и отдельно - для прочих нецивилизованных стран? И что же оставили русскому народу подлецы из ЦРУ в тайном союзе с избежавшими заслуженной люстрации чекистами? Они не оставили нам даже слово «****а»! Ворд ханжески заявляет, что этого слова в его словаре нет! Пакт Молотова-Риббентропа – детские игрушки по сравнению с этим актом геноцида. Что это за несчастная страна, у которой нет ****ы? Страна, которую злодеи, чередуясь с бездарностями, уничтожают почти целое столетие, Россия. Ее детей убивали на ее глазах, мучили, стараясь отучить Родину-мать рожать, вкладывали в ее руку не фаллос, но меч, делали танки, строили абортарии, а теперь пытаются заставить нас, немногих оставшихся, забыть само это слово, русское слово «****а»! Отнять даже возможность сочинять ей гимны! Мы не рабы, мы должны выплюнуть этот постыдный кляп цензуры и стать, наконец, мужчинами!

А это от меня лично Гейтсу, циничному продавцу двойных стандартов, согласно его же рекомендациям:

Ворд – воры, корд, лорд, морд, уорд.

Вступление

К чему бы все это? Но у меня есть солидное оправдание. Сам граф Толстой благословляет и заранее прощает. Лень искать точную цитату, в общем, что-то вроде такого: «Можешь не писать - не пиши». Вот так. В любом случае, это повеселей, чем безысходное и совершенно нетворческое отчаяние, завладевающее мною после прочтения хотя бы странички текста Набокова. Хотя он тоже меня всеми силами поддерживает. «Как нестерпима эта количественная бедность русской литературы, со всеми талантами и посредственностями она уместится на каких-нибудь трехстах печатных листах». За точность опять не ручаюсь, но намек понятен. «Можешь писать – писай». А вот во Франции еще в восемнадцатом веке было опубликовано около трех с половиною тысяч романов. В девятнадцатом, наверняка, еще больше. На этой могучей культуре воспитывались будущие русские классики, оба слова пишутся обязательно вместе: «русские классики». Двадцатый век ничего не изменил. Франция – страна писателей. Ежегодно на Гонкуровскую премию номинируются тысячи и тысячи. Что там Камю высказывал по этому поводу? «Сочинительство стало развлечением толпы, что ж, это держит лучших романистов в полезном напряжении». Это уже прямой совет: «Скучно? Напиши что-нибудь! »

А что же мы, кичливые православные дровосеки? Раззудись, плечо! В общем, решил что-нибудь написать. Тем более, что у меня довольно эффектный нос.

Нос очень важен для графомана. Во-первых, он используется для повышения скорости печати вслепую, как одиннадцатый палец – нажимает то левый, то правый Shift. Во-вторых, он важен при редактировании. Если вести носом по тексту, он будет задевать и цепляться за стилистические неровности. Кроме того, обоняние поможет уловить селедочный душок несвежего выражения. Кроме носа, у меня есть еще одно сильное качество – любовь к определенного рода физическим упражнениям. И любовь эта даже не к упражнениям, их немного и все довольно простые, а к новизне упражняемых мною женщин. И сила этой любви во мне такова, что и молчать не могу. Жене и детям об этом не расскажешь, друзей уже не удивишь. Придется написать.

Когда жизнь меня дожует и выплюнет, я стану пред светлыми очами женщины-ангела. И спросит она меня, и громом прозвучит строгий глас ее:

- Чем ты, грешник, оправдаешься за причиненную тобой боль, за разбитые тобой надежды, за плач и горе страдающих и невинных?

И раздастся шум множества женских голосов, каждый из которых будет мне укором и напоминанием, и услышу я плач и проклятия, и тяжкие стенания, и возгласы презрения.

И подниму я на нее свой горящий взгляд фанатика и поэта, и отвечу:

- Я не ищу снисхождения. Я любил и страдал. Но каждый, каждый раз я любил и страдал как в первый и последний.

И смолкнут голоса. И увижу я на лице ангела тихую улыбку прощения.

Ни хрена такого не будет. Для начала – я не верую ни в бога единого, ни в ангелов его. И нет во мне никакого фанатика и поэта, а лишь нечистый похотливец и мелкий пакостник. Да и понятие «любовь» не кажется мне достаточно ясно определенным, чтобы я мог им оперировать. Речь моя перед нежданным ангелом зазвучит примерно так:

- Нет на мне вины, ибо скотина есмь. Я ****, а когда не ебал - страдал. А ебать предпочитал один-единственный раз, он же первый и последний. Свежатинка, знаете ли!

И женщина-ангел отбросит меня с брезгливой гримасой. В ад.

Детство

Раннее

Я не всегда был плохой. Когда-то я был маленький.

- Так легко родился, и вот, так трудно достается, а ведь какой был хороший ребеночек.

Мама говорит, что в результате слишком скоротечных родов я был довольно вялый, но акушер схватил меня и шлепнул по попке. Крик новорожденного слаб и неумел, но не это главное. Через три с половиной десятка лет, в родильном отделении, где свершилось мое долгожданное обращение в отцовство, я даже не успел обрадоваться, что дитя дышит, меня поразило, насколько этот первый звук, то ли хрип, то ли клекот, был исполнен самого искреннего, чистейшего страдания.

Вообще говоря, как образцовый выкормыш советской материалистической школы, я полагаю началом жизни не мучительный процесс рождения, но химический ритуал совокупления похотливых молекул за девять месяцев до того. После появления на свет первого ребенка, дочери, мои будущие родители догадались выскоблить пару-тройку ненужных головастиков, впрочем, совсем не так уж и много для послушных граждан абортария размахом на одну шестую мировой суши. А вот меня решились оставить, авось из головастика вырастет сыночек. Здорово повезло.

Кстати, забавное выражение: "я решила сохранить ребенка". Выходит, естественный ход вещей предусматривает выковыривание плода блестящими железками на раннем сроке беременности, в соответствии с рекомендациями заботливых врачей. Но самоотверженная мама совершает героический поступок и спасает дитя. То есть вновь дарит ему жизнь, конечно, это верно. Можно ли считать проявлением свободы воли женщины хмельное непротивление разведению коленок? Нет, конечно. Истинным рождением следует считать принятое мамочкой решение спасти змееныша от скребка. С другой стороны, настроение персонажей может измениться каждый день, вероятный биопапа вот-вот одумается и даст стрекача, все запасные кандидаты на роль отца - откажутся от своих прав на пузико, строгий дедушка – вконец осерчает и выгонит ссучку из дома. Родина-мать привыкла к чисткам и на поздних месяцах, вообще-то, вопреки официальным советам абортмейстеров. Ведь как-то нехорошо, когда на свет появляются окровавленные куски уже не головастика, но вроде бы лягушечки или даже динозаврика. Зловредная опухоль в утробе женщины таится вплоть до обнаружения, живет под непосредственной угрозой плановой операции пару месяцев, еще полгода болтается там, все сильнее разрастаясь, мешая ходить и ****ься, все это в условиях полной неопределенности своей дальнейшей судьбы, в конце концов, помимо деятельности абортовой отрасли, зародыш может вылететь и по естественным причинам, например, когда пьяный сосед по коммунальной квартире хрипло выматерится спросонья в темном коридоре, когда об него споткнется беременная. В этом случае употребляют слово выкидыш. В закоулках абортария можно услышать поразительные термины.

Женщина подозревает, что беременна двойней.

- Если подтвердится, придется удалить.

Это не то, что зубы или бородавки, или волосы на ногах. Дуре стоило почитать Мамлеева. Души нерожденных, слабые и неразумные, еще не способны отлететь, теряют дорогу и в ужасе цепляются за маму. Так она их и тащит с собой.

Мама с гордостью вспоминает мое счастливое младенчество. Она кормила меня сиськой очень, очень долго. То ли года полтора, как она хвасталась раньше, то ли чуть не до трех лет, как она утверждает в последнее время. Скоро она заявит, что я и до сих пор, в сущности, грудник. Впрочем, моя довольная морда на самых ранних фотографиях свидетельствует в пользу извечной материнской правоты.

- Когда ты тряс детскую коляску, она прямо вся ходуном ходила. Стоишь в ней и трясешь, здоровый был, хороший ребеночек, не то, что счас.

Мама - коренная ленинградка, но иногда кажется очень простой, особенно когда хочет задеть своего интеллигентного сына.

Самое раннее воспоминание связано с моим летним пребыванием на даче. На небольшом пригорке сижу в коляске, сестра болтает с подругой. Мне скучно, начинаю вертеться и раскачиваться, вдруг мой экипаж приходит в движение, и я кричу от ужаса и крайнего возмущения - вот так меня бросили без присмотра, в этом виновата мама и эта, но особенно мама! Сестра уже бежит за коляской, я тянусь к ней и выпадаю лицом в траву. За моей спиной разогнавшаяся коляска с ходу врубается в деревянную скамью. Реву, переполненный злостью и обидой, чувствую боль и теплую солоноватую жидкость на разбитых губах, еще неприятно, что лицо запачкано, мама будет торопливо умывать меня холодной водой. Ничего страшного, он не ушибся, - эта пытается оправдаться перед матерью.

Сестра вспоминала, что очень любила меня сюсюкать. К моему рождению ей было уже двенадцать. Стоило мне оказаться на руках у мамы или папы, сестра подходила и начинала любимую игру.

- Ути-мути, вкусный ребеночек! А это что у нас? Ручка? Какая хорошенькая ручка! Тю-тю мутю! А я вот эту ручку ам! Ам - и нет ручки! Все, нет больше ручки!

Помню свою боязнь, недоверие и плач от обиды, что со мной поступили нечестно, меня обманули.

- Ну, что ты опять, - укоризненно говорил отец сестре.

- Ну, так ведь я пошутила просто, ручка-то на месте… он шуток не понимает.

Отнюдь, понимал-то я все очень хорошо. Не знаю, сколько раз я так плакал. Сестра говорит, что от меня очень вкусно пахло, хорошеньким, крепеньким ребеночком.

Иду гулять с дедушкой за руку, мне около двух. Дача, солнышко, хорошая погода. Доблый деда Сележа. Я не заметил его ухода. Мама и сестра не очень верят в это воспоминание, но добрый солнечный дедушка был, я точно помню.

Я рос, и первое восхищение мамы своим замечательным карапузом стало ее покидать. Какой тяжелый ребенок!

Может быть, развитие нового характера не входило в ее воспитательную программу, да никакой программы и не было, а к моей красивой энергичной маме подступил с окончательным приговором ее возраст, начинался тяжкий переход к старости, я же все-таки довольно поздний ребенок.

Это случалось по ночам, когда я спал. Грежу, что сижу один в нашей квартире. Зловещая неподвижность, тревожное ожидание беды. Звонок. Осторожно подхожу к двери, она такая непрочная, выглядываю в глазок - на первый взгляд это мама, усталая и недовольная. Смотрю внимательнее, мне нельзя ошибиться. Ее лицо меняется, его тайный смысл становится все более явным, я леденею от ужаса. Закончена эта игра в прятки, передо мной злобная ведьма, она тянется ко мне когтями, дверь трещит, ее в щепки, я поворачиваюсь и бегу, но как медленно, она вот-вот схватит меня … слабые ноги несут меня в мою комнату, к окну, скорее - дверь падает, ведьма бешено рвется ко мне, я вскакиваю на подоконник, усилие - я прыгаю. Обрыв сменяется парением, я спасен, я лечу.

Из-за этих снов я стал относиться к маме с недоверием. Вдруг она и впрямь решит обернуться в ведьму? А в разгаре одного из скандалов я действительно угрожал маме прыгнуть в окно. Надрыв моей истерики была таков, что исход мог быть любым. В конце концов, дело шло о важном: мама любит меня или нет?

Наверное, да. Но больше всего на свете мама любит чистоту. Сестра рассказала, что ей тоже часто снился похожий сон - мать оборачивается ведьмой. Дочь сестры, долгое время бывшая единственной маминой внучкой, поневоле выросшая в этой же квартире, пишет свои первые стихи о ненависти к родной бабушке, старой сволочи.

Особенно страшно мне было, когда мама звала меня мыться. Звала недовольным тоном, спешила, обвиняла и требовала. Чувствуя слабость ее позиций, я шантажировал и вымогал, я настаивал, я требовал тут же сказать, что она любит меня.

- Ну конечно же, как же можно сыночка своего не любить, - с фальшивым радушием, или, - да как же тебя любить, когда ты неделями не моешься, вон, скоро уже вши заведутся, - или же - люблю-люблю, недовольно и торопливо.

- Нет, не так, ты по-хорошему скажи, только по-хорошему, - кричал беззащитный малыш.

Мать чуть меняла интонацию, достигался относительный компромисс, не приносящий счастья ни одному из нас. Но без ее обещаний я не давал себя раздевать, голый в ванне под сильными руками мамы я чувствовал себя уж совсем беспомощным, и, если она действовала грубо, вода была горячей, мыло попадала в глаза, то я плакал и требовал признать, что она только что сказала, ва-ва, горло перехватывает рыдание, что любит меня.

- Давай, глаза лучше закрывай, а то мыло попадет.

Я терплю и горько плачу.

Иногда, если я плохо себя вел, мама угрожала, что сдаст меня в детдом. Я не очень понимал, что такое детдом, но словечко «сдаст» мне не нравилось. Что это значит - «сдаст»! Это бутылки пустые сдают! Я протестовал или говорил, что и пусть.

Мама остается довольно красивой, насколько можно сказать так о старухе, но, в любом случае, очень энергичной старухой. Память хорошая, в семьдесят лет учит стихи наизусть, как я не смогу. Хотя о некоторых предметах говорит, что тройку ей ставили за старание. В общем признается, что голова у нее варит не очень. Однажды, когда мы приехали на кладбище к отцу, рассказала наизусть длинное стихотворение то ли Тютчева, то ли еще кого. Возникла сказочная арка, одной ногой в леса уткнулась, другою за поле ушла - что-то в этом духе. Маман принялась тыкать полусогнутым от артрита пальцем в небо и требовать от нас с сестрой долженствующего восхищения чудесами природы и красотой стиха. Она была в уверенности, что речь идет об облаке. Я усомнился в материнской правоте. Раз уж говорится об арке, то подразумевается объект вполне геометрически правильный, каковым облако быть не может. Вполне очевидно, что это не облако, а радуга.

- Вот дурак-то сын. Стихов не знает, а все со своим занудством. Это же поэзия!

- Стихов я не знаю, а в то же время, как это отдельно взятое облако может эдак сильно раскинуться - за лес, за поле - странно. К тому же, если я правильно понял, это явление возникло после дождя, что соответствует времени появления радуги. Более того, стоило ли так уж распинаться об облаке? Ежели это было просто эдакое крутое облако, то факт наблюдения следовало просто занести в актив личного опыта наблюдателя, здесь нет ничего интересного для читателя стихов, его возможности сопереживать и соотносить со своим собственным опытом, радуга же - общий для всех, пускай и редкий феномен.

Конечно, мать не дала мне договорить до конца, она умеет заставить меня злиться, и я теряю способность ясно выражаться.

- Ну вот опять начал свое занудство.

Это меня раздражает, словом зануда мама явно обозначает паршивого интеллигентишку, которому не даст ни одна нормальная баба, уж не потому ли я не женат в тридцать лет. Пришлось ее немного обсмеять. Сестра уклонялась от нашей дискуссии, но, похоже, склонялась в пользу радуги. Мать зыркала на нее, но поддержки не получала. Полная победа.

Отец родом из провинции. Закончил школу одним из лучших, в конце сороковых приехал завоевывать опустошенную советским руководством северную столицу. Сдал экзамены в институт, но тут из уездного городка туда пришло письмо, что Лазарев является их неотъемлемым студентом, как оказалось - в педагогический институт славного города Кислодрищенска он тоже поступил успешно, на свою голову. Зато через год, стряхнув обузу провинциального образования, отец вновь приехал в Ленинград и поступил-таки, ****ы в рот. И понеслось-поехало: институт с отличием, кафедра, диссертация по одной из марксистко-ленинских дисциплин. Эдакая игра в бисер, которой многие десятилетия служило целое поколение толковых деревенских парней (хотя и необразованных, отец вообще не читал классиков философии), пытаясь создать из пропаганды видимость науки. Наверное, он мог бы лепить конфетки из любого дерьма, не только из марксизма-ленинизма, у него получилось бы все, что угодно. Мама, красивая и бойкая, крепко ухватилась за высокого, статного кандидата наук и начала выдирать его из лап поклонниц. Стали встречаться, хотя жил он по-прежнему в общаге, где обитали, по совпадению, и некоторые его подружки. Мама жила с родителями, но держала контроль над ситуацией, хотя и пребывала в напряжении. Вроде бы шло к свадьбе. В назначенный для регистрации брака день отец нехорошо опаздывал, а приехал весь какой-то виноватый и начал мямлить, что забыл паспорт… Наша железная мама все это выслушала. И сказала очень спокойно:

- Забыл – ничего страшного. Сейчас мы поедем к тебе и возьмем паспорт.

Деваться отцу было некуда, скандалов он по мягкости характера не переносил. Брак был зарегистрирован! А за свою забывчивость он каялся перед мамой все последующие десятилетия. За исключением того случая голова у него работала отлично. Уже лет в тридцать пять он ради прихоти закончил пару курсов чего-то технического. Обыгрывал всех друзей в шахматы. Отгадывал кроссворды - даже из журналов типа "Наука и жизнь". Но карьера его далеко не пошла. Отец был полностью лишен жадности, честолюбия и властолюбия – тех пороков, без которых карьера невозможна. И благонамеренной советской подлости, хорошо смазывающей продвижение по служебной лестнице, в нем тоже не обнаруживалось. Зато лени в отце было вдоволь. Ни малейших усилий он не предпринимал. Крепких триста рублей в месяц, иногда дополнительная десятка за выездную лекцию, тетки заслушивались интересного статного мужчину и были готовы на все, но есть любимая жена, дочка, сынок, которого долго ждал, право на существование которого так долго защищал перед женой, пока на кровавом конвейере советского абортария не произошел заветный сбой. Все удалось: сынок, любимая жена, дочка, можно еще выпить с друзьями-интеллигентами, хотя, какие к черту интеллигенты, если бабушки по-французски свободно не говорили, квартира, дача, машина не нужна - за ней следить нужно, напрягаться. Газетку, журнальчик почитать можно, на диване поваляться. Высокий, отлично сложенный мужчина, интересный лектор, скромняга, умница, мама намекает - еще и в личной жизни изрядный молодец был! Тих, незлобен, счастлив тем, что имел.

Мне было уже не меньше шестнадцати в тот вечер, когда папа вышел из туалета совсем никакой.

- Жена, черт, я что-то ссать не могу!

- Как не можешь, не хочешь, что ли?

- Да нет, хочу, только вот не получается, моча не идет!

- Ну, может, подождать?

- Так куда ждать, сейчас пузырь лопнет!

Видимо, он молча терпел уже несколько часов. Скорая, на удивление, приехала быстро, мочу вытянули. И сразу в больницу. Диагноз мы так и не узнали. Теперь я полагаю, что это был рак. Злокачественная опухоль простаты. Уже несколько месяцев он не ссал, а боролся. Все с большим напряжением. Никому не говорил, терпел и ждал, пока его не заткнет наглухо. Врачи из номенклатурной советской больницы прооперировали его вроде бы удачно, только вот зачем-то влили кровь с гепатитом. Заметил это я.

- Папа, а ведь ты желтый, и вон глаза желтые.

- Ну, ерунда, после операции бывает.

Верить в плохое ему не хотелось. Но гепатит оказался серьезный. Обессиленный, папа едва выбрался, а ему было всего пятьдесят пять.

Ему стало еще лет на десять больше, когда он встревожено позвал маму из туалета.

- Жена, смотри, кровь…

- Ничего, бывает, просто сосудик лопнул, - ответила наша железная мама. - Давай-ка сходим к врачу, на всякий случай.

Две операции, после первой - целый год надежды, после второй мама имела лишь краткую беседу с хирургом, он торопливо шел по коридору и смотрел в сторону.

- Ну что, доктор, скажите…

- Все хорошо.

- Он поправится?

- Все хорошо.

Пока отец еще мог ходить, гулять, пропускать стаканчик винца по праздникам, надежда оставалась, пускай он и присаживался на стул как-то немного криво и всегда старался опереться на руку. Но через несколько месяцев отец так ослабел, что не смог подниматься с постели даже в сортир. Говорил сквозь зубы, наверное, сдерживал тошноту. Хотя, на удивление врачей, за оба последних года признаков страдания и боли он вообще не проявлял. Вяло смотрел телевизор, но все больше лежал, таял, подтекал зеленоватой слизью. В квартире стоял Запах. Привыкнуть невозможно. Маме с ее сверхчистоплотностью было особенно тяжко. В лучшие времена она со скандалами заставляла дочку мыть пол ежедневно, пока та не ушла из дома при первой возможности, едва только смогла хоть как-то устроиться. Теперь в доме побеждала смерть, и каждый глоток воздуха был зеленоватым и вязким.

- Все, хватит валяться, совсем распустился, - отец набрал пол-ложки каши, помял во рту, борясь с тошнотой, попробовал сглотнуть. - Жена, ну что за каша такая, невкусно ведь. Без души сделана. - Тарелка с бессильно оставленной ложкой возвращалась на кухню.

Наступил день, когда он завел со мной разговор о Дашеньке, его внучке, моей родной племяннице, жертве воспитательной агрессии собственной бабушки.

- Будь с ней построже. Иногда и подзатыльник нужно дать.

- Что ты, отец? Разве можно детей бить? Ты ведь меня никогда не трогал.

- Почему? Вот ты однажды не хотел в детский сад идти, а я тебя за шиворот потащил. Ты сперва не шел, орал, а я тебя по снегу прямо за шкирку и тащил. Ты тогда понял, что придется идти, успокоился, на ноги встал и сам пошел.

- Странно, я не помню.

- Точно, было дело.

Отцу уже трудно давались слова, его дыхание срывалось. Я глядел на него и старался вспомнить, как этот серый мешок с костями и гниющей требухой мог силой принудить меня к тому, чего я не хотел. Мне кажется, что это действительно происходило. Память вытеснила все, что было связано с насилием отца по отношению ко мне. Не могу понять, почему. Единственный случай, что я помню - безопасность внезапно оборачивается угрозой, отец не похож на себя, он говорит, что хочет меня выпороть, у него злые, неодолимо сильные руки, он меня куда-то тащит, я ору и брыкаюсь в ужасе и бешенстве, непривычно тихая мама осторожно увещевает, отец не может продолжать, швыряет меня и выходит. Я отлетел и обо что-то ударился, оцарапал висок, долго ревел, мама утешала и поругивала. Больше меня никогда не били.

Думаю, в целом он был мною доволен. И я им тоже. У нас были гармоничные отношения. Я врывался в папину комнату во время научных занятий, хватал за шею и душил. Когда он начинал вертеться, я сверлил плешивый затылок твердым подбородком. Папа добродушно поругивался.

- Эй, Леха, ты совсем уже, эй, ну хватит…

Иногда, если уж работа казалась особенно важной, почерк отца становился еще мельче и неразборчивей, мама вполголоса предупреждала:

- Не трогай, папа готовится к лекции.

Что значит «не трогай»? Я подходил и лез ему на спину. Вот тогда он мог виновато рявкнуть, и я уходил со слезами. За это в следующий раз ему доставалось побольше. В обычном случае он только хмурил брови, ха, сразу видно что невзаправду.

- Ну Леха хватит вот щас как тресну по башке вот правда тресну!

За это он получал еще разок для острастки чтоб знал, как сына обижать. Стукну его по широченной спине.

- Вот тебе! Ну ладно уж, я пошел.

И все-таки хорошо, что у меня были защитники. Мне пришлось выдумать их самостоятельно, известные мне персонажи мультфильмов и сказок не годились ввиду своего явно искусственного происхождения. Совсем крохотного, меня охраняла гибкая и сильная черная пантера, вероятно, родственница Багиры из "Маугли". Затем ее сменил некто Джим, по размеру небольшой, как и я сам, но зато обладающий не только невероятной силой, но и выдающимся даром колдуна и чародея. Почему его звали Джим - наверное оттого, что папа часто приносил журналы "Америка". Я заглядывал туда, в чужой мир, яркий, очень непохожий на серое и тревожное место, где мы жили. В журнале царила удивительная свобода, если я уже знал это слово. Я еще немного подрос и начал защищаться сам - деревянный пистолет всегда лежал у меня в правом кармане или под ремнем.

В детском саду я был известным плаксой. Они бросили меня здесь, я не хочу здесь оставаться, я боюсь. Воспитателей, они могут наказать, детей, они могут начать издеваться или даже драться. Помогала моя редкая способность к чтению, и ленивая воспитательница иногда давала мне книжку, ставила один стульчик напротив остальных и уходила. Полный гордости, напряженный и красный, я читал сказки этим противным детям, а они слушали тихо и внимательно. Пока книжка у меня в руках, со мной не случится ничего плохого. Люблю читать.

Мир опасен. Я рос домашним мальчиком, играть и бегать на улице я побаивался, в основном сидел в квартире и играл в выдуманные самим игры. Любил строить из костяшек домино разные здания, а потом громить их огнем артиллерии боевых кораблей, у меня были отличные пластмассовые модельки. Мои солдатики умели не только стрелять друг в друга, но и играли в футбол. Еще я играл в футбол сам, шарики для пинг-понга летали по комнате в батарею - большие ворота, еще я иногда брал маленькую клюшку и играл в хоккей.

У меня был друг Женя. Однажды, когда мы играли у меня дома в хоккей, он развеселился и стал хватать меня за петьку. Мы уже ходили в детский садик, и я хорошо знал, что любое непонятное действие означает агрессию, и в ответ полагается дать сдачи. Я тоже стал хватать его за петьку, Женя хохотал еще пуще и, кажется, поддавался.

На даче мы с другом Сашей предпочитали играть в песочнице. Строили замки из песка. Саша любил всякие необычные арки и переходы, я же делал все так, чтобы было прочно. В конце дня все построенное рушили. У Саши была сестра Ира, на год младше нас. Мы, если честно, довольно часто обижали ее, девчонка ревела и убегала жаловаться. Однажды наша игра приняла необычный и волнующий оборот: мы стали львами, я - вожаком, мы ползали на четвереньках по песочнице. В будущем я узнал о существовании игры в письки-жопки, интересно, что для меня показать себя сзади было гораздо стеснительнее, чем спереди. Львы рычали друг на друга, я был вожак стаи и рычал громче всех, нападал на других и стягивал с них трусики. Особое чувство, сладость неприличного.

Как и многие детсадовцы, впоследствии я увлекался похожей игрой. Это же весело, когда осторожно приближаешься сзади и ловким движением сдергиваешь с раззявы штаны с трусами, он ныряет вниз скорее подобрать их, а вот ему дураку и пинка по заду! Дома я так же точно нападал на родственников. Если на них не было подходящих для быстрого стягивания штанов, я просто хлопал их по задницам. Мама второпях сердилась, отец подтягивал тренировочные с отвисшими коленями и добродушно обзывал меня чухой. А вот сестра… Дело было на даче. Я как-то особенно ловко то ли хлопнул ее, то ли что-то сдернул, и уже торжествовал, когда она схватила меня и потащила на крыльцо. Я орал и вырывался, но она была гораздо сильнее. Прохладный воздух коснулся моей задницы.

- Голая жопа, - раздался ненавистный голос сестры. - Смотрите все, какая у него голая жопа. Все соседи посмотрите на его голую жопу.

Придумать ничего хуже она не могла. Она скоро отпустила меня, страшно униженного, кипящего от злости и желания отомстить. Я ненавидел сестру едва ли не до тех пор, пока у меня не выросли усики.

Наш девятиэтажный дом был построен рядом с настоящим болотом. Настоящая ленинградская почва, травяные кочки в ржавой воде, все родное и милое. Если меня можно было вытянуть из дома, то лишь ради болота. Места глубже, чем по колено, были редкостью, друзья их знали. Весело прыгать по кочкам, рискуя, стараться не набрать в сапоги холодной темной жижи. Я был осторожнее друзей, они смеялись надо мной и прыгали дальше. А я оставался топтаться, боясь прыгнуть в неизвестность и не находя опоры вблизи. Место было волшебным и пугающим. Посреди болота зияла глубокая черная лужа, округ нее чавкающая топь под ногами менялась дерном и глиной. Мокрой и серой, как дохлая кошка на траве, ее вязкий кожистый мешок по-очереди осторожно трогали деревянной палкой.

Я всегда любил пистолеты. У меня их много: деревянных, сделанных отцом на даче, пластмассовых игрушечных из магазина. Наконец, один шикарный, из черного металла, работает на пистонной ленте - его привез в подарок какой-то мамин знакомый. Пистолет так хорош, что я сразу положил его в самый глубокий, тайный, нижний ящик моей тумбочки, рядом с пакетиком жвачки и красивым карандашом. Изредка я вынимаю его, нажимаю на курок - пистон хлопает, вкусно пахнет горелым, а иногда пистолет дает осечку - пистонная лента имеет другой шаг. Постреляв, аккуратно кладу его в тайный ящик, в коробочку. Боюсь, что он сломается. Однажды в истерике я бросил свой пистолет, он с треском ударился в дверь, мое сердце дрогнуло. Я так остро ненавидел мать в эту секунду. Пластмассовая рукоятка после этого удара стала немного болтаться, напоминая мне о моей ненависти.

Холодная твердость стен привлекает меня. О них можно разбить игрушку, голову. В тот раз я доставил страха отцу.

- Мать, иди скорей, он башкой о стенку бьется!

Удары, действительно, были тяжкие и звучные, и боль оказалась резкой и понятной, но и новое, более опасное чувство в содрогающейся глубине, неявный, но страшный вред, гады, сволочи. На маму, впрочем, особенного впечатления действо не произвело, она только принялась дежурно ругаться, видимо, голова не является для нее особенно важным органом. Отец же подобных сцен не переносит. В юности он ходил на бокс, дождался первого сочного удара в нос, но этот же удар был и последним в его карьере бойца. В общем, по настоянию отца маме приходится заняться моим умиротворением. Помню как я демонстративно расцарапывал себе руки - с тыльной стороны, разумеется. Отец тогда оказывался важным посредником.

- Что же ты чуха делаешь, мать, он себе руки рвет!

Женским чутьем мама, видимо, чувствовала некоторую умеренность моего протеста, слишком расчетливого, чтобы быть воспринимаемым всерьез.

- Ну и пусть, если он дурак такой.

И я ревел, и царапал еще раз, посильнее, кровавые полосы по руке.

- Ну что ты, ну совсем с ума сошел, кончай, сынок, - это отец, но не с ним я борюсь. Еще по руке, ох, больно, сволочи, гады!

- Ладно, хватит, успокойся, - вот этих маминых слов я действительно ждал, победные рыдания, я ухожу в свою комнату, хлопаю дверью изо всех сил.

Мать взрывается:

- Зачем двери ломаешь!

И стонет, и отвратительно ноет из коридора:

- Вон сверху все сыплется, все в доме сломал!

Для нее это важнее, чем я.

Двери нашей квартиры. Ими можно хлопать в бешенстве, когда выпроваживают вон, их можно приоткрывать маленькой щелкой и подглядывать, что в комнате. Играть в догонялки с сестрой, тянуть на себя, я совсем не принимаю поражений. Закрытая дверь в ванную - вечная преграда, но зато можно выключить свет. Изо всей силы бью дверью еще раз.

Я часто болел. Все классические инфекции прошлись по моему слабому телу. Ангины случались регулярно. Болеть я любил, мама начинала обо мне как следует заботиться. Шторы колыхались от движений моих тяжелых век, узор красно-зеленых обоев дышал как скопище опасных насекомых, где-то вдали на кухне мама гремела посудой, что-то угрожающее было в легкости, с которой комната меняла свои отношения с геометрией пространства. И потом, эта звонкая слабость первых шагов. Все это было неплохо, по крайней мере, во время болезни от меня ничего не требовали. Мама заставляла меня полоскать горло, натирала водкой с уксусом. Я уставал за эти минуты, холодная влага на раскаленной коже заставляла сотрясаться от дрожи, торопливые движения сильных маминых рук приносили если не боль, то неприятное ощущение. Наконец, измученного от необходимости ворочаться, закутанного в несколько одеял, обвязанного за шею колючим шерстяным платком, меня предоставляли самому себе - вариться в густых тяжелых снах. Мне нравилось, что мама заботится обо мне.

Больница сделана из боли и обмана, при этом боль – самая настоящая, а вот Ницца... Впрочем, она тоже настоящая - как заветный берег, на который выползает спасшийся из моря боли. В три года с чем-то я был подвергнут первой в своей жизни операции: то ли на гланды, то ли на аденоиды, то ли на миндалины. Разницы не знаю до сих пор. Зато знаю с того самого дня, что врач и пациент – существа с разных концов скальпеля. В памяти осталась боль, привязанные к креслу руки, уверения, что горло заморозят, открой рот, хрустящие звуки в глубине глотки, боль, кровь, мои крики - сволочи, мои требования воды, их отказы и согласие. Я чувствовал себя очень взрослым, каким только может сделать настоящая боль, я победил их сопротивление, пил запрещенную воду из пластмассового стаканчика, его край поддавался нажиму моих зубов.

Не знаю, насколько операция была признана успешной, но мне бывает достаточно глотнуть прохладной жидкости, да просто выпить стакан воды комнатной температуры - и я могу быть уверен в последствиях. Через день я начну прочищать горло, может заболеть голова, я начну думать - не болит ли у меня горло, черт, раз я задаюсь таким вопросом, значит оно болит, вот блять, снова чего-то хватанул, блять, снова валяться. Впрочем, поправляюсь я быстро. День-два болит горло, я сосу таблеточки и ворочаюсь по кровати, стараясь не слишком часто хвататься за конец. Пока болеешь, лучше не дрочить.

Прошло десять, двадцать, тридцать лет. На медосмотрах лор-врачи с недоверием всматриваются в глубину моего разинутого рта.

- Язык не высовывайте. Вам, гляжу, миндалины удаляли.

- Да, в три года.

- Странно, у нас в таком возрасте миндалины стараются не трогать. Болели, что ли, очень сильно?

- Да, болел.

Другой врач после зрелого размышления перед моим открытым ртом отправил меня к коллеге - специалисту по злокачественным опухолям.

- Вы не беспокойтесь, это только так, на всякий случай.

Я жду прямо в кабинете, где одновременно принимают трех больных - какого-то деда, маленькую девочку с мамой и меня. Еще бы, ведь это онкологический кабинет, здесь у всех равные шансы, прожитые годы в зачет не идут. Посланник мучительной смерти молча и быстро заглядывает мне в рот, хватает и поворачивает голову влево-вправо. На его белом колпаке укреплено зеркало с маленькой дыркой, круглое, словно колесо рулетки, ставка - жизнь. Доктор отпускает голову и принимается что-то строчить чудовищным почерком, абсолютно, абсолютно неразборчиво - это древняя тайнопись предсказателей смерти.

- Ну как?

Кивает. Не верю этим онкологическим кивкам.

- Все нормально?

- Да, нормально, моего нет.

Мама часто водила меня в магазин. Поминая мою бабушку - волевую, умную и работящую старушку, мама все время говорила:

- Да разве у нее трудная жизнь была? Сидела дома, готовила немножко, а я все по очередям моталась.

Мама не любила свекровь по вполне понятной причине. Та не давала ей особенно часто раскрывать хайло. Городская истеричка, дочка инженера не могла потягаться с деревенской девкой, старшей над братьями и сестрами, коих вырастила почти с десяток. За плечами бабушки были три класса школы и два похода из Поволжья на юг за хлебом для умирающей от голода семьи - крепла советская власть. На обратном пути, уже рукой подать до деревни, наша бабушка, а было ей восемнадцать лет, свалилась от тифа в беспамятстве. Незнакомые люди положили ее в повозку, рядом - ее мешок с хлебом. Тем и спаслась вся немалая семья, бабушку тоже удалось выходить. Через полсотни лет совейской власти уже и маме приходилось ежедневно совершать маленький подвиг. Злые полуголодные очереди в магазинах, жирные морды торгашей, оставили бы ей авоську товарищи по развитому социализму, случись ей отвернуться? Однажды мама бросила меня в магазине, кажется, она хотела успеть сразу в несколько очередей, что-то не заладилось, я искал маму в озабоченной толпе, не нашел, испугался, разозлился. Мама, где мама. Обычно ей удавалось вырываться с очередной порцией добычи, подбегать ко мне, раздраженно говорить:

- Подожди, скоро уже пойдем, только сейчас еще масла возьму, стой здесь, жди.

В этот раз она запоздала со своим появлением, а позвать ее громче я уже стеснялся, да она могла и не услышать, в этом вонючем и грязном здании стоял неопрятный гул. Я развернулся, вышел из магазина и направился домой, за два квартала, нужно еще было перейти дорогу, ту самую, где трамвай отрезал мальчику ноги. Дома был отец, удивленный самостоятельным возвращением пятилетнего сына:

- А где мать?

- Она меня в магазине бросила! - заревел я.

Мама появилась чуть позднее, сама не своя, на негодование сил у нее уже не хватило.

Лучшее воспоминание детства. Какая-то соседская девочка у нас в гостях, нам выдали бумагу и предложили заняться рисованием.

- Леночка хорошо рисует, вот, смотри, можешь как она?

Совершенно ясно, что не могу. Рисование казалось мне непосильным трудом, руки были злы и непослушны. Леночка же ловко рисовала цветочки, раскрашивала их яркими карандашиками. Я сидел и маялся, соревноваться было явно бессмысленно. А заняться чем-нибудь другим у меня не получалось, не давали мать и гости, что иногда заходили и напоминали о рисовании.

И тогда я решился. Взял жирный черный карандаш, попросил у Леночки на минутку ее рисунок и в несколько торжествующих движений создал корявого, но великолепно огромного, черного и зубастого дракона, разинувшего пасть над ее цветочком. Леночка восхитительно разревелась, сбежавшиеся взрослые меня стыдили и отчитывали, но я горел от радости и отвечал, что тоже люблю рисовать, вот пусть все сами убедятся, а драконов никто не запрещал.

На даче мы как-то раз пошли в гости к нашим друзьям, точнее - к друзьям моих родителей. В общем, я рассчитывал на скучных полчаса, но вышло по-другому. У них была собака! Овчарка, по имени Альма. По словам хозяев, и как я вскоре убедился, чрезвычайно умная. Я гладил ее под присмотром взрослых, она терпела. Собак я не боялся. До этого, когда к нам в гости на дачу приводили здоровенного черного пса, он носился по шести соткам, громыхал во всю пасть на все, что видел за пределами участочка, а я подбирался к нему и наглаживал лохматую зверюгу, хозяева просили меня быть осторожнее, я и не понял, почему. Альма тоже терпела, видимо, была очень умная. Затем она стала глодать косточку, а я смотрел.

- Не смотри, собака не любит, когда ей мешают есть.

Овчарка вдруг перестала грызть, повернулась ко мне и неторопливым движением взяла в пасть мою щиколотку. Зубы коснулись кожи. Я застыл. Боли не было, зверь просто удерживал меня в пасти. Альма выпустила меня уже едва ли не через секунду, и я заревел с облегчением. Хозяйка затараторила:

- Нет, что вы, она не укусила, она очень умная, просто чтобы ей не мешали, ничего страшного.

Действительно, никакого укуса не было. Я долго рассматривал ногу, пытаясь найти зримое оправдание своему ужасу.

С тех пор я боюсь собак. И не очень доверяю их хозяевам.

Я часто наваливал в штаны. Меня ругали.

- Уже три года, а все в штаны кладет.

Но ведь играть так интересно. Уже подступает изнутри, щекочет в попе, давит. Нужно пойти покакать. Ну, еще потерплю немного, вот чуть поиграю и побегу. Втягиваю какашку назад, держу ее, она норовить выскользнуть и приятно трет внутри. Если слишком долго терпеть, потом какать будет даже немного больно. В туалете интересно. Я могу быть как вертолет, внизу синий линолеум - озеро, там идет битва, десант высаживается на берег, я отражаю их атаку. Здесь не страшно, если даже и не удержу, можно немножко еще подождать.

- Ты там надолго засел, выходи скорее!

Классик был прав, черт возьми. Моя бережливость, аккуратность, рассчетливость - лишь выражение подсознательного желания задержать какашку в попе.

Все эти поезда, их далекий шум, так необъяснимо волнующий сердце, - это чистая правда, и больше всего на свете я хотел бы писать, как Он. ****ая революция. Хотя уж мне-то нечего ее ругать. Ведь завертелась, захрустела гигантская мясорубка, затянула в кровавый водоворот и малых, и великих, от края до края мертвыми телами выстелила Россию, как сковородку котлетами. Вот и вынесло краснопенной волной моего папашу в столичный город. Не то так ему и сидеть в глуши ковырять в носу, шумит за лесом уходящий поезд щемит в душе безвестно почему. Не знаю, как звучали поезда в те времена, но отбывающая электричка с ее коротким торжественным молчанием, прощальным гудком в тишине, стуком трогания, напряженным звоном разбега все быстрее и быстрее, колеса стучат чаще и чаще, гул достигает предела и начинает слабеть, поезд уносится вдаль, это так замечательно легко и грустно.

Груженый товарняк возит не тоску, но страх, тонны железного страха. Его можно угадать издалека по особенному тяжкому гулу, совсем не такому, какой издает электричка с добрыми глазами и вежливой манерой останавливаться у деревянных пешеходных досок.

- Осторожно, скоро пройдет товарняк.

Папа не шутит, он действительно опасен. Шум железного страха все сильнее, и вот уже из-за синего леса, с дальнего поворота дороги, вываливает мощное тело огромная змея, подрагивающая от скорости и бешенства. Зачарованный, я смотрю и не могу двинуться с места, вот уже различима тупая злобная морда тепловоза. Воздух разрывает оглушительный гудок, товарняк ближе, стремительнее. Тяжелый бетонный перрон все сильнее дрожит при его приближении. Скорее, нужно отойти в сторону, прижаться к холодной ограде, эта мощь огромна, налетит, сорвет с места, отбросит как пушинку. В разводах горячего воздуха налетающий товарняк сотрясается от избытка злобной силы. Он часто снится мне в кошмарах, в них я каждый раз пытаюсь разбудить ватные ноги, перебежать пути и спрятаться подальше от этого рева и грохота.

Хорошо, что электрички ходят чаще товарняков. На нашем дачном участке люблю играть в машиниста. Я стою у дверей. Немного высунувшись наружу. Поезд вот-вот тронется. Смотрю назад, как машинист при посадке. Теплый вечер, я немного устал за день. Я рядом с подножкой, в поезд я успею. В такие минуты, когда хорошо, беспокоюсь лишь чуть-чуть, начинает хотеться покакать. Поиграю немного и двинусь осторожно к деревянной будке, дачному туалету на краю наших честных шести соток. Зажмусь покрепче, маленькими частыми шагами.

- Чуха ты, смотри не обкакайся, - скажет отец, если выглянет с веранды.

Сам знаю.

Еще я хочу стать шофером. Их все очень уважают. Мама кивает в сторону соседней дачи.

- Нужно в технике очень разбираться, чтобы руки из того места росли. А ты еще делать ничего не умеешь, даже мне не помогаешь, что бы ни попросила. Вон сосед с машиной целый день возится, там понимать надо, разве ты так сумеешь.

До сих пор по-детски боюсь всех этих железяк с проводками и ничего в них не понимаю. Мой автомобиль чинят уверенные мужики в грязных фуфайках.

Сестра упросила маму купить ей котенка. Его звали Бишка. Теперь я сказал бы, что неблагозвучное имя повлияло на его несчастную судьбу. Маленького Бишку посадили в коробку из-под телевизора. Какой забавный, нужно его погладить. Что это, он не хочет, боится, ай больно, он меня цагапнул, вот тебе, вот, ай, у него остгые когти, больно, а я возьму линейку, вот тебе…

- Что ты делаешь, - кричит сестра, - мама, он его мучает!

- Не мучай котеночка!

- А я его не мучаю, это он цагапается!

Плохой злой цагапучий котенок. В другой раз нужно остогожнее.

- Он тебя уже боится, не ходи к нему.

Хочу и пойду! Вот он, плохой мокхый котенок.

- Мама, он к нему ходит и мучает!

Скоро Бишку отдали назад. Интересно, куда это назад. Если даже и утопили, то я об этом и не догадывался. Не хватало мне еще и этой вины. Говорят, отец запросто и ловко рубил головы курям, а что, деревенский парень.

Мое детство умерло в двадцать девять лет, в тот момент, когда в серой костлявой руке отца, завершившей слабое мановение и падающей вниз, я не смог найти пульса. Мама утверждает, что его последнее движение было предназначено лично мне. Почему бы не ей или не дочери? В конце концов, всем нам или вообще, этому миру, всему, с чем он прощался. Может ли человек посвятить лично кому-то свое последнее дыхание, дано ли ему знание о мгновении предшествия смерти? Мама просто выдумывает, неужели она так ревновала отца ко мне. Ее первой заботой было поправить мужу челюсть, пока еще теплый. С открытым ртом в гробу неважно выглядят даже очень достойные в жизни люди.

Похороны измотали меня непрестанно возвращающимися приступами мучительной тоски. Серыми и холодными, как волны. Короткими и острыми, словно уколы. И, главное, неприятно было находиться все время на виду. С радостью бы ушел и погулял на свежем воздухе, не нужно было бы прилюдно подтирать слезы и давить в горле комки. Ритуал не позволяет сыну на похоронах отца хранить небрежное равнодушие, но и рыдать навзрыд тоже как-то не по-мужски. Я чувстовал себя как на сцене перед зрителями, оценивавшими меня по многим параметрам. Кроме достойного исполнения роли от меня требовалось внешнее сходство с усопшим. Мятые временем хлюпающие тетки нет-нет, да и принимались обсуждать, чем именно я на него очень похож. От меня, похоже, требовалось являть собой подлинное отчаяние в сочетании с благовоспитанностью. Каждая горькая слеза под зрительскими взглядами становилась уже чуть-чуть фальшивой. Одна чистая душа шестидесяти лет заявила, что у меня те же добрые отцовские глаза, и потребовала снять очки и всем присутствовавшим данный факт продемонстрировать. ****ая дура. Пришлось снять очки и хлопать невидящими беспомощными глазками. Ничего, скоро это кончится.

Его пожилые грузные друзья, большинство – такие же преподаватели разных марксистко-ленинских нелепостей, мрачно жрали водку и хвалили в отце его человеческие качества. Те, кто преуспел в бисерной игре больше, чем он, делали это суровым начальническим гласом с несомненным, хотя и скрытым чувством превосходства. Сестра часто и безутешно плакала. Хорошо ей. Мама тоже плакала, впрочем, не забывая рассказывать гостям, как долго он болел, как старательно его лечили, и как тяжело за ним было ухаживать.

Но самое мучительное на похоронах - внимать прекрасным и несбыточным обещаниям музыки. Написанная верующими для безбожников, она разрывает душу.

Вскоре на висках я заметил первые седые волосы. Не отразилось бы это на отношениях с девками. Ладно, в конце концов, буду краситься.

Школа

В предостережениях мамы школа пугала. Год или даже больше я жил в тревожном ожидании, что школа окажется чем-то вроде обещанного, но так и не состоявшегося детдома. Местом, где мой вздорный характер наконец-то будет раздавлен так быстро, что и писк не будет услышан.

Но все оказалось не так страшно. У меня уже не было причин для слез той полынной горечи, что жгли мои щеки в детском саду, потому что мама уходит, мама бросает меня. В школу я ходил сам, причем так боялся опоздать, что вставал заранее, подвергая родителей риску моего внезапного появления в их тихой супружеской спальне часов эдак с шести утра, каждый день в разное время. Чудесным образом они не разу так и не попались, вероятно, перешли на вечерний режим. Представляю, что бы было с моим и без того закорявистым либидо, прояви папамама неосторожность хотя бы единожды, угляди я в торопливом утреннем объятии призрак зверя о двух головах.

- Ой, что это... Мама! Отпусти маму!

Дети страны советов останутся в неоплатном долгу перед родителями хотя бы вот за эту боязнь и суету, за вечный вопрос, когда сбивают дыхание: не лучше ли было просто сделать чистку, чем всю оставшуюся вот так. Отцы не могли как следует поебаться, следовательно - быстро спивались, матери становились горбатыми клячами, и зачем этот великодержавный пуританизм живущим без задвижки на дверях, в СССР нет секса, и в крестьянской избе десятый сын в рассветном сумраке больше не толкает пятого:

- Глянь, чего-тто они там?

- Спи, пострел, ерунда, батя мамку дрючит.

Двухголовый зверь попадается в ловушки христианского заповедника. Он может одеть на передние лапы пару золотых колец и отвергнуть манящую легкость блуда. Может избегнуть опасных встреч с другими в теплых влажных садах и не изведать неотвратимого искуса прелюбодеяния. И возгордится зверь своей многотрудной святостью, и станет легкой жертвой самой коварной западни, нежданной пропасти в ад: "не сотвори себе кумира". Смертен грех создания маленького божка, сперва кажущегося очень уязвимым, мокрым и синюшным, еле теплящим в себе драгоценный огонек жизни, но со временем все более похожим на человека, приятно розовеющим энергичным забавным надоедливым обольстительным всевластным. Слепой жестокий христианский бог не терпит соперников. Беда единственному в семье ребенку.

В школе я встретил новых знакомых, и они меня в целом порадовали. Половина одноклассников не умела читать, а кто умел, читал гораздо медленнее. И математика далась мне сразу, я стал одним из лучших учеников. Если я и не доминировал везде и полностью, то лишь от лени. К тому же, традиции советской школы предполагали равенство, а прибить способного легче, чем обучить дебила. На дебилов и хулиганов уходили почти все силы несчастных преподавателей. Остаток педагогической энергии тратился на профилактическое запугивание детей умных и послушных.

Привыкшие к семейным битвам маленькие гегемончики мало обращают внимание на орущую тетку, нашу классную руководительницу. А мне страшно. Мама, конечно, ругается, но вот с такой надсадой кричит очень редко, только когда хочет меня убить. А классная орет почти всегда, иногда вдобавок еще сжимает кулаки и наливается багряной ненавистью. Это и есть дисциплина. Я боюсь попроситься в туалет. Училка может заявить, как и нашим хулиганам:

- А перемены для чего? Сиди!

В принципе, я рассчитывал возможности своего пузыря, но однажды меня хорошо прихватило. Я пытался досидеть до конца урока, боролся, я же хороший мальчик, учительница не любит, когда просятся выйти, это только хулиганы часто просятся. Я сжимал коленки, тихонько ерзал, трясся, но вдруг - все, теплая жидкость потекла в штаны. О, эта легкость, хорошо... Только вот штаны теплые и мокрые. Могут заметить. Остаток урока я как мог сушился. В итоге удалось незамеченным выбраться из класса, кто-то на ходу заинтересовался лужицей под стулом - понятия не имею.

В первом классе я полюбил хорошую девочку. Худенькую, добрую, с тихим голоском. Ничего не предпринимал. Во-первых, не знал, что мне, собственно говоря, от нее нужно. Читал "Трех мушкетеров", "Двадцать лет спустя", "Приключения бравого солдата Швейка", ничего не понял. Но мама почувствовала опасность и начала борьбу за чистоту нравов. Непотребные книги исчезли и не появлялись, несмотря на мои скандалы. Чего она опасалась? Д'Артаньян забрался в покои миледи, служанка Кэти что-то ему уступила, на белом плече хозяйки он увидел лилию, в общем, кроме спасения храброго гасконца от напавшей с кинжалом гарпии, ничего любопытного я не усмотрел. Благо, книг у нас было несколько шкафов, мама не читала их все, и не знала, которая несет опасность. И перешла к шпионству. Обнаружив меня с чересчур толстой книжкой в руках, она требовала прекратить чтение, я отказывался, а мать, гадина, сволочь, прятала мои книжки и врала потом, что не знает, где они. В результате я не выпускал добычу из рук, читал когда только и где только мог - за занавеской, в ванной, в туалете, и, конечно, за едой. Манеру чтения в туалете я перенял у отца. Большой и уютный, он прочно восседал на унитазе, сильные ноги расставлены в стороны, в руках газетка. Видимо, места в советской уборной ему хватало не вполне, дверь приоткрывалась. Появлялся сын и начинал активно общаться с папой, благо деться тому особенно некуда. Отец покряхтывал и обращался за помощью к жене. Мама выражала недовольство:

- Что это, отцу посидеть спокойно не даешь.

Чтение за едой было моей привилегией, вероятно, главной задачей было все-таки накормить сына. Но мать еще и беспокоилась за имущество.

- Не пачкай книги, не ты их покупал. Еще ничего в своей жизни не сделал.

Увлекательная, долгожданная книжка про Карлсона, с которой не расстаться и за обедом, была случайно залита кровавым борщом и со скандалом отобрана.

- Никогда больше ни одной книжки не получишь!

Я ревел в отчаянии.

Помню страшные истории про книжных воров, нервных очкастых интеллигентов, что приходят в гости к знакомым, просят чайку и пользуются отсутствием хозяина, чтобы выдернуть из шкафа и закинуть в свой облупленный портфель драгоценный переплет с королевой Марго.

Стекла в квартире твердые, холодные и опасные. Меня предупреждают, чтобы я был осторожнее.

- Будешь носиться - разобьешь, стой, это же стекло!

Дверь от комнаты сестры была застеклена, как и дверь в кухню. Я бежал за сестрой, она успела заскочить к себе и закрыть дверь. Я не мог не ударить изо всех сил кулаками по хрупкой преграде, брызги которой оставили мне шрам на мизинце и два маленьких шрамика на тыльной стороне ладони, чуть закругленных, похожих друг на друга, на память о моей ненависти к сестре. В дверь вставили толстое и прочное стекло с частым армированием железной проволокой. Оно устояло даже под самым тяжелым ударом, лишь дало трещины вокруг центральной промятины, как лучики вокруг солнца. Похожий узор привычен на лобовом стекле жигулей, народная традиция, головотяпы издавна любят пробовать свои крепкие лбы.

Сестра - большая, сильная и вредная. Однажды, после очередной битвы, она позвала соседскую девочку - мою одноклассницу - в свидетели.

- Он говорит, что хороший, а ведь это не так. Вот - это окно он разбил (да, я играл в футбол, туфля соскочила и попала точно в угол стекла, бабушка заклеила дыру при помощи другого куска). Здесь он люстру разбил (я вообще-то старался прибить сестру, но сгоряча промазал хоккейной клюшкой. Люстра была так себе). Вот он занавески разрезал (ерунда, только с краю, занавески, в общем, не очень пострадали, зато мама ужасно расстроилась, так ей и надо). Здесь он дверь сломал, картинкой заклеили (на фанерной двери несколько хороших вмятин, от той же клюшки. Гнался за сестрой, она успела дверь закрыть. Любил хоккей).

Девочка вежливо ахала и качала головой. Потом в классе она мне чего-то говорила, хихикала, сволочь. Ненавижу. Мама сестру немного поругала.

- Зачем это всем знать?

- А пусть знают, какой он, пусть все знают.

- Не нужно было, а то что про нас думать будут.

Маме очень важно мнение окружающих. В этом я с ней чаще всего согласен. Даже в солидном возрасте трех с половиною десятков лет мне порой не удержаться от того, чтобы не выкинуть прилюдно какое-нибудь вычурно-похабное коленце. Чтоб знали.

Самое страшное место в квартире - прихожая. В ней царит полумрак. Темный провал зияет прямо напротив двери из моей комнаты. Поэтому, наверное, дверь в мою комнату всегда закрыта. Если я хочу в туалет, мне нужно открыть дверь. Но я помню, что находится за дверью. Если долго смотреть на нее, она тоже покажется страшной в своем обманчивом равнодушии. Как будто она заодно с тем ужасом. Как будто темнота подползает к двери и слегка касается ее.

Довольно скоро у меня начались проблемы. Первый класс, середина года. Контрольная работа по математике. Нужно решить задачу в два действия. С задачами проблем вообще быть не может никаких, они специально рассчитаны под возможности средне-пролетарского дебила. Я сижу на пятой парте, рядом с тупеньким Альбертиком. Условие задач написано на доске. Не вижу, слишком мелко. Как могу щурусь, оттягиваю уголок глаза, кошусь на доску - не вижу. Спросить учительницу боюсь, она не любит, когда отвлекают класс от занятий, тем более, во время контрольной. Она ведь мне только-то и скажет, что все на доске написано, нельзя мешать. Поворачиваюсь к Альбертику, он сильно занят, согнулся и пыхтит. Плохо, все очень плохо. Решаю примеры, которые еще кое-как вижу. Помогаю тупарю Альбертику решить пару его примеров. Требую от него продиктовать условие задачи. Запоминаю. Странно, чего-то не хватает. Удостоверяюсь, все ли он передал. Альбертик заверяте, что все. Быстро решаю надиктованную им задачу. Гложет сомнение, но времени нет, сдаю. В тот раз я впервые получил двойку. Классная заявила, что сильно мною разочарована и сообщит родителям. Мама ужасно огорчена:

- Вот, двойки по математике стал получать.

- Я же с доски не видел!

- Как не видел?

- Мелко было.

- А как другие видели?

- Не знаю.

Первое посещение глазного врача. Угрюмая тетка заставляла отвечать на ее вопросы, вместо страшной таблицы с буквами разной величины обращалась к листку со щербатыми колечками.

- Здесь в какую сторону смотрит?

- Не знаю.

- Я спрашиваю, в какую сторону колечко смотрит? - угрожала тетка.

- Не знаю, я не вижу отсюда! - сердился я.

Из кабинета мама вышла совсем расстроенная. Глядя на нее, я и сам поник. Случившееся никак не походило на мои болезни, из которых всегда можно было выйти свежим и обновленным.

- Меня не слушал, читал где попало, вот зрение себе и испортил.

- А оно поправится?

- Нет, не поправится, очки будешь носить с толстыми стеклами, если маму не будешь слушать!

- Мама, я буду слушать, пусть оно поправится!

- Хорошо, сыночка, - говорила мама.

Но по ее виду я понимал, что все плохо. Это было так же плохо, как тогда с тем моим любимым карандашом, который я сломал пополам в истерике назло маме, а потом, когда мы помирились, она сказала, что любит меня, я просил сделать так, чтобы карандаш был как раньше, сделай пусть будет целый! Мама не смогла, она виновата в этом, если она любит, она не должна этого допускать, эту чудовищную необратимость времени, эту смертную энтропию, меня охватывает тот самый классический экзистенциальный ужас, я не справлюсь с ним и теперь, если только не возьму на ручки и не чмокну в пухлую щечку мою чудесную младшую дочь, десять килограммчиков живой энергии и оптимизма, если не поймаю на бегу красавицу старшую дочь, и не спрошу ее, как дела. У меня не будет целого карандаша, я никогда не смогу хорошо видеть, прошлое не повернешь назад.

А вот и ни ***! Через четверть века я смеюсь над чувством своей детской безысходности. Вместо карандаша у меня клавиатура и экран монитора, вместо зрения - контактные линзы, и я могу за сотню метров уловить движение крепких ляжек, волнующе торчащих из-под короткой юбочки, я могу возвращаться в свое прошлое куда хочу и делать там все, что угодно - это священная привилегия графомана. Я бодр, весел и удачлив. Дочки растут и хорошеют. Жена молода, красива, верна, хорошо готовит и всегда рада исполнить супружеский долг. Жизнь - приятное занятие. Жаль, что раньше я об этом не знал.

К пятому классу зрение было посажено уже весьма основательно. На носу оказались очки, учиться без них стало уже просто невозможно, пусть дразнят. Меня стали звать профессором. Это немного злило, но и тешило самолюбие. Как гласит одна из любимых мною шуток: «Чтобы носить очки, недостаточно быть умным. Нужно еще плохо видеть».

С каждым годом вопросы пола волновали меня все больше. Не помню день моей первой эрекции. Отчетливо вспоминаю литую твердь в штанах на уроках в шестом классе, так и до самого выпускного. Подростки чем-то напоминают уличных кобелей, у них тоже, бывает, стоит когда попало, без видимой причины.

У меня причина была. Мои одноклассницы. Совсем разные девчонки. Еще с тех пор женщины для меня делятся на два мира - те, кого бы я стал, и те, которые мне вообще не интересны. Когда выходила отвечать хорошенькая Наташка, Ирочка, Наденька, Танечка, я наблюдал за ними вполглаза, скромно. Лишь бы не вызвали сразу вслед за ними. Если все же вызовут, заверну *** наверх и прижму, чтобы не торчал. Если у доски портит вид какая-нибудь страшненькая, я спокойно занимаюсь своими делами или рассматриваю вкусную ляжку соседки по парте. В итоге у меня стоял практически всегда, на любом уроке.

Про Наташку ходили слухи, что она ходила с каким-то парнем на болото, а он там ее зажимал.

- Как это, «зажимал»?

- Ну, там за буфера трогал, за ****у.

- А она что?

- Она? Гы-гы-гы! А ничего!

Ее пассивное согласие возбуждало меня более всего, острым запахом тайной и явной испорченности. Я бы тоже хотел зажать какую-нибудь плохую девчонку. Но предпринять я ничего не мог. Во-первых, по причине трусости. Во-вторых, на меня давил мой общественный статус. Увы, такова судьба мало-мальски неглупых парнишек, способных учиться легче других. К тому же я находился под пристальным вниманием классной руководительницы. Это была серьезная женщина. Впоследствии я где-то видел фразу, что если голос человека не соответствует его внешнему виду, свое отношение к нему нужно строить на основании голоса. У классной все соответствовало. Крупная тетка с надменным взглядом и цилиндрическим туловом. Безразмерные сиськи плавно, не нарушая геометрии, переходят в брюхо. Колобок темных волос стоит на черепе. Когда разевает пасть, речет уверенно и громко, более того, со звоном, что особенно ценится у певцов и ораторов. Если бы у нее был слух, могла бы с успехом пародировать Зыкину. Вероятно, имеет украинские корни, впечатления гнилой интеллигенции не производит. Агрессивно преподает русский язык, тягостный набор правил с исключениями. Нашла ко мне простой и эффективный подход:

- Я жду от тебя самого лучшего, Алексей. Ты можешь и ты должен.

Вероятно, она пыталась воспитывать класс на ряде положительных примеров, среди которых, вместе с полумифическими героями-пионерами да одной старательной и по-еврейски умненькой одноклассницей оказался и я. Классная стыдила, укоряла, требовала образцовой учебы, хвалила, подпитывала огонь моего честолюбия. В общем, я был раздавлен ее напором и приспосабливался как мог. Даже прятал свой интерес к девчонкам.

Впрочем. В шестом классе, когда наши девочки обзавелись уже заметными и ощутимыми сиськами, нас охватила эпидемия игры в зажималки. Суть проста. Три-четыре оболтуса берутся за руки, разбегаются и налетают на девчонок. Те визжат и отбиваются. В этот момент есть возможность их пощупать. Несколько раз я в этом участвовал. Это было забавно, хотя и страшновато. Чтобы как следует, растопыренной лапой ухватить одноклассницу за сиську и, тем более, за письку, нужно быть отчаянным парнем. Те несколько раз я не осмелился более чем на толчок плечом в упругий буфер, да рука тыльной стороной могла еще невзначай дернуться в сторону письки. Увы, это и все. А что еще, собственно? Сердце билось молотом, я чувствовал запретное и нехорошее, тайное, волнующее разочарование.

При всей моей начитанности многие важнейшие знания долго оставались скрытыми от меня. Хорошо, что иногда удавалось получать необходимое сведения от знающих людей. Как-то раз мы с другом Женей принялись рисовать, по его предложению, *** и ****у. При этом он взялся за изображение хуя, мне же досталась ****а. Произведенные картинки Женя хотел объединить в некую победоносную инсталляцию. Задача показалась мне достаточно интересной. Никакого представления о способах изображения ****ы я не имел. Я вообще не знал, как она выглядит и что собой представляет. Функционально я определял ее как нечто, куда можно засовывать хуй. Что ж, определение широкое, и со второй попытки я создал нечто вполне, по своему представлению, удовлетворительное. Женя тоже закончил рисование и посмотрел на мой листок с недоумением:

- А что же ты ***-то нарисовал?

- Почему ***?

- А что же это у тебя?

- Ну, ****а.

- ****а?! Да как же туда *** засунешь!

- Ну, вот сюда, здесь вот дырка есть.

- Га-га-га! Это же труба какая-то! А дети прямо через эту трубу вылезают?

- Дети, какие еще дети…

- Да когда баба рожает, дети откуда вылезают?

- Наверное, живот разрезают, а, может, из жопы?

- Га-га-га! Вот ты сам из жопы и родился! Не из жопы, а из ****ы дети лезут!

В росте, да и в физической силе я отставал не только от соперников, но и от самих объектов соперничества. На уроках физкультуры я становился дрожащим тестом, инфантильная склонность к полноте и очевидная немощь радовали плебс, начиная с физруков.

Однажды мы с отцом пошли на вечернюю прогулку. С нами поравнялись два парня, значительно старше меня, но габаритами еще поменьше отцовских. Один лихо ударил папу по лицу, прямо по очкам, хулиганы загоготали и бросились убегать. Отец схватился руками за лицо.

- Давай, догоним, - азартно предложил случайный прохожий.

- Давай, скорее, - настаивал я.

- Нет, куда там, у меня вот, - папа держался за переносицу и моргал слабыми глазами.

Мы вернулись, так и не погуляв. Отец шел, не отвечая на вопросы, я же чувствовал уверенность, что все как-то неправильно.

- Что же ты отца не защитил, - выговаривала мама.

- Надо было их догнать, - горячился я.

- Да где там догонишь в темноте без очков, я и не вижу, у меня вон что, - папа с горечью махал рукой.

Переносица действительно была ушиблена и поцарапана. Черт, конечно, он прав. Теперь я понимаю, что отец был прав вдвойне. Случайный прохожий запросто мог оказаться членом банды, отбежав в выбранное ими тихое место, они бы накинулись на отца уже втроем. Как все это нехорошо. Что бы я сделал на его месте?

Классная руководительница сука старая.

- Алексей, я жду от тебя ОСОБЕННОГО. - Я слегка краснею и скромно молчу. Мощная, треугольная в боковом сечении конструкция ее лифа тяжко вздымается.

- У нас в конце года будет итоговая политинформация. Ты должен сделать очень сильную, очень творческую работу. - Вот так еб твою мать, что же это такое!? Делать мне нечего!

- Мм, на какую тему? - раз уж так, хорошо бы что-нибудь поконкретнее, побыстрее можно содрать и свалить. Классная смотрит на меня с изумлением.

- Я думала, ты догадаешься.

- Э, не совсем. - Неловко переминаюсь, искренне чувствую неудобство. Конечно, я должен обо всем догадываться, ведь она надеется на меня. Старая ****ь держит паузу. Колобок волос многозначительно покачивается влево-вправо. Ну, что, говори уже, заебала! Колобок останавливается в среднем положении. Классная смотрит на меня по-иному, лучисто и строго, тихо произносит:

- ЛЕНИН.

- Э-мм, э, что - Ленин? - мнусь я неловко, вот дурак, не понимаю такого простого и важного. Классная повторяет, чисто и светло:

- ЛЕНИН.

- Мм, что, в смысле, что-нибудь о Ленине? А что именно?

- Алексей, это должно быть что-то особенное. Тебе лучше самому подумать. И отец может тебе помочь.

Колобок утвердительно покачался, вколачивая в пол мои неуместные вопросы и сомнения, договаривая без слов невысказанное тайное заветное. Я застыл. Классная развернула туловище и поплыла прочь по скользкому школьному коридору. Блять, вот так вляпался!

Что ж, кое-что она сказала по существу. Отец должен помочь.

Но отец - человек мудрый.

- Ну, сынуля, не в первый раз, возьми какую-нибудь книгу, да сделай ей докладик!

- Она хочет чего-то особенного.

- Чего-чего?

- Ну, Ленин, там, что-нибудь эдакое, поинтереснее…

- Хе-хе, так все в книгах есть! Вон, полное собрание сочинений!

Темно-синие кирпичи занимали целый ряд книжного шкафа. Когда советская империя высосала из своих рабов все, что смогла, и иссякла, а отец с Лениным перестали быть главными кормильцами нашей семьи, мама не раз налетала:

- Давай, надоело, выкинем это барахло. Нечего пылью дышать.

Лохматые с проседью отцовские брови сердито бугрились в категорическом отказе, раздавалось отрывистое бурканье. Мама тут же шла в отступление:

- Ну ладно, вот и сиди с этим, все в пыли зарастет.

Через десять лет все повторилось: теперь уже дочь и внучка лениниста требуют выкинуть вон развалины чудовищной химеры, предать мусорному баку изощрения преступного ума, оставить груду синих обложек на гниющей помойке между порванным матрацем и сломанным стулом.

И теперь уже мама не позволяет утилизировать гниль коммунизма, и я уважаю это. Может быть, она пытается сохранить вещественную память об отце. А может быть, она и стала на старости лет настоящей коммунисткой. Покаяние способствует прогрессу, но никто не может отнять у личности право хранить свои заблуждения. Вряд ли эти книги станут библиографической редкостью, слишком много леса и голов срублено во славу ленинских идей. Эти могучие тиражи, эти небрежно засыпанные овраги. Но мама тоже развивается, постсоветское изобилие уже сподвигло ее наконец выбросить мою старую кожаную куртку, изрядно нечистую, протертую, в одном месте драную и зашитую по-старчески подслеповато. Бедная мама. Придет ли ****ец темно-синему монстру с головами Карлой, Марлой и Уяблой? На освобожденное место можно поставить ряды отличных книжек, вот, например, приговор ушедшему - сорокинскую "Норму", хотя мама все равно кроме своих стишков ничего не читает.

Школьные забавы

Школа – маленькая ячейка большой советской империи. Основной инструмент воспитания homo sovetikus - насилие. Собственно говоря, маленьких людей начинают строить еще и в детском саду, да что там – еще в роддоме, когда отнимают от матерей и укладывают строем под холодным равнодушным потолком. Ужас одиночества, равносильный для крошечного беспомощного существа ожиданию неминуемой гибели – вот что закладывалось в подсознание рабов красного дракона с их рождения. Но в школе воспитание идет уже не на подсознательном, а на вполне осознанном уровне. Учителя – монстры бесчеловечного режима. Угрозы, унижения и коварное манипулирование - вот плетки в мозолистых руках школьных садистов-профессионалов. Но это еще не все. Школа в точности повторяет модель тюремного устройства советского общества. Чтобы воспитуемый не подвергал сомнению формальное насилие со стороны бюрократии, и в обществе, и в тюрьме, и в школе существует и тщательно поддерживается режим неформального, тем самым более жестокого и ничем не ограниченного насилия. Почему в обществе так по-кафкиански изощренно работает суд? Почему в тюрьме так опасно быть стукачом? Почему детей в школе не поощряют жаловаться? Все лишь для того, чтобы защитить систему от прямого протеста восставшего раба.

Школьные хулиганы. Такое впечатление, что худшие свойства личности некоторых детей планомерно культивировались существавшим школьным порядком. Негодяи очень нужны государству. Чтобы с юных лет запугивать интеллигента и обывателя, чтобы потом сесть в тюрьму, словно пройти курсы повышения квалификации, закончить криминальный университет, выйти по амнистии и продолжать свою важнейшую деятельность на благо тоталитарного строя.

Быть школьным хулиганом – престижно. Кого еще так часто славят учителя? Их неблагозвучные фамилии звучат по каждому поводу. Учителей не любят, и всякий протест против школьных порядков находит невольный отклик в сердцах полураздавленных детишек. Наиболее выдающихся негодяев знает вся школа – о них учащимся рассказывает лично директор.

Быть хулиганом вполне безопасно. Их не берут в пионеры, не принимают в комсомол – они смеются над нами, покорно носящими безвкусно яркие галстуки и одинаковые значки с облагороженным ликом выдающегося детоубийцы, они дают нам заслуженных в данном случае ****юлей. Хитро работает школьная система. Если хулиган не очень справляется в своем классе, его оставляют на второй год – терроризировать младших легче.

Разумеется, даже официально признанному хулигану дозволено отнюдь не все. Можно бить. Нельзя убивать и даже серьезно калечить. Нужно понимать степень допустимой жестокости. Школьная карательная система немедленно извлечет маленького садиста из рядов будущих обывателей, поместит его в закрытое воспитательное учреждение – там воспитывается будущая элита советского уголовного мира, там у него будет шанс сделать блестящую карьеру или скатиться в ничтожество. Государству нужны и те, и другие.

Быть хулиганом – легко. Впрочем, нет, не совсем. Тратить время и силы на учебу, действительно, им совсем не нужно. Но вот выбиться в хулиганы... Эти мерзкие типы, как правило, неплохо одарены физически. Еще бы, много честолюбцев в поисках красивой жизни соревнуются за право нарушать формальный порядок. Слабак имеет немного шансов стать уважаемым хулиганом, разве что у него железный волчий характер и сталинская воля. Тогда он собирает бандитскую шайку и ведет ее по школьным коридорам напролом. Ужас бежит перед ними.

Я бы и сам с удовольствием стал хулиганом. Увы, одного честолюбия мало. Ни силой, ни твердой волей я не отличался. Приходилось быть хитрым. В этом я, увы, преуспел. Не могу припомнить случаев, когда бы меня сильно и нацеленно били. Что это за мальчишка, который ни разу не дрался? Увы, это я, трусливый низкорослый мальчишка в очках. Зато я натерпелся унижений. Что может быть хуже, чем отказ от драки? Даже когда видно, что шансов на победу немного. Подонки любят измываться над слабым. Одного хулигана я особенно боялся. Толстяк, коротышка, отвратительный шар диаметром полтора метра, настоящий урод, второгодник, садист. Его не брали даже в пионеры. Я видел его впечатляющую драку с одним из моих одноклассников. Позор, когда тебя от****ит кто-нибудь из младшего класса. Со старшими все понятно, можно и отступить. Этот гнус был на год моложе, и при этом тонкий психолог и умелый тактик. Никаких особенных приемов и выкрутасов. Правильный выбор места - под лестницей, там не развернуться, а он был на голову ниже. Обмена ударами, как положено в драке, так и не получилось. Одноклассник, крепкий и горячий парень, сам частый участник потасовок, попробовал махнуть кулаками, попал вскользь по круглой мерзкой башке, тут же был схвачен короткими толстыми руками - началась борьба. Удушливая возня в стойке, жиртрест давит, жмет, подворачивает, оот, ссукаблять, и валит противника на пол. Тот ворочается давленым червяком, старается выбраться, нет, ***блять, вот, н-наблять, на, на, толстяк с силой бьет его по ****ьнику, в живот, сильнее наваливается, удерживает на грязном каменном полу. Жирная сволочь торжествует. Он четко знает - для противника страшна не боль, а унижение. Ждет, когда тот устанет в попытках выбраться. Бьет его еще пару раз. Отпускает. Бойцы вновь стоят друг против друга. Оба в пыли, с потными и красными злыми мордами, только на жирной морде сияет еще и радость. Мой одноклассник просто не в силах вынести этого выражения, и снова бросается на врага. Тот просто рад новой схватке, сил у него осталось гораздо больше. Все повторяется, но еще более однозначно, толстяк скручивает и гнет противника наземь, накатывается на него, бьет по еблу, в бок по ребрам, тот еще делает вид, что сопротивляется, но сил остается только на ругань. Через минуту-другую оба поднимаются, ну все, ****ец тебе, сукаблять, довыебывался на хуй, да пошел ты на хуй блять, всеблять, ****ец… Это уже пустая болтовня. Толстяк победил.

Подобные демонстрации заставляли меня быть осторожным. Не хватало еще мне, профессору, валяться под лестницей запачканным, отпизженым, раздавленным, бессильным. Да и беспокойство за свое здоровье также останавливало. В общем, я откровенно ссал.

Андрей младшая школа

Никогда не думал, что с этим мальчиком мы станем друзьями на долгие годы. Лишь во втором классе я обнаруживаю его присутствие среди других одноклассников. Андрей мне не нравится. Он какой-то суматошный, обидчивый, вспыльчивый, дергается, толкается, кричит как дурак. Я бы с ним и говорить не стал, но он зачем-то лезет дружить с Женей. А Женя – мой друг, мы с ним живем в соседних подъездах и дружим с детского сада! Нечего лезть к нам! Только вот Женя так не считает. Ему все равно с кем дружить, лишь бы весело было. Андрей сам по себе довольно смешной: ушастый, глаза в кучку и запрятаны глубоко, зубы все кривые и неровные, как рот откроет, все сразу ржут, у него половина слов непонятна из-за этих зубов, все шипит и свистит, да еще эти уши у него, дурацкие уши, торчат ужасно и холодные.

К третьей четверти стало ясно, что мы дружим втроем. Я их них самый умный, я читаю много и учусь хорошо. Женя не очень здорово соображает, зато он очень добрый – никого не обижает, хотя и крепкий. Андрей – балбес. Наши мамы тоже познакомились на родительском собрании, моя все время мне говорит, чтобы я друзьям помогал. Я и помогаю. Жене это не слишком интересно, оценки ему пофигу, но Андрей старается, все норовит со мной вместе сидеть и на контрольных у меня списывать. Еще и не сразу понимает, откуда чего списать, я ему и объяснять, и ждать его должен, а если мне надоедает с ним возиться, он злится и обижается. Но друг он хороший, на него можно положиться. Если на меня нападает кто-нибудь, то Женя все это принимает за шутку и веселье, он вообще не понимает, как можно человека обидеть нарочно. Андрей очень хорошо понимает, над ним самим много издеваются за то, что он смешной и уши холодные, он сразу ко мне бежит и защищает, как может.

Андрей пионер

Среди моих однокласнников нет хулиганов с официальным общешкольным статусом, зато в изобилии шутники и остроумцы. Удачной шуткой в одно время считалось неожиданно пробить встречному в живот, забавно при этом гримасничая. Смешнее всего, если участник шутки сгибался крючком и хрипел. Но это получалось лишь в первое время. Скоро потенциальные крючки стали ходить настороже. Удачные шутки стали получаться редко.

Мы учились в четвертом классе, когда один здоровый мальчик по прозвищу Кузя взял Андрея за плечи и ударил коленом в живот. Все как обычно. Таких ударов почти каждый из нас, слабаков, вытерпел несколько десятков. Коленом, локтем, кулаком. Сдачу полагалось давать обязательно. Но те, кто бил, отлично понимали – сдача всегда получается слабее, чем их первый неожиданный удар. Это как с двадцати копеек получить пятак сдачи. А в ответ на сдачу они могли и еще добавить. И снова получить небольшую сдачу. Не драться же с ними – они сильнее. Если и бьют, то в шутку.

Когда Андрей согнулся и застонал, Кузя заулыбался еще сильнее. Хорошо попал. Сейчас Андрей разогнется, обругает его, стукнет кулаком по плечу или куда попадет, Кузя даст ему пендоля и все разойдутся по местам – перемена заканчивается. Да, хорошо попал. Андрей долго не разгибался, а когда выпрямился, то и не стал отвечать, прошипел только «гад», пошел на свое место и сел. Кузя гордо посмотрел на Ленчика своими масляными глазками – во как я ушастого уебал! Что ж, нужно предполагать, Ленчик на следующей переменке тоже кого-нибудь охуярит, точно.

На следующем уроке Андрей сказал учительнице, что у него болит живот. В классе заржали. Мало кто видел, что его Кузя ебнул, да кто и видел, уже и забыл, дело обычное. Учительница приняла иронию.

- И с чего бы он у тебя болит?

- Ударили...

- И вот прямо перед математикой тебя и ударили?

- Да... Можно я домой пойду... Честно, у меня болит...

В классе еще ржали. Но учительница поняла, что Андрей не врет.

- А дома у тебя кто-нибудь есть?

- Мама...

- Хорошо. Алексей, ты эту тему знаешь – иди вместе с Андреем, проводи его домой.

Класс проводил нас завистливым шипением.

По дороге Андрей осторожно трогал живот. И радовался:

- А теперь уже не болит! Почти совсем не болит! И математику прогуляли! Круто!

На следующий день его не было в школе. Потом узнали, что он в больнице. Андрей вернулся только через месяц. Худой и слабый. Локти держал у живота. Классная собрала нас после уроков, вывела Кузю перед классом и долго его бранила. Кузя, весь красный, хлопал поросячьими глазками и переминался с ноги на ногу, что еще больше раздражало классную. Потребовала просить у Андрея прощения. Кузя просил, Андрей прощал, и весь класс чувстовал неловкость. Было понятно, что нет такой сдачи, которую Андрей мог бы дать Кузе за то, что он с ним сделал. У него бы и сил не хватило, особенно теперь.

Андрей рассказывал мне, что чуть не умер. Живот болел, а врачи не могли поставить диагноз. Какие-то таблетки, слабительные, клизьмы. А живот болел все сильнее. Мама оттащила ноющего сына к какому-то знакомому хирургу, он только посмотрел и сразу велел оперировать. Оказывается, в животе у Андрея свернулись какие-то кишки, и все стало гнить. Еще два-три часа, и было бы поздно. Зато ему сделали операцию, которую делают только богатым теткам по блату и за большие деньги – вырезали часть кишечника, которая всасывает жир. Теперь он не растолстеет никогда, он может жрать сколько хочет, круто. А еще что круто – его освободили от физкультуры на целый год! Вот только плохо, что он целый месяц пропустил, теперь ему будет очень трудно догонять математику и физику тоже. Ничего, я ему помогу.

Теперь Андрей в нашем классе самый дохлый. Ростом он еще повыше самых мелких, но очень тощий. Зато на физкультуру не ходит. Классная велела нам его оберегать. Ну, мы за ним так и смотрим, другое дело – не всегда уследишь. Летит по коридору незнакомый толстяк, он и не ведает, что с Андреем такая беда случилась, ну и врезается в него с разбегу. Но так, ничего, обходится.

Зато теперь Андрей сидит за моей партой и все у меня списывает. Четверки ему почти обеспечены. Только вот у него еще и зрение плохое. У меня тоже плохое, но мне-то списывать не нужно, я и сам все решаю. А Андрею иногда времени не хватает, чтобы разглядеть. Очки у него большие, тяжелые для маленького носика. Лицо узкое, подбородок треугольником и губы в точку собраны, чтобы зубы кривые не торчали. И уши как всегда лопоухие. И глаза сидят глубоко. Теперь он стал еще больше похож на артиста Савелия Краморова. Его так и дразнят.

- Крамор! Вижу как мертвые с косами стоят! И тишина!

Андрей обижается и кричит:

- Сам ты Крамор!

Иногда даже лезет стукнуть, но хорошо получает в ответ, правда, не в живот, а так, для острастки, по плечу или пендоля.

Травмы и опасности подстерегали везде. Даже я, тихий книжник, полюбил в одно время прыгать наперегонки с друзьями по фундаменту незаконченного дома. Это могло кончиться плохо, но мне повезло. Помогла трусость и умение отказываться от решения сложных задач, драгоценная способность к отступлению. А один из одноклассников, довольно умный и развитый мальчик, свалился с высоты метров трех-четырех и ударился головой, получил сотрясение мозга. Тяжелое сотрясение. Он лежал в больнице почти месяц, а мы листали наши скучные учебники. Потом он вернулся в класс. За месяц наше представление о нем прежнем, шустром в математике и сочинениях, успело немного забыться. Он что, отупел? Может, он просто сильно отстал от нашей насыщенной программы. Или все-таки отупел? Теперь мало кто мог бы сказать, что он быстро схватывает и легко соображает. И мы к этому привыкли. Правда, над ним теперь посмеивались, но вполне беззлобно. Что смешнее - бесплодное старание или тупость, когда старается тупица? Который просто неудачно упал.

Танцы с девочками-одноклассницами. Это не возможность потрогать. Увы, все хуже и серьезнее. Это провал в животе, барабан сердца, огонь на щеках. Я умру от стыда, если приглашу ту, кого люблю, я забагровею так, что все поймут, надо мной будет смеяться целый класс, хохот коллективного восторга обернет ко мне рыльца сотоварищей. Приходится довольствоваться теми, кто мне просто нравится. В седьмом классе я пониже наших девочек, да еще их каблуки. Танцующий в паре одноклассник смотрит на меня сверху, он выше, заметно выше, нос девочки приходится ему в подбородок, завидую. Я держусь очень прямо, но моя партнерша все равно где-то там в вышине своей недоступности. Вот еще один, как и я, такой же мелкий, нахально встает на цыпочки. Но это даже смешно, я так не буду. Высокий одноклассник смотрит на меня сверху и улыбается. Его девочка тоже. Моя девочка тоже улыбается. Я спокойно улыбаюсь в ответ. Мы все светимся улыбками. Ненавижу.

- Мама, почему я маленький?!

- Ты вырастешь, у тебя отец высокий, подожди немного.

Я слабо верю этим обещаниям, слишком похожим на утешение. Слава богу и моему высокому отцу, в этом мама не обманула, и с десятого класса я стал пользоваться всеми преимуществами высокого парня. Как писали в старых импортных боевиках: "шестифутовый гигант". Казанова был на три дюйма ниже – всего метр семьдесят пять с половиной. И считался гренадером. А шесть футов – это было вообще очень серьезно. Жаль, что сейчас это уже почти что средний рост, вот бы мне еще сантиметров десять - и я бы заваливал телок еще легче, совсем легко.

На одном из уроков в седьмом классе за одной партой со мной оказался двоечник и балбес Вовка. Из неудавшихся хулиганов. Девочка Наташа рассказывала перед классом домашнее задание. Худенькая, короткая юбочка. Волнуется, морщит болезненное некрасивое личико. Лет через десять Наташа выйдет замуж за кавказца и родит ему смуглого курчавого метиса, дурака и хулигана. Двоечник Вовка глядит на меня и ухмыляется:

- Ха, профессор на ножки смотрит?! Ха-ха, что, нравится? Да она корявая, вот блин, страшная такая.

- Ничего я не смотрю.

Но балбеса Вовку не обманешь, и он продолжает ухмыляться. Я слегка обескуражен. Неужели это так заметно, что я на девочек смортю? Черт, нехорошо получается. Действительно, я не могу вот так вот попадаться. Стыдно. А на хрена этот болван так говорит о девочке? Конечно, она не очень, есть получше. Вот, например, Катька.

Лет через десять мы встретимся в пустом жарком летнем автобусе. Нас будет трясти на задней площадке, юбчонка откроет Катькины крепкие загорелые ляжки. Я стану улыбаться в смущении, Катька рада нашей встрече, она вообще добрая и веселая. А я идиот, я даже не договорюсь с ней о встрече. Школа как жестокий могучий отец готовый прийти в бешенство и наказать как медсестра с волосами убранными под жесткий белый колпак с холодными блестящими инструментами впиться в мое дергающееся тело как красные флаги трибуны из крашенных досок громогласные звуки гимна красный галстук который частица флага как стоять навытяжку и слушать пронзительный голос начальника. Это сломало меня навсегда, я никогда не трахну Катьку ни любую другую одноклассницу, потому что я хороший мальчик профессор ****ься нехорошо.

Когда гнилую плотину Совдепии наконец размыло, и судьбы моего поколения завертелись в мутном водовороте, балбеса Вовку затянуло в фановую трубу первым из нашего класса. Наркотики, передозировка, не дожил до тридцати.

Любимые игры

Летом на даче я много катался на велосипеде. С помощью спидометра, маленького цилиндрика на оси, звонко цеплявшего специальный винтик на спице каждый оборот колеса, я мерил свои достижения. Приятно слышать этот звон, тихий и размеренный на ровном участке гладкой асфальтовой дороги, редкий и натужный на тяжелом подъеме, частый и тревожный на скоростном спуске. Задачей было наезжать не менее десяти километров в день, затем норма была увеличена до пятнадцати. Если уж не удавалось наездить по честному, можно было перевернуть велосипед вверх тормашками, переднее колесо еще совершает беспомощные обороты, пока мой быстрый палец накручивает спидометр до положенной нормы, а то и больше, пока не краснеет от работы и стыда. Я не знал тогда, что вся страна занимается примерно тем же, плановая экономика, знаете ли.

Еще я любил играть в войну. Бегать по улице и галдеть, как сверстники, было не очень интересно. Все должно быть в моих руках, в том числе и правила игры. Я играл дома и только один. Солдатики падали замертво, кораблики тонули, платя полную цену за рискованный заход в пролив из линолеума между ковровыми берегами, на которых рушились масштабные постройки из костяшек домино. Фортуна колебалась, но всегда склонялась на мою сторону. Когда было уж совсем тяжело, правила немного менялись. Победа!

Географические карты - они производили на меня особенное впечатление. Одним взглядом можно охватить целую страну. В них есть стабильность - очертания берегов, местоположение городов. Изменчивость тоже - города можно захватывать, границы - сдвигать. В своих играх я все чаще рисовал карту, где мое крохотное, но мудро устроенное государство начинало тотальную войну за полное господство. Справедливым казалось использование кубиков - в битвах должен присутствовать элемент случайности, правда, иногда я злился из-за неправильного результата и перебрасывал снова и снова.

Иногда в роли солдатиков выступали шахматные фигурки.

Шахматы

Начало

Отец объяснил мне шахматные правила еще семилетнему. Он всегда был готов скорее поддаться, чем слушать мой рев, а сестра не уступала, но играла гораздо хуже. Она и стала моим частым партнером. Вскоре я стал ее обыгрывать, а с отцом, зная его подлую манеру поддаваться с фальшивыми возгласами отчаяния, старался не играть. Зато мы с вместе ним смотрели партии гроссмейстеров. Отец читал в газете мелкие буковки, всматривался в позицию, комментировал:

- Он так, о, смотри, как он его.

- А тот что?

- А тот что... А, вот он как. Ну, а этот что?

Иногда мы останавливались и смотрели, как было бы лучше на самом деле. Если комментариев в партии не было, наши одноходовые фантазии уводили игру мастеров далеко в глухую дурь любительства.

Сестра отвела меня в дом пионеров, когда я был в четвертом классе. Тренер по шахматам, сутулый дядька с грубыми чертами лица и всклоченными над потной лысиной остатками волос, встретил меня приветливо. На его глазах, страшно волнуясь, я обыграл какого-то невнимательного парнишку.

- Хороший мальчик, хороший, приходите, у нас занятия два раза в неделю, - заявил дядька, подкрепив свое одобрение парой стремительных петушиных клевков горбатым носом.

Моя жизнь была определена на долгий срок вперед. Кто-то говорит, что шахматы - это не спорт. Кто-нибудь еще заявит, что и ебля - тоже не спорт. Так что же еще другое, кроме спорта, так губит данное природой здоровье, отнимает силы, забирает время, сжигает нервы в огне борьбы с неопределенным исходом? Жертва спорта выигрывает по мелочам, терпит страшные поражения, безнадежно завидует победителям - еще более жалким неудачникам. Каждая партия - бой. Это вопрос престижа, выигрывает более умный. Или тот, кому везет. Без этих случайностей никто спортом бы не занимался. По сути, это азартная игра.

Я постоянно соревновался в течение девяти лет. Толстощеким очкастым пионером, худым анемичным юношей, стройным интересным молодым человеком - я вырос за доской. Сперва мне доставляло немалого труда выглядывать из-за ряда своих фигур, с каждым годом я смотрел на происходящее все более свысока.

Однажды дом пионеров сделал нам, шахматистам, замечательный подарок. Старые деревянные фигурки заменили на пластмассовые. Внутри пустые, нижнее отверстие заклеено мягкой тканью. Верхушка слонов заострена. Если приставить острие к мягкой пелене основания другой фигуры и нажать, мягко и сильно, упругая ткань окажет сопротивление, затем плавно уступит и позволит слону войти. Вскорости все фигуры были продырявлены, в том числе и мужественные слоны. Тренер беспомощно ругался и, как всегда, клевал носом воздух.

Это у него такой нервный тик. Ходил слух, что трудные моменты своей жизни он пересиживал в дурке. Сам тренер говорил, что он играет в силу мастера. Хотя имеет звание всего лишь кандидата в мастера. Иногда его расспрашивали о спортивном прошлом. Он всегда отказывался, но раз при мне вдруг согласился и произнес с явной гордостью:

- В 1978-м я выиграл полуфинал и вышел в финал Ленинграда.

Круто. Все мечтали выиграть полуфинал и выйти в финал Ленинграда. Но выиграть финал Ленинграда все мечтали тем более. Хор взволнованных детских голосов вопросил:

- А в финале что?

На шее тренера натянулись жилы. Нос клюнул вбок, зло, но без уверенности. Глаза помутнели и уставились в белую стенку. Что он там видит? Голос прозвучал глухо:

- Я переволновался и заболел, в общем, турнир я завалил.

Мы замолчали. Похоже, слухи насчет дурки – чистая правда. Что ж, финал просрал, зато уж отыгрался на санитарах. Видимо, это и было вершиной его спортивной карьеры, и ее последним изломом. Шахматы выжали из него все, но не отпустили. Чем эта игра лучше рулетки или одноруких бандитов?

Теперь подлеченный сумасшедший измывался над школьниками. Мне говорилось, что я должен больше заниматься. Сидеть дома по два-три часа в день, только тогда я смогу чего-нибудь добиться. Пошел-ка он на ***, что мне, делать нечего? В сущности, время я тратил довольно бесполезно с любой точки зрения. И слава богу. Имея железную волю честолюбца, адское терпение настоящего спортсмена, я загнал бы себя в порочный круг без выхода. Шахматы - простой способ проверить свои способности.

Летом после восьмого класса меня пригласили отдохнуть в пионерлагерь с группой других молодых дарований. Я был слабый, как обычно трусливый и неловкий. Я не мог ни разу подтянуться. Во время игры в футбол я упал и ободрался весь, целиком. Лагерный доктор гнусно радовался:

- Так мог упасть только шахматист. Играйте в настольный теннис, молодой человек. Или в волейбол, на худой конец. Футбол не для вас.

По лагерю сновали агрессивные юнцы из секции боксеров. Они задирались и требовали уступок. К началу девяностых эти ребята не изменились, они просто выросли и стали жестче. Видимо, советский бокс - идеальная школа для тренировки криминального характера.

Меня угнетали, впрочем, не только злые боксеры, но и старшие товарищи - шахматисты. Издевались, гады. Я терпел. Иногда хотелось подраться, но я понимал, как смешно это будет выглядеть. Суки. Пердуны сутулые.

На занятиях под руководством тренера мы решали сложные задачи. Собственно, нам предлагалось отгадывать решения из имевших место партий гроссмейстеров - шахматных небожителей. Я смотрел на доску с безнадежным видом. Мои соперники тоже грустили. Тренер, уже не мой сумасшедший, а другой, молодой и удачливый, поощрял нас как мог.

- Ну что ребята, как здесь нужно? Ну, еще подумайте. Так - есть идея?

- Конь э-э, нет, я не …

- Так, еще кто-нибудь?

- А может, ладью на эф три?

- Нет, не ладью… .

Но было и по-другому. Один чернявый симпатичный мальчик на пару лет моложе меня вдруг начинал предлагать решение.

- Белые так, если он так, то я так, он так, я так, он может туда и туда.

Тренер смотрел на доску, соглашался, переспрашивал, смотрел на доску, а если так, получал ответ, не соглашался, вступал в дискуссию, заглядывал в книжку, читал по книжке, слушал мальчика, зачитывал книжку, смотрел на доску, мы тоже смотрели на доску, тренер соглашался с мальчиком, уточнял, мальчик думал пару секунд, отвечал бойким перечнем ходов и вариантов, тренер приостанавливал его, просил повторить, слушал еще раз, смотрел на доску, покачивал головой, заглядывал в книжку, кивал головой.

Все остальные просто смотрели на доску. Кто-то пару раз вякал, явно из соображений престижа, но тут же садился в лужу. Шок. Рядом с нами присутствовал Избранный. У него есть Способности, ниспосланные свыше. А я просто смышленый парнишка, немного шустрее туповатых одноклассников. Такой же, как и другие шахматисты в нашей компании, пусть немного хуже память и способности к расчету вариантов, но с этими противниками еще можно бороться - у меня есть упорство, внимательность, хитрость, интуиция. Но я полное ничтожество перед истинным торжеством природы в лице чернявого мальчика. И чем дальше вверх, тем больше таких богом одаренных я встречу на своем пути. И разобью о них свою смышленую, но вполне ординарную головенку. С шахматами пора завязывать.

Сделанный вывод был абсолютно правилен. Будь я принципиален, можно было бы завершить карьеру уже в пятнадцать лет, а не баловаться еще четыре года.

Но в этой игре есть и что-то от дьявола. Даже у Избранного можно, в общем-то, иногда выиграть. Есть шанс, надежда, что он заблудится где-то там, в таинственных дебрях подвластных только ему расчетов, поленится, встанет на рискованный путь, а я, слепой неумеха, дернусь в судороге, выпалю наугад, да и попаду! Действительно, хороший ход можно угадать, хуже того - почувствовать. Это уже настоящая рулетка по-достоевски. Это не отпускает. Каждая победа над молодым дарованием запоминается.

Пару лет, в последних школьных классах, я был лучшим молодым шахматистом целого городского района. Гордость и ответственность. Я играл на первой доске, рубился с лучшими из других районов. Девятнадцать младших не по возрасту, а по силе игры товарищей прогуливались между своими ходами взглянуть на битву титанов. Очкастый Пересвет должен был усидеть в седле. Я старался как мог. Наверное, здесь, в рубке с более способными, во мне крепло отчаянное упорство. Если дела шли плохо, а так бывало часто, я твердо стоял до конца, ловил последние возможности.

Не случайно говорят: самое трудное - это победить в выигранной позиции. Вот-вот, осталось только добить гада, а он вертится, упирается, не хочет сдаваться. Что-то и прямой дороги не видно, дай-ка, вот так рискну, а что будет? Нет, горячиться нельзя, считаю плохо, могу не увидеть. Нужно еще прижать немного, глядишь, и сам развалится. Черт, не валится. Как же сердце стучит. О-па, он уже и контригру нашел, инициативу перехватывает! А у меня времени уже маловато, двигать нужно быстрее, неужели, черт, не отдеру лоха в такой-то шикарной позиции! Блять, холод в животе, этого я не видел, что же делать. Неужели просру? Часы тикают, времени остается совсем мало, да еще эти долбоебы вокруг столпились, зырят, что я делать буду, шепчутся. Лох уже прохаживается довольный, сука блять. Тренер стоит и башкой дергает, псих ****ый, морда вся перекошена. Собраться, шансы еще есть. Внимательно. Сердце колотится, вдохнуть и выдох медленно. Плечи расслабить. Спокойно, еще все можно повернуть.

Такое чувствовал каждый, и результат мог быть любым. Работа воли, блеск таланта, игра случая. Молодое дарование корчится напротив меня. Бесится. Все видит, все понимает, а сделать ничего не может. Я поймал его. Вчера сидел дома и продумывал, какой вариант играть. Знания у него раз в десять больше моих, сволочь, все помнит, и считает дальше, значит - никаких острых вариантов. Упростить, засушить игру до полной тоски. Я все угадал! Получается! Стонет, поругивается тихонько. Дело идет к ничьей, а уж он-то явно хотел отодрать меня, бездаря. Играет быстро. Я, наоборот, очень размеренно. Вдруг завертывает что-то совсем головоломное, я уже почти было теряюсь, но - рожа у него грустная, притворяться не очень умеет. Значит, все нормально, только аккуратнее. Вот так. Заслуженная ничья. Пожимаю слабую, как и у меня, ручку будущего гроссмейстера. Вздыхает.

Были отдельные партии, по пальцам перечесть. Маститый противник, облеченный регалиями и титулами, даром что еще школьник. Хочет выиграть. Лезет напролом. Не получается. Очень уверен в себе, рискует, накручивает, осложняет, прет. Защищаюсь ожесточенно, слежу и предугадываю, внимательно и собранно. Напрягается. Злится. Хватает себя за локти и трясет коленками. Глядит на часы. Столик дрожит мелкой дрожью. Прогуливаюсь вокруг, одним глазом на доску. У него проблемы. Большие проблемы, ****ы в рот! Его азартный наскок отражен, я перехожу в наступление. Все слабости, что он себе сам понаделал во время опрометчивой атаки, оказываются под ударами моих сил. Еще не верю в удачу, но это уже объективно, бля, его позиция трещит, у него все рушится! Я хладнокровно съедаю пешку и скорее в выигранный эндшпиль, все поменять и все упростить, никакой контригры, а то ведь на ровном месте сумеет запутать, сука. Противник уже совсем обмяк, уже так, почти не борется, все ясно. Внимание, здесь-то и нужно собраться. Терпение, еще немного. Шансов для него уже почти нет. Совсем не вижу никаких возможностей. Даже он не видит, и это уже ясно, он не скрывает своего отчаяния… Скривил рот, тянется к часам не сделав ход, зачем, неужели… сдается! Есть! Победа! Да, блять! Вот так, блять! Да! Пожимаю влажную прохладную ручку побежденного маэстро своей подрагивающей ледяной. Вежливо обсуждаю ход игры, да, повезло мне тут. Вот так, блять! Вот, на тебе! Младшие партнеры по команде весело разлетаются по залу сообщить тем, кто еще не знает. Тренер утирает красный плешивый лоб, дергает шеей и отворачивается к стене, чтобы ни проигравший коллега, ни тем более дети, упаси бог, не увидели его улыбки. Я отодрал самого N! Я его технично отымел! Технично-гигиенично!

Отец перестал играть со мной, когда я перешел в восьмой класс. Провинциальный самоучка-любитель при всех своих талантах не может сопротивляться крепкому играющему перворазряднику, отец в очередной раз зевал, в сердцах махал рукой и вылетал из-за стола.

- Фу ты! Все, больше не играю.

Кому нравится все время проигрывать? Я предлагал фору по времени или немного материала, тогда папа начинал ссылаться на здоровье. Якобы он сильно напрягается, голова там начинает болеть, в общем, все с ним понятно.

На третьем курсе института, уже будучи матерым кандидатом в мастера, я отлично провел очередной, довольно сильный турнир, уверенно подтвердил свой разряд, вышел в следующий круг и задумался. Что такое турнир по шахматам? Пусть в круговом турнире пятнадцать партий, четыре часа на каждую, еще два часа на дорогу, шесть часов в день, так два раза в неделю, в течение двух месяцев подряд у меня нет не только свободного времени, но и желания его заполнить. Или шахматы, или все остальное.

А остальное - это девушки, физкультура, еще девушки, еще больше девушек, немного книжек и всяких развлечений, фильм хороший посмотреть, все больше и больше новых разных девушек. Приятно, конечно, наблюдать судороги избиваемого противника: бесплодные старания трудолюбивого, но на удивление бездарного еврейчика или грусть-тоску белобрысого славянского дурня (вот ведь придумал чем заниматься, шел бы лучше в бокс). Но выдрать девку гораздо приятнее, опять же она не сможет извернуться и стать активной стороной. Шахматы менее предсказуемы. Популярная шахматная присказка о зыбкости игрового преимущества наставляет: "Посмотреть пришел народ, как козу дерет Федот... Два неловких поворота - и коза дерет Федота". Я завязал.

Окончательное решение вопроса

В славные годы застоя в ленинградских школах смуглые кавказские дети все еще составляли ничтожное меньшинство. В моем классе был лишь один: драчун, грязнуля, хулиган, двоечник, отрицательный герой, пария. Все одноклассники испытывали чувство удовлетворения, когда наш официальный силач - красивый, смелый, благородный рыцарь - валил брызгающего бешеной слюной копченого агрессора на пол и брезгливо возил его пяток минут для порядку. Иное дело - евреи. Их было человек пять, более или менее затаившихся.

Лифшиц пришел в наш класс новичком. Мы уже успели поучиться год или два, так что ему пришлось туго. Впрочем, национальность здесь не имела значения. Любому новичку в нашем классе, если он слаб физически и не слишком быстр в учебе, пришлось бы трудновато. Особенно с такой забавной внешностью. Черные курчавые волосы и чужие, темно-карие блестящие глаза, нервные и навыкате, очень напоминали его собственную собачку дорогой китайской породы. Я был у него в гостях и мог ею полюбоваться. Что интересно, этого забавного и совсем не опасного зверька нельзя было гладить по направлению к хвосту, только наоборот, против шерсти, а то его глазки совсем бы вылезли на лоб.

Мы с Лифшицем почти подружились, смешно, но оба мы играли в шахматы, оба страдали от издевательств физрука. Но от дружбы меня что-то удерживало. То ли чужой блеск его глаз, то ли неожиданная крутость его многочисленных игрушек, черт возьми, у него была электрическая железная дорога, оба-на, она не просто была, она действовала! Резвые электровозики гоняли по ней легкие вагончики, Лифшиц жужжал над ними толстый черным жуком, я же любвался с трепетом и восхищением. Еще был огромный автомобильный парк, просто куча разных красивых машинок, еще были не по-нашему аккуратные домики с зелеными подстриженными газонами, все это охранялось армиями бравых солдат и злобных монстров, подобных которым я и не видел, в детском мире продавалась тощая падучая пластмасса, просвечивающая от голода.

Мы остались приятелями, но хорошими приятелями, и все последующие семь лет в советской школе я был обречен чувствовать недовольство собой. Мы же почти что дружим, нехорошо, когда его обижают. Изредка я чуть-чуть вступался, так, слегка, когда это не было опасно. Чаще я не вмешивался. А что я могу сделать?

Старшеклассник на две головы выше ростом ловко сбивает Лифшица подсечкой. Произносит сквозь зубы, медленно и смачно, как ругательство:

- Лифшиц.

В ответ молчание. Маленькие суетливые ручки жертвы, не слишком ухватистые и в шахматном цейтноте, теперь с забавной неловкостью стараются прикрыть от ударов голову. Словно бы жука опрокинули на спину. Старшеклассник недоволен.

- Лифшиц блять. Хули ты тут возишься?

Жертва молчит и пытается встать.

- Куда блять?

Еще одна ловкая подсечка, куль в мешковатой синей форме снова оседает на пол.

Старшеклассник раздумывает, куда бы двинуть кулаком. Немного мешают суетливые ручки. Наконец, он встряхивает синий пиджак с перхотью и с умеренной силой бьет вроде бы по шее, но шея у Лифшица короткая, не поймешь, где начинается загривок, а еще продолжается затылок, все прикрыто густым курчавым волосом. Гораздо темнее, чем у меня, хотя я тоже брюнет, конечно, он определенно чужой. Лифшиц вздрагивает, ручки начинают дергаться еще более нервно.

- Лифшиц, ты еврей?

В ответ ни слова. Но белокурая бестия отнюдь не торопится. Неспешно перебирает богатство возможностей. Его тупая башка вряд ли работает хорошо, но до конца перемены еще минут десять. Скорее бы это закончилось. Может, сказать что-нибудь? Только на фиг мне это нужно. Получить ведь могу и я. Тем более, ничего страшного не происходит. А вдруг этот белобрысый спросит, чего это я за жиденка вступаюсь? А чего это я такой брюнетик кареглазый и умненький на вид? Уж не сам ли? Нет, я к ним не хочу!

- Лифшиц, ты еврей?

Ответа нет. Старшеклассник выглядит уже раздраженным. Синий пыльный куль под его тычками и пинками по-прежнему молчит, только становится все более мешковатым и нервным, а встать уже не пытается, так и сидит жопой на полу. Дерганье ручек уже более походит на крупную дрожь, предсмертную агонию черного жирного жука. Пол в нашей школе - тонкие скользкие квадратики линолеума, там, где они оторваны, виден бетон. Если сильно упасть, голова может треснуть как яйцо.

- Лифшиц, блять! Ты еврей?! Еврей?! Жидяра блять…

Так и не дождавшись ответа, старшеклассник уже довольно злобно добавляет Лифшицу торопливых ****юлей и сваливает, не замеченный торжественно вплывающей в зал училкой. Перемена закончилась. Лифшиц наконец-то встает и начинает все так же неловко отряхиваться, как-то неприятно отрывисто пыхтя. За возмутительно неопрятный вид училка делает ему замечание, и даже дергает с брезгливой гримасой за рукав синего пиджака. Красный галстук Лифшица, действительно, весь перекошен, так что уже вообще ни на что не похож. Да, пионер из него не ахти какой.

Я благодарен ему хотя бы за его присутствие на физкультуре. Понятно, мой бег не назвать блестящим, я слишком тощий и чахлый, но, по крайней мере, это вполне в рамках приличия, ну, в общем, паренек не слишком спортивен. Лифшиц же, воистину, бегает как мешок с дерьмом. У него, кажется, плоскостопие, в общем - позорное зрелище. Спасибо Яхве, отличающегося, как мне думается, уместной жестокостью к избранному народу, так что на классных соревнованиях по бегу последнего места я не займу. Так, где-то ближе к концу, но уж всяко перед евреями. Приятель Лифшица толстый умный Альшиц, в отличие от него, развеселый и обаятельный, гонениям не подвергался. Мы, великороссы, очень любим, когда еврей сам по себе такой забавный и кривляется, это почему-то воспринимается как подтверждение нашего пресловутого национального величия. Сплоченная банда юмористов-пародистов, гнусных бездарей и пошляков, срубает бабки именно с помощью этой великорусской спеси. Нарочито визгливый еврейский выкрик со сцены в зале неизбежно вызовет хохот публики, услужливая камера с легкостью найдет в зале мокрое от восторженных слез кабанье рыло образцового зрителя, рядом – глупо хихикающую свинячью морду его спутницы, и оба - абсолютные славяне, поклонники искрометного иудейского таланта. Клоунов мы одобряем и почти не ****им. Жаль, что наш Альшиц, симпатяга, артист, любимец класса, почему-то съебал в Израиль, не окончив здесь даже восьмилетку. С ним было забавно.

Одноклассники доставляли курчавому неудачнику Лифшицу массу хлопот. Например, его терпеть не мог Витек, вполне серьезный претендент на звание официального классного хулигана. Витек - имеющий некоторое внешнее сходство со мной симпатичный темноволосый парень, но, к моему сожалению и зависти, намного выше ростом и значительно здоровее, для устрашения противников любил изображать дурачка. Его конфликт с Лифшицем не имел решения в духе чуждой нашей широкой душе европейской традиции, нечего ****еть про эти всякие там выигрыш-выигрыш, пользу различий, политкорректность, прочую туфту, это все для ссыкунов и слабаков.

Агрессивность школьников особенно ярко проявлялась до и после уроков труда. Самые злобные и шикарные драки проходили в небольшом полутемном помещении, отделяющем производственные помещения, храм пролетариата, от общеобразовательной школы. В столярном цехе столбом стояла древесная пыль, и это был совсем не тот свежий дачный запах опилок, когда мы с папой азартно тягали звенящую пилу, в цехе пахло какой-то деревянной мертвечиной, чем-то даже химическим, иногда - подгоревшим, сожженным. В соседнем цехе было еще хуже, там царила пыль металлическая. До сих пор испытываю страх и недоверие к этим опасным железякам, старым безумным ревущим станкам, раскрученным до бешеных оборотов, готовым затянуть и раздробить, выстрелить свистящим осколком с рваными краями. Не больше доверяю и жрецам этого капища, хмурым мужикам, что так гнусно и неуместно проявляют мелочную аккуратность посреди окружающего развала, носят довольно чистый халат, иногда сердито тянут за шиворот чересчур оборзевшего, осыпанного стружкой и грязью звереныша. Кроме физкультуры, уроки труда - единственный шанс для этих уродов посоревноваться со мной и выиграть. У них вся эта паленая грязная суетня получается ловко и хорошо, у них руки больше и грубее. Сделанная мною вешалка, кособокая и корявая, разваливается прямо на глазах учителя-трудовика под веселый смех одноклассников. По крайней мере, эти пролетарии, хотя и ведут себя на труде гораздо развязнее, чем на моей любимой математике, но особенно ко мне не лезут. Для развлечений есть Лифшиц.

Витек глядит на его чудовищное рукоделие и хихикает тоненьким голоском. Действительно, Лифшиц не слишком аккуратен. Хотя в этом и не целиком его вина, нормальных инструментов на всех не хватает. Гегемоны быстро расхватывают новые напильники, а мне и другим интеллигенствующим дохлякам остаются старые щербатые терки. Если Лифшиц обратится к учителю, тот поведет плечами и скажет, что другого напильника нет, а пролетарии немного порадуются: чего ты, давай, Лифшиц, таким ***рь! И еще два безнадежных часа, невыносимо долго, с дергающегося черного халата Лифшица будут слетать перхоть и тощие стружки. А через два часа, уже наточивший до блеска свой роскошный образец плечиков и получивший невозможную для него на других предметах пятерку Витек вразвалку подойдет сзади к обсыпанному черному халату, поглядит на его бестолковое мельтешение, ухмыльнется и даст ему пендоля. Халат дернется, Лифшиц буркнет что-то, этого еще не хватало, скоро конец урока, нужно же сдавать работу. Словно бы ему надоедает противная муха, пусть бы летела себе по своим делам. Но Витек - совсем не муха, и всегда готов это доказать.

Наш одноклассник Кузя - здоровяк по-медвежьи корявого сложения, неуклюж и туп. К его внешности не придерется и самый взыскательный патриот - у Кузи белобрысые до соломы волосы, светлые маленькие глазки, нижняя губа отвисла, в общем, классический Ванька-дурак. Любопытно, кстати, что искушенная барышня Василиса Прекрасная, напротив, была совсем не дура, заботилась и о репутации, стоит послушать ее россказни про якобы неудачные матримониальные намерения богатого старикашки Кащея, ясно, что она все же заскучала и призвала себе дружка покрепче. Со сказочным персонажем Кузю роднит не только природная глупость, но и смелость. Когда страшный чернявый псих Витек стал к нему заводиться, Кузя не подумал отступить. Похабно ругаясь, они утолкались в славный закуток у классов трудового воспитания. У входа в него сразу появились добровольные швейцары, чтобы не пускать праздношатающихся, махыч по всем признакам обещает стать отменно злобным, а если много зрителей набьется, и видно не будет, и ****иться помешают. Бойцы стоят посередине закутка, вцепившись друг другу в пиджаки.

- Хули блять!

- ****ы получишь!

- Сам получишь! Уебу суку!

Ага, они оттолкнулись, и чуть разошлись, сейчас будет! Витек на правах агрессора первый навешивает два удара по белобрысой круглой голове, Кузя рычит и прет вперед, Витек тоже прет, они сцепились, псих Витек, кажется, немного занимался дзюдо, но я в этом не очень разбираюсь, Кузя, как бы то ни было, толкается сильнее, Витек прижат к стенке, но изворачивается и бьет коленом, еще, Кузя, вместо того, чтобы продолжать давить, злится и начинает как попало ****ить гада кулаками, накал битвы передается публике, кто-то уже чувствует, что это слишком:

- Ребята, харэ, кончайте.

- Пошел на ***! – злобно выкрикивает Витек.

Миротворца оттаскивают во имя справедливости кровожадные зрители, Кузя с Витьком рубятся наотмашь, их носит от одной стенки к другой, Кузя посильнее, но Витек быстрее и опытнее, исход неясен. На полу появляется темное пятно, еще одно, еще - уже крупнее, ребята - кровь, ага - у Кузи разбит нос, он не обращает на это внимания, но кровь идет сильнее, под носом у него красные усы, часть он торопливо слизывает, остальное быстро капает на пол. Слишком быстро, зрители требуют от Кузи утереться, нефиг тут кровью все заливать, трудовик засечет. Противники расходятся. Кажется, Витек настроен на завершение боя. Его вполне устраивает победа техническим нокаутом. Кузя недоволен, но общее мнение собравшихся уже не в пользу продолжения. Кузе дают платок - своего у него нет, и уводят в туалет кверху разбитым носом. Он только и говорит, что ***ня, но идет. Сразу после его ухода Витек празднует победу, сердито и разнообразно матерясь с общим смыслом «не хуй блять». Не помню, чтобы они со Кузей еще когда-нибудь после этого дрались. Витек - совсем не такой псих, каким прикидывается, и лишний раз на рожон не лезет. Кузя - парень довольно мирный, так, ебнет иногда кого-нибудь ради шутки. Вот только Лифшица тоже не любит.

Витек еще раз дает Лифшицу пендоль.

- Отстань от меня, чего тебе нужно?! - не выдерживает Лифшиц.

Он не прав. Витек не будет с ним разговаривать. Для ведения переговоров стороны должны иметь хотя бы приблизительно равный статус. Витек ухмыляется и выдергивает у Лифшица напильник, дрянную щербатую железяку. Свой хороший напильник он только что сдал трудовику, и тот запер его в шкаф с другими новыми инструментами. Чтобы ученики по домам не рас****или. В классе стоит шум, многие уже завершили работу и болтают, некоторые бедолаги еще ковыряются, я тоже еще стараюсь что-то сделать со своей болванкой, за этим шумом не сразу слышно, что Лифшиц апеллирует к учителю.

- Чего он ко мне пристает, пусть он отстанет!

Трудовик лениво и неодобрительно глядит на Лифшица. Тот не унимается:

- Скажите ему, чтобы он отстал!

Трудовик понимает, что должен выразить официальную позицию советской школы. И произносит риторически и ни к чему не обязывающе:

- Матюхин, не мешай ему.

- А чего, я и не мешаю, чего ему мешать, - блажит Витек, который прекрасно знает неписанные школьные правила. Бей, но дело разумей.

Витек отходит, но недалеко. В ближайшие минуты, даже пока трудовик находится в классе, Лифшиц получит хорошую пару пинков. Но скоро учителю нужно будет выйти - отнести хорошие напильники в дальнюю комнату и запереть их на ключ. Тогда Витьку вообще ничто не помешает. Тем более, Лифшиц скомпрометировал себя откровенным стукачеством. Это самое последнее дело, да, он совсем неправ, и это все понимают. Что же будет? Я в это говно не полезу, меня это уж точно не касается. Витек, конечно, никакой не псих. Но может внезапно ударить в живот с ужасным хеканьем, и я согнусь пополам в беспомощной ярости. Хорошо быть сильным.

Кузя переваливается на пару шагов поближе к зрелищу и бухает грубым смехом, с его отвисшей губы слетают брызги слюны. Да, ему есть на что посмотреть. Трудовик вышел всего полминуты назад, но Витек уже раз пять швырял, а Лифшиц поднимал с пола свое деревянное творение, и от этих упражнений ни оно, ни его хозяин не становились элегантнее. Следы от Витьковых подошв на жопе испытуемого слились в одно большое неровное пятно. Что скажет Лифшицева бабушка, немного испуганная и нервная старушка с такими же чужими темными глазами, когда увидит его брюки? А что будет с его оценкой, ведь с этой так называемой вешалкой уже трудно ожидать и трояка, пусть даже этот плебей трудовик в синем берете проявит максимум снисходительности к слаборукому ученику, во, она уже и разваливается пополам, да, Витек чего-то совсем разошелся… Класс реагирует довольно спокойно. Это можно понять, ребята два битых часа упражнялись в рукоделии, а не *** дрочили, хочется же и расслабиться, а Лифшица мало кто любит, мудака. Так, а чего это он дергается?

Доведенный до крайней истерики Лифшиц неловкими ручками хватает рубанок - чтоб воздать мучителю должное, но не успел сам Витек пресечь его жалкое восстание, как раздался единый возмущенный глас народа:

- Лифшиц, ты охуел, жидяра блять, ****ы ему дать надо как следует!

И преступные ручонки Лифшица вместе с рубанком разом попались в Витековы клешни, лишь бы трудовик не зашел, Витек при всеобщем одобрении сбивает Лифшица с ног и ****ит, впрочем, довольно аккуратно, трудовик может вернуться в каждую секунду, Кузя развалисто добавляет копошащемуся среди опилок Лифшицу пинок лично от себя, так неуклюже и в общем-то незлобно, скорее весело, что всем становится смешно, Витек бьет поверженного еще несколько раз, но кто-то сдавленно выкрикивает шухер - учитель возвращается. Рожа у трудовика всегда недовольная, по нему не видно, что он заметил излишние оживление в храме советского труда. Витька рядом с Лифшицем уже нет, Кузя выглядит добродушным мишкой. Раздавленный Лифшиц поднимается с пола, утирает злые сопли тыльной стороной рук и идет сдавать вешалку.

- Что это? - вопрошает учитель.

Лифшиц молчит, видимо, сил ответить у него уже нет. Все ржут.

- Это вешалка его, - подсказывают доброхоты.

- Это вешалка?

- Да, это Лифшицева вешалка, - радуется публика.

- Это вот все, что ты сделал за два часа урока?

Учитель строго смотрит на взмыленного Лифшица. Тот делает усилие и открывает рот. Лучше бы он этого не делал.

- Он, ко мне этот, Матюхин, приставал! - в голосе дрожат рыдания.

- Что, стучать, ах ты ссука, Лифшиц, ****ец тебе, - это тоненький злой голосок Витька пробивается через недовольный шум класса.

- Работать надо лучше, а не на других жаловаться, - наставительно говорит трудовик. - Забирай свое изделие. Я не буду за такое оценку ставить.

Класс посмеивается. Действительно, это не вешалка, а две части *** знает чего.

Нетвердыми шагами Лифшиц отходит от учительского стола. Держит в руках свою деревяху. Наверное, думает - может, потом все-таки доделать и сдать? А Матюхин снова будет лезть? Вдруг Лифшиц изо всех сил ***рит вешалку об пол. На грохот все оборачиваются. Учитель недовольно поднимает голову, но ничего не говорит. А что тут скажешь? С таким отношением к работе хорошей оценки по труду Лифшицу не получить, ясное дело.

В шахматы Лифшицу опять же не везло. Хотя считал варианты он, вероятнее всего, и не хуже меня. Просто он все делал как-то бестолково. Психопат тренер едва не вывихнул свою шею, комментируя очередной чудовищный ход Лифшица в дебюте. Тот не очень принимал критику, похоже, он просто не понимал, что в шахматы так не играют. Если не чувствуешь позицию, не принимаешь законы, не тобой дураком придуманные - просрешь, как бы хорошо ты ни считал. Считай, хоть обосрись, хоть на двадцать ходов вперед, если позиция - говно, то она во всех вариантах и останется говном. Несколько поколений мудрых евреев развивали шахматы до их нынешнего уровня, вырабатывали правила, указания, методики. Их нужно только изучить и более-менее понять - и твои результаты сразу улучшаться. Лифшиц верить классикам не хотел, или же просто чего-то не понимал. В итоге я всегда опережал его, а в личных встречах от меня требовалась лишь аккуратность и осторожность, мою победу обеспечивал сам противник, очередная его безумная выходка - и я плавно переводил партию в выигранное окончание. В командных соревнованиях я занимал почетную первую доску, а самолюбивый Лифшиц крутился где-то от третьей до пятой, на такого игрока тренеру полагаться было трудно, ведь он не раз и не два сливал партию даже не очень сильному противнику из-за очередного заковыристого маневра или бестолковой жертвы. Приятели-шахматисты часто посмеивались над чудилой Лифшицем. Разумеется, его не били, впрочем, если только чуть-чуть, какой-нибудь бывалый перворазрядник Козлов так, между делом тыкал его под ребра или привычно навешивал пендоля. У них, впрочем, были схожие проблемы. Заветное для большинства мальчишек звание кандидата в мастера спорта им обоим явно не светило.

Здоровье

Мама говорит, что лет до трех я был идеальным ребенком. Здоровеньким. Что ж, может быть, не помню и спорить не буду. То, что помню - бесконечная череда простуд, больное гогло, температура, мать с неприятной силой растирает меня водкой. Теперь у меня есть одно важное правило и один запрет. Правило гласит: тщательно вытирать и сушить голову после мытья. Запрет останавливает: никогда не глотать ничего холодного. Стакан воды комнатной температуры - и я обречен на целую неделю болезни и тоски. Мороженого я не ел уже много лет, помню как сейчас, это было мороженое "Сникерс", с шоколадом, твердыми хрустящими орешками, о, роскошное и гибельное наслаждение, ****а Клеопатры. Еще для меня очень опасен кондиционер, вообще, мне нужно быть очень осторожным. Несмотря на мою педантичность, четыре - пять раз в году меня все-таки прихватывает. Сперва горло. Нет, раньше всего мысль о горле. Не болит ли оно, случаем? Ответ всегда однозначен - да, блять, конечно болит, иначе и мысль такая в голову бы не пришла. Черт, ведь ничего же такого не делал, ну, немножко вспотел и под сквозняком чуть-чуть постоял, вот мудак блять. Скорее пососать антиангин, дай бог, пронесет. Вроде хорошо насосался, горло уже не болезненное, а какое-то замороженное от этой химической дряни. На работу, опять же, ходить надо, а то запущу все, проблемы начнутся - дела идут, контора пишет. А чувствую себя очень плохо, температуры, понятное дело, нет, никакого иммунитета тоже нет. Это молодым я еще мог разогреться до необходимых для быстрой поправки тридцати семи и восьми, а теперь придется вялить свои микробы при комнатной температуре, пока сами не уйдут. Горло утихает, насморк усиливается. Течет, течет из носа. Жена выкладывает чистые платки, а утираться уже больно, под носом стерто докрасна. Бедная – страдает, наверное, ****ься хочет, да где уж мне. Вот, дело идет на поправку, насморк слабеет, теперь я не капаю себе на губу, а спокойно ковыряю в носу, извлекаю продолговатые козявки и скатываю их в упругие шарики, потом ставлю на ноготь и запускаю в полет. Теперь другая стадия - эту ночь не спал, все кашлял, крючился на боку, пугал спящих соседей. Завтра уже можно будет жену тихонечко поебать. Можно и нужно. Еще несколько дней, кашель почти закончился - можно идти в спортзал, но очень аккуратно, ни в коем случае не перестараться. Результаты, конечно, упали, теперь еще два месяца натужно качаться, прежде чем стану жать как раньше, выйду на пик формы и случайно задержусь лишние секунды под вентилятором. Вот так и живем. А ведь у нас всегда сыро. Ебаный климат. Хорошо бы уехать куда-нибудь, например, в Москву, там хорошо и сухо, да и денег платят больше. И девки красивее.

Однажды ночью на даче я, пятилетний, проснулся от ставшего явью кошмара. Мне непонарошку трудно дышать. Каждый вдох дается тяжким усилием, отзывается громким хрипом, я хватаю воздух со скрежетом. Бабушка, проснись, мне плохо. Моя замечательная бабушка ничем не выдала свой ужас. Через пять минут на меня глядела разбуженная соседка, добрая старушка со средним медицинским образованием, которая и выдала вердикт: нужно ехать в город. Но еще за минуту до ее прихода воздуха стало больше. Поездке в город я обрадовался, на даче немного надоело. Ребенок может умереть внезапно. Или случайно выжить, чтобы потом тянуть еще лет семьдесят.

В результате злоупотребления шахматами я заработал гастрит. Три раза в неделю по четыре часа без еды на нервах. Соляная кислота пузырится на тонких стеночках детского желудка. Есть другая точка зрения, мамина - когда я поправлялся после дизентерии, бабка готовила мне любимую жареную картошку, чем нарушила необходимый срок диеты.

Гастриту я обязан своим пребыванием в больнице для номенклатуры и ее отпрысков. Мой отец, как боец идеологического фронта, имел право лечить себя и семью не там, где простые советские люди. А в современном, явно импортной постройки, лечебном комплексе среди зелени тихого острова в дельте Невы. В течение месяца меня пичкали альмагелем, кормили творожниками и вареной рыбкой. Я подружился с мальчиками - сынками других бойцов за народное дело. Один из них как-то заявил, что на днях хорошо общупал одну девчонку, за все места. Я поверил, набрался наглости заманить ее к себе в палату, завел беседу, сердце билось как пулемет, чувствуя нехорошее, пора вперед, рука хватанула ее за письку. В ответ дурочка тронула мой напруженный член. Я отдернулся и в некоторой растерянности продолжил разговор на общую тему. Лишь бы никто не узнал.

Кожа - моя беда. Что-то с обменом веществ. Нужно было бы лечиться у хороших врачей. Но я не знаю хороших врачей. По странной медицинской классификации все мои вульгарные прыщи проходят по разделу кожно-венерических заболеваний. Второе слово здесь ключевое. Сам прекрасно понимаю. Обычный венеролог на зарплате вспоминает, что он еще и кожник, только тогда, когда к нему приходит такой бедолага, как я. Натаскавшийся на трипперах коновал по привычке лезет проверять мою залупу. И лишь постепенно осознает, что меня не беспокоит резь при мочеиспускании, струйка не раздваивается так забавно надвое, да и боли в промежности меня не мучают.

Доктор - веселый торопливый дядька средних лет.

- Так что у тебя? Фурункулез? Снимай майку. Ну, а что я могу сделать, лечить тут бесполезно. Тридцать лет исполнится, тогда само пройдет. Что? Тебе уже тридцать? Ну, тогда пройдет лет в тридцать пять.

Что-то очень быстро пишет в тетрадочке из нескольких зеленоватых листков в линейку. Выставлен в коридор, пытаюсь читать эти каракули - совершенно неразборчиво, впрочем, полет дешевой шариковой ручки выразил к предмету очевидное презрение, в моей проблеме доктор не выявил сифилитической роскоши, трипперного изобилия и даже трихомонозной деликатности. Подожду до тридцати пяти.

В тридцать пять прихожу снова. Доктор - высокий полный мужчина постарше меня. Озабочен и торопится, но чуть-чуть. Все же это платная медицина, у меня теперь есть страховка. Но он все из той же кожно-венерической банды.

- Рассказывайте.

- Я недоволен состоянием своей кожи. Хотелось бы если не исключить появление новых прыщей, то хотя бы улучшить общую картину.

Замолкаю, мне и так трудно дались эти слова. Пару секунд доктор проводит в оцепенении. Раздается стук в дверь, в нее заглядывает неизвестный. Доктор оживляется.

- Сейчас, одну минутку.

Отходит к дверям, новый посетитель открывает дверь пошире. Он невелик ростом, черен глазом и волосом, энергичен и молча смотрит на доктора с отчаянной надеждой. Белый халат доверительно склоняется к нему поближе, до меня долетают приглушенные слова:

- У Вас все хорошо. Все хорошо.

- Да?! Ничего нет?!

- Да, все замечательно. Ничего нет. Можете не беспокоится.

Брюнет едва не прыгает от радости. Он уже готов бежать еще кого-нибудь. Белобрысую прокуренную сучку из ларька. Раком прямо в ларьке. Шумит почти без акцента:

- Спасибо, дорогой, спасибо!

- Не за что. Всегда рад помочь.

- Спасибо, до свидания!

- До свидания.

Доктор возвращается ко мне, его лицо едва заметно мрачнеет. Что же со мной делать?

- Вам следует приобрести следующие лекарства: ацепак, барумал, хумбулин и принимать их вперемешку по одной таблетке три раза в четный день недели и две по два раза в нечетный день месяца локоть правой руки держать строго вниз повернувшись на северо-восток запивать слабохлорированной водой из хромированного крана после окончания курса лечения надеть амулет из сушеных собачих яиц и прийти ко мне на прием.

- Одну секунду доктор, я запишу.

- Записывайте: ацепак…

- А, кстати… мне нужны ваши рецепты. Иначе страховая контора не компенсирует мои расходы.

- Да? Как неудачно… Столько писать.

Огорченный доктор пишет торопливо и совершенно неразборчиво на маленьких листочках с его штампиками. Эта мафия коновалов страшнее масонской ложи, страшнее сионских мудрецов. В аптеке совершенно так же не смогут прочитать его каракули. Кто бы там ни был, замученная личной жизнью одинокая мать, накрашенная выпускница медучилища, старая засохлая в порошках ведьма-абортесса, они насупят морду, сделают легкую паузу, словно бы вспоминая, где это лежит, нет, это все равно, они просто подумают, где у них больше скопилось разноцветных коробочек, чтобы лучше управлять их запасами, возьмут какую-нибудь, выдадут мне с уверенным видом, застучат кассой, словно есть какая-нибудь разница в себестоимости этих плацебо.

Шабаш медиков тайно сбирается в означенные вечера на бедной городской окраине, в подвале роддома. На ржавом автобусе прибывает иссохшая ведьма, в нем всю дорогу давка, но потные пассажиры стараются держаться от нее подальше, а когда она выходит, все как-то облегченно переглядываются. Венероглот подкатывает на трехлетней хорошо помытой иномарке, блестит часами, аккуратно запирает машину, ставит ее на сигнализацию. Выпускницу подвозит на раздолбанной восьмерке ее очередной друг, веселый парень море по колено, она быстро целует его на прощание в губы, выпрыгивает из машины, оправляет короткую юбочку. Все стараются делать вид, что не знакомы.

Дверь в подвал прячется в уголке здания роддома, вид у нее совершенно заброшенный, замок, кажется, не открывался еще с тех пор, когда товарищ Сталин пытался покончить с врачами-вредителями. Впечатление обманчиво. Нарочито ржавые петли легко и бесшумно уносят в сторону тяжелую стальную плиту, слегка оглядываясь, доктора поодиночке скользят в проем. Небольшое помещение, сперва им необходимо переодеться. Белые халаты и шапочки. Теперь еще несколько ступеней вниз, поворот - перед ними зал в свете холодных голубых ламп. В зале длинные прямые столы, на них множество чаш с темным содержимым.

Ряды белых тел обращены к возвышению в конце зала. Тяжелое ожидание. Когда же? Скоро. Вот уже. Над возвышением вспыхивают яркие операционные лампы. На него медленно и торжественно выступает женщина в белом, уже никто не узнает в ней замученную одинокую мать из аптеки. Останавливается, медленно поворачивается к собравшимся. Ее глаза блестят ледяной синевой, под глазами чернота. В правой руке сверкает обнаженный скальпель. Она главная на этом вечере. Собравшиеся приветствуют ее сдержанным гулом.

- Старшая Сестра... Старшая Сестра...

Сестра вздымает скальпель. Все замолкает. В звенящей тишине Сестра звонко произносит первые звуки. Коллеги подхватывают десятками голосов, собрание на латыни читает клятву Гиппократа задом наперед. Кровь пациента застынет в жилах от этих чужих странных звуков. Но пациентов здесь нет. Сестра опускает скальпель. Начинает говорить, сдерживая радостное и страстное волнение.

- Дорогие коллеги я так рада так рада, - голос дрожит, - снова быть здесь с вами.

Зал отзывается приветственным шумом.

- За последнее время наше белое общество окрепло как никогда в предыдущие века. Я хочу только прочесть названия новых лекарств, поступивших в продажу, названия новых, выход которых ожидается. Послушаем эту музыку слов: Мортренил, Канцерон, Фаревел.

Собравшиеся одобрительно кивают головами.

- И это лишь названия. Я ничего не говорю об их стоимости. Вы понимаете, сколько они стоят нашим пациентам, и как это важно для нашего общества.

Коллеги проявляют заметную радость. Деньги нужны обществу. Старшая Сестра останавливается и понижает голос.

- Но деньги не главное. Главное – сила этих новых лекарств. Их медленное, о, теперь уже очень медленное, и такое совершенное, необоримое, неотвратимое действие. Окончательное.

В зале слышны выкрики радости.

- И еще хорошие новости... наш американский коллега, профессор из небольшой частной клиники, провел новую операцию на человеческом сердце, к сожалению, пока для этой операции нужно согласие родственников, но скоро, мы надеемся, можно будет оперировать таким образом не только смертельно больных, но и молодых и здоровых пациентов. Они не знают, что есть только одно средство для истинного выздоровления. И никогда не узнают.

Сестра замолкает. Чернота зияет под ее стекленеющими глазами. В зале воцаряется тишина.

- Ассистент! Операция начинается! Доставьте пациентов!

Могучий доктор в белом осторожно вносит под яркий свет большую эмалированную чашу. Сестра долго смотрит в нее. В чаше жмутся друг к другу тельца нерожденных младенцев, крохотные, побольше, размером со здорового ребенка. Пауза. Коллеги затаили дыхание.

Сестра вновь вздымает скальпель. Громко выкрикивает:

- Ненавреди!

С воплем бьет скальпелем по мертвым тельцам, еще, еще, еще раз, отбрасывает сталь, руками выхватывает из чаши куски младенческой плоти, очень похожие на еще не промытое куриное филе, сжимает их в руке, проводит по лицу, темные полосы остаются на бледной коже.

- Ненавреди! - выкрикивает Старшая Сестра.

- Ненавреди, - глухо отзывается зал.

- Ненавреди! - кричит она срывающимся голосом.

Швыряет в зал отхваченную скальпелем крохотную согнутую ножку младенца. Один из коллег ловит ее и смотрит в оцепенело, его сосед выхватывает мясо из рук и рвет зубами. Сестра кидает в зал один кусок за другим.

- Ненавреди, - рычат задрожавшие ряды белых халатов, - ненавреди, ненавреди, -скандирование учащается, из-за чавканья уже не разобрать звуков, - ненанени, ненанени.

Сестра опрокидывает чашу на себя бьется на полу в припадке, могучие ассистенты разжимают ей зубы стальными инструментами и вливают в рот темную кровь из капельницы, рваные ошметки младенцев летают над головами, врачи ловят их с жадностью, отрывают зубами кусок для себя и бросают дальше, кто-то срывает с себя белый халат и пускается бежать по залу нагишом, это старая засохшая ведьма, ненавреди, братья и сестры визжа мажут бегущую кровью мертвых младенцев, веренолог валит старуху на пол костлявой спиной и совокупляется с ней выхрипывая латинские названия дурных болезней, ненавреди, юная медичка тоже голая прыгает ему за спину, наклоняется, острые маникюрные коготки впиваются в бледные жирные ляжки, язычок лижет промежность тяжелой задницы в такт движениям, волосы девицы спутаны от крови, ненавреди, стонут братья и сестры змеясь клубками на полу среди кровавых потеков и рваной детской плоти. Через час все заканчивается. Медики бредут в душ и переодеваются. Их белые халаты собирают и увозят в машине с красным крестом. Они будут перемолоты, измельчены и брошены в огромный котел со смесью для производства всех лекарств.

Все лекарства одинаково бесполезны. Прыщи - часть моего тела.

Юность

Девство

Судя по оставшимся фотографиям, я был симпатичным юношей. Хотя об этом и не знал. В пионерском лагере, куда мама наконец-то меня отдала, вероятно, для запоздалого формирования характера, я нежданно оказался предметом внимания. Разбив очки собственным неловким движением в один из первых же дней, я погрузился в призрачный мир расплывчатых, чарующих очертаний, волнующих, дразнящих ароматов, нежных и задорных девичьих голосов. На открытом пространстве девушки не могли подойти ко мне достаточно близко, это против всех правил игры. Зато на дискотеках все по-другому, я танцевал с этими волшебными созданиями, обнимая за талию мокрыми руками, говорил с ними, смеясь и беспокоясь. Как-то их слишком много вокруг. Я практически не мог ориентироваться в пространстве силовых линий их притяжения. Жаль, как жаль. Приходилось идти вдоль стенки, набредать на какую-нибудь девчушку и приглашать. Мы прижимались друг к другу, у меня стоял член, мы начинали сложную игру. И все. Я терял ее сразу после танца. Вывести девицу на улицу и не отпускать было бы наглостью, на которую я не осмеливался. И совершенно невозможно признаться в своей близорукости.

Тем не менее, неприятности не заставили себя ждать. Враждебная атмосфера сгущалась. После одного из танцев из окружавших сумерек материализовалось плотное коренастое тело и угрожающе надвинулось на меня. Прекрасно невоспитанный пролетарий на год-два постарше, в демонстративно дурном настроении.

- Пойдем на улицу.

Когда страшно, все внутри как будто опускается.

- Зачем?

- Поговорить надо.

Все опустилось. Мне плохо от ужаса. Я никогда не дрался. Я ничего не вижу, кроме его широкой злобной морды в десяти сантиметрах от меня. Он напирает и толкается. Вокруг еще какие-то парни, явно враждебные.

- А что на улице, если чего хочешь сказать, да, то можно и здесь сказать.

- Ты что, сука, хочешь, чтобы я тебя прямо здесь при всех отоварил?

Этого я совсем не хотел. Девчонки могут увидеть. Где-то в танцзале должны были быть мои друзья. Где же они?

- Не ссы, пойдем, трогать не будем.

Надежда, значит, есть. Соглашаюсь и бреду на слабых ножках. На улице меня окружили полукольцом и приперли к стенке. Но почему-то не бьют. Ждут чего-то. А, вот чего. Появился некто на голову выше, с силой толкает в грудь. Отшатываюсь.

- А в чем дело?

- Ты с моей девушкой хули танцевал? Ты, мудила, бля? ****юлей захотел, бля?

Жлоб снова толкается. Орава вокруг дергается, выкрикивает:

- От****и его, на ***!

- У меня просто зрение плохое, я и не знал, что это твоя девушка.

- Не ****и, ссыкун, бля!

- Да честно, я не вижу ничего!

- Да дай ты ему по ****ьнику, на ***, ебни блять!

Жлобу явно не нужны лишние проблемы с администрацией лагеря. Он сильно бьет меня в грудь. Сильно, я отшатываюсь. Не больно. Он бьет меня еще раз. Терпимо. Но не так обидно.

- А теперь иди на *** отсюда!

Он разворачивает меня и дает пинка. Это обидно. Я оглядываюсь. Но иду дальше.

- Ща, блять, я ему тоже пендоля навешу!

Кто-то еще раз бьет меня по заднице. Орава гогочет. Черт, это обидно. Отпрыгиваю с недовольным междометием и ускоряю шаг.

Оставшиеся до окончания лета недели я испытывал странное ощущение, что при встречах со мной пролетарии радостно и агрессивно оживляются. Похоже, они не понимают, что я толком их не вижу, а отсутствие реакции с моей стороны свидетельствует о полной неадекватности.

- Во, снова этот ****юк вышагивает, навалять ему, что ли?!

Думаю, что отношение ко мне девушек тоже сильно изменилось. Проверить это я не мог - просто больше не ходил на дискотеки. Из серой пелены танцзала в любую секунду мог выплыть коренастый гегемон с намерением ебнуть по моему интеллигентному лицу.

Столкновение с реальностью заставляло делать выводы. Я стал много заниматься физкультурой. Налегал на подтягивания и отжимания, что казалось мне явным показателем силы. В восьмом классе я не мог подтянуться ни разу. В девятом я стал победителем небольшого внутриклассного соревнования - вытянул тощую шею и в пятнадцатый раз зацепил подбородком железную перекладину. Это был полный триумф. Бег - это тоже важно. Я стал бегать, сперва по утрам. Три километра вокруг квартала. Сейчас в это даже трудно поверить. Теперь по утрам на вздохи, ругательства и чесание яиц мне необходимо полчаса, только тогда мое потрепанное тридцатипятилетнее тело сможет перейти в вертикальное положение. В пятнадцать лет за это же время я пробегал три километра, мылся и завтракал. Потом ехал в школу, и уже только там, за партой начинал засыпать. Где ты, молодость? Мои одноклассники удивились, когда я бодро возглавил очередной кросс. Правда, выиграть мне не удалось. Циничные проходимцы принялись нагло срезать круги, за ними потянулись лентяи, и мое преимущество растаяло. О честной спортивной борьбе речи не было, и я не победил, впрочем, норматив был выполнен легко. Хуже шло с бегом на короткие дистанции. Здесь нужен разгон, сила, мои тоненькие ножки не обладали достаточной мощью. Ну и черт с ним, в целом на физкультуре я уже не так сильно позорился. Даже стал играть в футбол.

Нет более острого наслаждения в футболе, чем забить гол. В принципе, это сродни чувству победителя шахматной партии. Но в шахматах ты не можешь подпрыгнуть, заорать, дернуть рукой в торжествующем и непристойном жесте. Уже в зрелом возрасте я открыл для себя тайну притягательности футбола. Для этого потребовалось знакомство с Фрейдом, кроме того, мне нужно было внутренне разделить его убежденность.

Вывод прост. Ворота - это ****а. Однозначно. Вратарь - клитор, привратник, одно слово. Мяч, понятное дело - ***. Я обыгрываю защитника, вратаря, бью по мячу, хуй влетает в ****у, сеточка ворот принимает мой удар и дрожит. Можно сколько угодно говорить о шахматном противнике - тут-то я его и отымел, или сожрать у него весь комплект фигур, не то - раздолбать его лихой атакой, и мат поставить, наконец - давить умело и постепенно, зажать до полной неподвижности и аккуратно удушить, не дать ни одного шанса на спасение. Это все-таки не то, шахматный кайф уступает по остроте футбольному. Преодолеть отчаянное сопротивление защиты, получив сгоряча по косточке, но сунуть мячик в ворота, запихать его туда, или же выйти один на один и точно пробить в дальний угол, или сдуру ебнуть издали пыром, вратарь зевнет - да, йес, гол-блять, гол! Забить - восхитительное ощущение, сродни оргазму.

Параллельно я учился играть в настольный теннис. Пожалуй - это мой вид спорта. Мне не хватает общей координации движений, мощи, скорости, отваги. Мне трудны футбол, поднятие тяжестей, борьба и драка. Иногда просто тяжело решиться на что-нибудь толковое. Я слишком долго думаю. Все от этой проклятой нерешительности.

Может, рвануться за этим мячиком? Успею ли? Нет, вон тот наглый парень к нему уже рвется, хотя и был, пожалуй, дальше от меня. Не надо думать, вперед, это мой, МОЙ мяч! Увы, теперь уже поздно.

Какая тяжелая штанга. Нехорошо тянет в левом плече. Эдак можно травмировать. Очень тяжело. Может, не нужно еще раз выжимать? Точно, не нужно. С тяжелым звоном опускаю штангу в упор. Хреново, так никогда и не накачаешься.

Крутит, все чего-то крутит хитрый противник. Чего он хочет? Ногой по бедру въебать, если я подскочу? Так чего, атаковать все-таки? Или подождать и встретить прямым в ебло? Блять, он что-то делает, блять, получаю слева, отпрыгиваю, и ногой еще получаю вдогонку. Проклятая трусость вяжет меня по рукам и ногам, в спарринге я слишком нерешителен.

Для настольного тенниса у меня есть все. Я не ленюсь повторить одно и то же движение тысячи раз, пока оно не станет имманентной формой бытия моих мышц. Агрессивно накручиваю слева, могу ударить, справа бью разяще. Атакую изобретательно, разбрасываю по углам, меняю направление, стремительно забегаю под открытую сторону - на, получи! В стуке шарика прячется боль, да, мой удар очень быстр. Если нужно, перехожу к защите, отбиваюсь плотно, нарвавшись на контрудар - подставлю ракетку, а то ведь и срежу в ответ, и попаду, в угол навылет!

- Видела, как я в теннис вчера играл? - напрашиваюсь на комплимент, уверенный, что и последней дуре мое исполнение должно было понравиться.

- Да, видела, здорово. Ты был такой … такой легкий!

Хм. Легкий? Похоже, не даст.

Однажды мой друг Андрей раздобыл чудесную книжку. Вернее, перепечатку. Кто-то отчаянно смелый закладывал в свою машинку пять листков через копирку и лупил по клавишам под диктовку. В те времена это было опасно. Совдепия, все-таки. Говорят, печатных машинок было не так уж много, при желании органы могли найти отважного издателя и припаять ему что-нибудь соответствующее. Судя по качеству, наша копия состояла из пятых листков. Начиналось все замечательной фразой посреди страницы, с заглавных букв: ТЕХНИКА СОВРЕМЕННОГО СЕКСА. Сразу вслед за фразой шел текст. Что-то сумасшедшее. Мы листали странички, мой *** гудел медной трубой. Кое-что, правда, было непонятно. Например - что такое клитор. Жаль, что нет картинок. Но в целом - так, нормально. В общем, бабу нужно сперва гладить и целовать в эрогенные зоны. Я выучил: рот, шея, ухо, внутренняя поверхность бедер. Рекомендовалось целовать в нижнюю губу, захватывать ее между своих и лизать. Вот, интересно, женщины балдеют, если сжать пальцами их ногу выше колена. Мужской оргазм - это очень просто. Дефлорация - круто. Девственная плева, блять, это ведь именно то, что называли целкой, она растягивается, но может и не порваться. Крови может вообще не быть. Главное - совместить направление члена и влагалища, в общем, поперек не совать! По изучении книжки у меня была полная уверенность в своей готовности. Самое интересное, что и двадцать лет спустя, после всего, что со мною было, я знаю о сексе не много более. Основы моего копулятивного поведения были заложены именно тогда. Но как же стоял от простого чтения мой хуй! Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Я продолжал учиться неплохо. В итоге мама решила, что после окончания нашей школы-восьмилетки, питомника веселых дебилов, ее умному сыну нужно переходить в физико-математическую школу. Я оказался среди отборных интеллектуалов районного масштаба. Несколько ребят отличались значительными способностями к точным наукам. Что ж, и на их фоне я не терялся. Хотя на олимпиадах мне почему-то не везло. Чего-то не хватало. Возможно, какой-нибудь дьявольской искорки в башке, подарочка от бога Ягве. Но в целом я чувствовал себя вполне уверенно. Интеллект и эрудиция! Это вам не *** собачий.

К этому времени я уже прочитал массу всякой дряни. Все вперемешку. Багрового с черными буквами Фейхтвангера, серого Бальзака, синего Пушкина, красного Достоевского, коричневого Гайдара. Книжки стояли в шкафу. За Пушкиным мама надзирала особенно внимательно. Нельзя жирными пальцами книгу хватать, изгадишь все ничего еще сам не сделал. Любимым был Гайдар, особенно боевик про удачливого юношу на гражданской войне. Россия в огне, война, трупы, пальба, опасность - а ему все нипочем. Книжки да фильмы про гражданскую войну вообще кажутся повеселее, чем про Великую Отечественную. Меньше пафоса и заданности. Война лихих кавалеристов. Никакой ясности, все перемешано: красные молодцы, белая сволочь, какие-то вредные мужики-подкулачники, иногда женщины - но только за наших, правильные девки. А их девки, всякие там княгини-графини, так они шлюхами в Турции подрабатывают. В загаженном Стамбуле дают за бабки удачливым подонкам-эмигрантам. Потом, если кому повезет, едут в Париж, и уже там опять-таки дают за бабки. Матери-княгини работают мадамами, организуют продажу услуг своих юных выхоленных дочек. Офицерье - садисты и алкоголики. Иногда жестоко насилуют какую-нибудь положительную героиню второго плана, главную ебут крайне редко, это уж очень портит ее возвышенный революционный образ, теперь по сюжету ей остается только геройская смерть. Впрочем, в одном замечательном советском сериале натянутая белым офицером-садистом Косоротовым прима тащила свой неизбывный позор еще с десяток серий. Наши красные - храбрецы да молодцы, веселятся, зубы скалят. Немного смущает, правда, что они какие-то одинаковые. Автор за уши вытаскивает их на авансцену из общей позитивно гогочущей толпы, но по отдельности красные бойцы не смотрятся. Быдло - оно и есть быдло. Сейчас невольно вспоминается, что и тысячелетняя мечта - второй Рим, Константинополь, не говоря о Польше с Финляндией, был бы нашим, если бы русский Хам не восстал против богом назначенного порядка. Еще бы год потерпеть ту страшную войну, развесить по столбам предателей-агитаторов, отловить или просто не пустить главного немецкого агента по кличке Ленин, выстоять, дождаться заветного исхода - Российская империя, заслуженный член Антанты - союза стран-победительниц, отбирает и от Германии, и от капитулировавших вслед за ней турок все, что должно поиметь великой и могучей державе.

Золото, машины, зерно, могилу Канта, и, главное – Софийский собор и заветные проливы. Увы.

Впрочем, в те годы я так не думал. Просто не было соответствующей литературы. История первой мировой войны в советской школе не случайно преподавалась весьма и весьма сжато. Страничка про тяжелые лишения народа и поражения царского режима, а уже на следующей - обсуждение революционной ситуации. Занудные перечисления достижений новоявленного вождя, черта из вражеской табакерки. Ни слова про германские деньги. Ни даже намека, ни опровержения - нет, не брал наш гений на нужды партии от врагов родины! Могучий большевистский PR превращал все обвинения в дешевую и гнусную ложь продажных монархистских газетенок: "Ленин - немецкий шпион".

В общем, вот началась война, вот Брусилов, три тяжелых года умещаются на полстранички, а вот уже и революция шагает по стране. И потом, чтобы скучно не было - раздолье гражданской войны. Враги хотели задушить молодую революцию.

Только через много лет мне стало более-менее понятно, кто именно и кого хотел задушить. Увы, не получилось, молодая революция открыла кровавую пасть, дохнула перегаром, да и слопала голубокровых.

В общем, про войну я любил, хотя она не вызывала во мне особенных эмоций. Так, привычное насилие. От чтения Фейхтвангера во мне что-то ныло. Это не были сказки со счастливым концом, неизбежным, как свадьба. Уродливая герцогиня борется с несправедливой судьбой. Тщетно. Красивая соперница выходит замуж за ее возлюбленного рыцаря. Тупой народ смеется над правительницей, ненавидит ее, верит, что она приносит несчастье и зовет ужасной кличкой "губастая". Толстые рыжеволосые лапы мерзкого альбиноса душат и сталкивают в пропасть единственного сына. От такого поворота становится не по себе. Так вот она – жизнь? Старая и жирная, отставленная от власти, герцогиня находит последнее утешение в обжорстве.

Или вот еще: красивый и хваткий еврей становится министром финансов развратного и недалекого правителя. Удача служит ему. У него власть, женщины, деньги. В загородном поместье он прячет свою тайну - единственную дочь, красавицу, нежное и невинное существо. Понятное дело, отвратительный герцог хочет ее изнасиловать, девушка погибает, спасая девственность - ангел. Жаль, было бы веселее увидеть ее отъебанной. Еврей несет мертвую на руках. Он в полном отчаянии, **** всех подряд, ебет девок самого герцога, в итоге его казнят. Безысходность полная. Я тяжело вздыхаю за пыльной занавеской.

Приходится скрываться от мамы. Фейхтвангер - тоже не вполне дозволенный автор, но весь этот десяток толстых книжек маме просто так не спрятать, к тому же он неплохо смотрится на полке. Как и Бальзак. Этого добра у нас полно. Уже не десять, но и двадцать томов. Бальзак невероятно охоч до подробностей. Чума. На десяток страниц подряд описание дома, комнат, интерьера, блять, и все это очень, очень подробно. А вот про баб там ничего особенного нет.

Старая литература чудовищно развращает молодежь. Там нет никаких подробностей, то есть именно того, ради чего в эти застоявшиеся книжонки суют молодой нос. Если же в тексте отсутствует настоящее человеческое мясо, живая потная возня двух упругих тел, трех горячих тел, то юный читатель скоро адаптируется к принятым условностям.

Что же получается, если верить этим тонкогубым старикам: он ворвался к ней в гостиную, признался в любви. Ах, она не смогла противиться чувству. Утром он покинул ее смятое ложе. Где же настоящее действо, господа дохлые литераторы?

Графиня в смятении, она не зовет слуг выпроводить наглеца, почему-то медлит, гусар стремительно приближается к ней, его руки дрожат, он сильно, даже немного грубо обнимает ее за талию, жесткий корсет, нежная кожа, графиня слабеет и тихо произносит нет вы с ума сошли, гусар задыхается от мысли что может просто задрать платье, решается, подхватывает, несет на диванчик, крохотная собачка заходится лаем, Фи-Фи тише, тише малютка, цыц! собачка обиженно замолкает, не мните, осторожно, ах, она не смогла противиться чувству, опрокинута на диванчик, платье задрано, белые ляжки покорно расставлены, гусар молниеносно обнажает член и тяжело наваливается сверху. Ах, боже мой, член торопливо въезжает в жадное влажное влагалище, ах, гусар делает несколько сильных движений, его голова содрогается, oh, mon amour. Графиня взволнованно теребит его редеющие волосы. Вы просто какой-то дикарь. Что вы, мадам, я полон самых нежных чувств и готов доказать. За ночь он овладевал ею еще три раза, графиня забыла о приличиях, о спящем в дальних покоях муже. Раннее солнце осветило багровый натертый член гусара, пробивающий себе дорогу в графиню с заднего входа, ее округлые бедра, ее искаженное гримасой лицо. Утром он покинул ее смятое ложе.

Пусть это не литература, но хотя бы ясно, чего ему было нужно. Иначе непонятно - то ли молодой проходимец делал карьеру, то ли поспорил с друзьями, то ли просто тешил свое самолюбие. Похоть сама по себе - вполне достаточная причина для любого возможного действия. Но это же нужно объяснять молодежи. Дохлые собаки от литературы подло врут нам, сами драли своих поклонниц сотнями, ебли их каждый день по одной, а то и по две, нам же пишут про оставленное смятое ложе и малопонятные уступки.

Или, например, книги про войну. Где еще есть такая возможность для жестких изнасилований, как не после решительной победы? Выпачканный в крови, запыхавшийся солдат врывается в дом побежденной стороны. Воды, ****и! Не понимаете? А, забегали! Амгл, амгл, уф, амгл, о, амгл. Ну, что у вас тут? Мужиков своих трусливых уже попрятали? Молчите. А вы тут ничего такие. Вот эту, что ли? Не ори, дура! ***к! На пол, ****ина! Вот так лучше…Не больная, а? О, блять, какая узенькая.. Не ной, дуреха…н-на, н-на, ох, о блять, о, а-а! …Ух-ху, вот и славно. А вы чего трясетесь? Может, эту лучше было? Ну хуй с ней, идти пора, а то сержант будет злой.

Вот так и получается, что сын русского солдата и немецкой свиньи Уве Мюллер делает карьеру и занимает должность клерка в офисе преуспевающей фирмы. Война есть война. А демократия открывает возможности для всякого. От своей флегматичной матери херр Мюллер унаследовал не только лень и неопрятность, но и природный ум, крепкое здоровье. От геройского отца - не только неопрятность и лень, но и победоносную решительность. Щетину можно выбрить качественной немецкой бритвой. Лень для офисного клерка - непременный залог его успехов в работе. Приходится бороться лишь со склонностью к решительному поведению за обеденным столом. Есть только одна небольшая проблема: взаимная неприязнь с мусульманскими коллегами. В общем, стопроцентный немец. Скоро он приедет в Россию и будет ****ь красивых секретуток, не исключено что и своих родных племянниц.

Чтение мертвой классики безусловно ведет к патологической склонности к онанизму. Видит бог, я боролся с ней. И даже удачно поначалу. Судьба мне благоприятствовала. Дело в том, что я не мыл свой ***. Точнее, мыл, но не совсем.

- Ты себе там помыл? - спрашивала мама.

- Да, помыл, - вяло отвечал я.

Не лезь в мужские дела, женщина. Папа этими гигиеническими проблемами вообще не интересовался. Не потому, что не беспокоился о сыне. Когда правда вышла наружу, и мать стала ругать его, он оправдывался, а чего тут непонятного, это же и так ясно, я же не знал, что он не моет. Правильное мытье мужских органов - это не только чесание намыленных яиц под теплой водой. Нужно делать и то, что мне было неведомо.

Осторожно залупить крайнюю плоть, открыть головку члена, нежно помылить кончиками пальцев, проверить температуру воды, чтобы не дай бог слишком горячая или холодная, чуть поправить кран, сполоснуть член под отраженной от руки слабой струей. Только так можно поддерживать чистоту и здоровье.

Я этого не знал. Моя крайняя плоть, тонкая розовая кожица, намертво прилипла к головке члена. При эрекциях она натягивалась, но не отставала. О том, что ей положено двигаться легко, свободно и приятно, я не подозревал. Обычная техника удовольствия по доктору Бивису - пойду погоняю кожицу - была мне абсолютно недоступна. Медосмотры в поликлиниках не заходили дальше обычной скорописи в желтоватых книжонках. Моя медицинская карта отличалась чудовищной толщиной. В нее постоянно вклеивались дополнительные листы. Потом заводилась новая, свежая и тощая. Быстро росла, питаясь моими ангинами, трепалась, желтела. В этих книжонках мало понятных слов. Из тех же, что еще можно разобрать, очень мало приятных на слух. У меня слабое здоровье. Но ни на одном листочке не было ни слова про мою несчастную, намертво склеившуюся залупу.

Но в советской стране была и другая медицина. Женщина-доктор в спецполиклинике для борцов за свободу трудящихся была первой, кто попытался оттянуть мою кожицу по заданному ей природой направлению. Я схватил ее за руку.

- Что вы делаете!

В моем восклицании боль, изумление. Она останавливается.

- Ты моешь головку?

- Да, мою.

- Я имею ввиду, поднимаешь ли ты крайнюю плоть, чтобы вымыть головку под нею?

- Не понимаю, как это.

В спецполиклинике доктора не только пишут, но и разговаривают. Я слушаю ее с приспущенными трусами. Женщина спокойно продолжает.

- Крайняя плоть должна двигаться свободно. Показывает указательным пальцем направление. Туда дальше, свободно. Для этого член нужно мыть, каждый день мыть с мылом.

Мне стыдно и неловко. Мама тоже всегда требовала, чтобы я мылся чаще. Я что - все-таки грязнуля?

- Если этого не делать, смегма задерживается, смегма - это такая смазка, все воспаляется. Ты вообще никогда не мыл себе член?

- Нет, так, целиком - никогда.

Женщина останавливается на секунду.

- Это нужно исправить. Сейчас мы освободим твою крайнюю плоть. Это будет немного больно, все слиплось от смегмы. По другому никак. Потерпи чуть-чуть…

Она берется за мой член и властно, резко тянет присохшую кожу. Я кричу от страшной боли, резко подаюсь назад, хватаю ее за руки, выдыхаю со всхлипом, о-о-ей-е, все, все хорошо, я впервые в жизни вижу свой освобожденный член - желтый пятнами кроваво-красный, страдающий, покрытый жутким свернувшимся гноем и ранками.

- Все хорошо, сейчас мы его очистим, смажем ртутной мазью, и он будет приходить в норму.

Медленно высыхает холодный пот, женщина льет на головку прохладный желтоватый фурацилин. Больно, но это боль обещания. Мазь такая же прохладная, я уже почти не страдаю.

- Все, приходи завтра в это же время.

Осторожно направляю распухший член в трусы.

- Спасибо, доктор.

- До свидания.

Через неделю-другую у меня появилась возможность для нормального онанизма. Я что-то слышал о его вреде, но попробовать было интересно. Вечером я лежал на спине, думал о бабах. С длинными ногами, развратных, ебучих. Они могли бы дать и мне. Например, вот, девка с соседней дачи. Пусть она и не такая красавица, но тоже вполне. Я мог бы оказаться с ней на необитаемом острове. Например, мы были в путешествии по джунглям и сильно перепачкались. Нам просто необходимо вымыться. Посреди этих джунглей находится герметичный бункер, там полная чистота и порядок, всем управляют автоматы, людей нет, только мы с Иркой. Входная камера пропускает нас, грязных с ног до головы, тяжелая наружная дверь закрывается. Мы внутри, теперь нужно вымыться. Есть небольшая проблема - помещение для мытья только одно, причем довольно небольшое. Что ж, придется вместе. Подумаешь, чего там не видела. Ты девочка или женщина? А что? Так, интересно. Ну, женщина. А. Член налился такой силой, что мне не по себе. Не вредно ли? Да и рука немного устала. Берусь другой, вверх-вниз кожу головки, да, здорово, давай помоемся. Член готов разорваться от огромного напора. Ирка голая стоит под душем ко мне спиной, у нее жопа и ноги, сейчас выебу, сейчас, член горячо ноет от небывалого ощущения, что же это такое, вот это да, да, ох-хо… тяжелая горячая струя плещет на грудь, а, еще, еще, да, уже слабее, да, вот это да… Ну ни *** себе, вот это да, это удовольствие просто невообразимо. Что там мои ночные поллюции. Снится что-нибудь забавное, например: я захожу в автобус, там - крупная ногастая баба. Подхожу к ней и прижимаюсь, к жопе, к ногам, член пульсирует раз, два, три, утром головку придется отклеивать от трусов. Довольно приятно, но не совсем не контролируется. Сновидение не закажешь, не выпросишь. Как тот сон - я прыгаю из своего окна прочь от ведьмы и лечу, солнце радостно греет меня, ветер прохладно овевает меня, я лечу вдаль - туда, за улицу Коллонтай, там вдали сияют белые горы… Сон здесь не остановился, я долетел до этих сраных гор, они оказались пусты и сероваты, уже не так весело, наоборот, все свидетельствовало о готовящихся неприятностях. В моих снах в принципе не было нейтрального, любое затишье грозило будущим кошмаром. Теперь я могу владеть ситуацией. Какое приятное расслабление, о, это она, истинная гармония человека и космоса, это божественное прощение, мне так хорошо, зеваю, потягиваюсь и щекой на подушку, хорошо…

Итак, я тоже стал онанистом, но уже в шестнадцать лет. То есть, будучи взрослым и рассудительным мужем. Тем более, я укреплял силу воли, так что похоть одолевала меня не чаще раза в день, ну, конечно по выходным другое дело, но максимум раза два. Друг Андрей рассказывал мне о своей печальной борьбе с этой зависимостью. Когда ему было то ли тринадцать, то ли четырнадцать, а жизнь представлялась бесконечной школой, единственное утешение было у него прямо под рукой. Дела, как обычно, шли хуже некуда, и он уныло брался за член - раз-раз, раз-раз, у, у… Обессилено кончив, сразу проваливался в сон. Через полчаса его ждало мрачное пробуждение. Жизнь не становилась лучше. Напротив, сил оставалось еще меньше, делать уроки не хотелось, гулять - тем более. Он валялся на кровати и смотрел телевизор. Брался за член. Отводил руку. Брался за член - раз-раз, раз-раз… Снова кончал, засыпал полумертвый. В общем, учился он неважно. Слава богу, я был лишен такой возможности в нежном отрочестве. Могу дать совет всем заботливым родителям: не мойте член своим сыновьям! Никогда не говорите, что писю нужно мыть! Тогда ваш отпрыск сможет избежать пагубного пристрастия, пока не придет срок. А когда ему исполнится восемнадцать и сваты подберут ему невесту, вся семья соберется на обряд инициации. Дедушка поеживается от давнего воспоминания, бабушка улыбается, хлопает его по коленке да смотрит, чтобы малые детушки не сильно уж резвились по недомыслию, сестра-подросток краснеет с приоткрытым ртом, старший брат успокаивает, кивая головой. Но главное - вы, родители. Ты, отец, строго и аккуратно свяжешь сынка по рукам и ногам, чтобы он не бился, когда ты станешь оттягивать ему приросшую залупу. А ты, мать, будешь наготове с промывающим раствором и баночкой прохладной мази, чтобы нежно врачевать свежую рану.

Совдепия была жутковатым государством. Отец был осторожен. На даче он аккуратно слушал по старому желтому радио SPIDOLA вражеские голоса. В городе такого за ним я не замечал, то ли он лучше конспирировался, то ли просто глушили там надежнее.

- Папа, а кто это говорит?

- Это так, передачи новостей.

Затем я подрос и оттенки смысла уже доходили до моего сознания, но особенно действовала манера дикторов - все в прямом эфире, *** с ними с оговорками, все живьем и по-настоящему. Матерая антисоветчина.

- Черт, во дают!

Отец тут же немного съеживался и тихонько просил:

- Ты, это, не очень говори там всем.

- А я расскажу, ха-ха! - приятно чувствовать такую власть над здоровым мужиком с большим ***м, значительно больше моего, надеюсь, у меня еще вырастет.

- Ты, что, одурел совсем, мне же худо будет! - пугался отец.

- Ты давай потише везде, а то отца с работы выгонят, что жрать будешь! - вступала мать.

- Чего вы разорались, пошли вы...

Когда голос Америки принялся было рассказывать анекдот про то, как оживили Ленина, отец дернулся к регулятору громкости и выкрутил его, а потом зажал минуты на три с такой силой, что его руку было не сдвинуть, даже сильно укусив.

- Что же ты все это слушаешь?

Папа усмехался лукаво и нравоучительно:

- Чтобы бороться с врагом, нужно знать его.

Отец не был диссидентом. Или скрывал это глубоко в себе. Советские газетки он читал регулярно. С первой страницы до последней, самой интересной, там, где был спорт. Я полюбил таблицы с текущим положением команд. Лидер интересовал меня не очень. В большей степени я присматривался к тем, кто провел меньше игр, потерял меньше очков и мог, выиграв пропущенные игры, существенно подняться в таблице. Сумма забитых мячей тоже казалась не очень интересной. Важнее была сумма пропущенных. Хорошо, когда мало пропускаешь. Приятно было видеть ноль в графе поражений. Крепкая команда, ни разу еще не проиграла. Здорово. При внимательном анализе таблицы с результатами становилось уютно, тянуло покакать. В конце концов таблиц из газеты перестало хватать, я начал делать собственные. Любимые команды у меня поначалу не были на первом, но могли претендовать. Я проводил очередной тур. Фаворитов выбирал по названию. Больше всего мне нравилось имя "Динамо", из всех многочисленных динам - почему-то московское, Динамо М. Чистота, ни одной свистошипящей. Я не знал, что на самом деле под благозвучным именем скрывается ублюдок столичных органов правопорядка, ну что еще может быть хуже. А вот народная команда "Спартак" звучала грубо. С произнесением "р-р" я так никогда и справлюсь. Какая досада. Идиотский дефект речи. В слове оратор звук "р" недвусмысленно повторяется, это специально для меня. Голосом я тоже не наделен. Так, бормочу тихонько на прибалтийский манер. Было время в молодости, когда я старался говорить мужественно, с напором. Звучало, наверное, смешно. Отстой. Зато у меня красивые глаза и отличные зубы. Волосы так себе, редеют потихоньку, все больше седины на висках. Старость - не радость, уже тридцать пять. Хорошо бы трахнуть кого-нибудь.

Советская шахматная школа готовила нас к сражению на передовой идеологического фронта. На нас не тратились сумасшедшие деньги, как на военно-промышленный комплекс, но кое-что на халяву перепадало. Например, мне удалось побывать в других советских городах на соревнованиях да и на тренировочных сборах. Все с тем же замечательным психом-тренером.

Однажды в Риге в гостинице я почувствовал себя совсем плохо. Наверное, продуло. Бессильный, я горел в кровати. Пока тренер бегал по гостинице в поисках врача, в комнату зашел лысоватый мужчина средних лет. С мягким прибалтийским акцентом сообщил, что он наш сосед по этажу, а по профессии - врач-венеролог.

- Как себя чувствуешь? Понятно. Ты с женщиной был недавно? Нет? Вообще не был? А я сегодня был с женщиной, о, такая страстная, ноги до потолка задирала. Ты член дрочишь? Зря, нужно дрочить, это очищает кровь. Я посмотрю, что с тобой. Да, у тебя температура. Нужно проверить, что у тебя с членом. Я сразу скажу, если что-нибудь не так. Нужно, чтобы он встал. Я сейчас его потрогаю. Так, я сейчас его подвигаю, чтобы он встал. Женщины - это очень здорово, они сами очень хотят, они это очень любят, вообще это очень хорошо. Да, у тебя температура сильная, вот и не встает. Нужно еще попробовать. Да, температура слишком высокая.

Он уже отказался от попыток и отпустил мой маленький слабый членик, когда в комнату ввалился тренер. Врач-венеролог с достоинством объяснил причину своего визита беспокойством о моем здоровье и неспешно удалился, хотя этот психанутый шахматист-неудачник почему-то отнесся к нему с недоверием. Интересно, куда бы могла повернуться моя сексуальная жизнь, удайся этому веселому пидору его рискованная авантюра.

Уже матерыми усатыми выпускниками мы, бывало, любили пошутить над беднягой тренером. Очевидной его слабостью была склонность нервничать по поводу опоздания на поезд, вынуждавшая нас всей командой из пяти оболтусов торчать на вокзале минимум два часа подряд. Интересно, как бы поступал я сам, неся ответственность за семерых несовершеннолетних в чужом городе? Чтобы развлечься, мы принялись резаться в подкидного дурака, а проигравший должен был поинтересоваться у тренера, сколько же все-таки времени осталось до отправления поезда. Через полчаса игры жертва издевательства впала в неистовство, в ответ на очередной вежливый вопрос неразборчиво крякала что-то непедагогичное, дергала башкой и брызгала слюной, в общем, готовый пациент для дурки.

Когда он убежал от нас, чтобы успокоиться беседой с воспитанницами - двумя мирными толстенькими некрасивыми девочками, к нам подошел незнакомый дядька.

- Какие у вас ребята шапки хорошие.

- Да, ничего.

- А откуда они у вас?

- Купили.

- Где купили?

Дядька заметно распалялся. Чего пристал?

- Где-где, на рынке.

- А где это на рынке такие шапки хорошие продаются?

- В Ленинграде.

- В Ленинграде? Что же вы мне говорите, чтобы я в Ленинград за ними ехал!?

Дядька разозлился не на шутку. Похоже, с его психикой что-то было не в порядке, мы испугались и застыли, хотя, случись драка, нас все же было пятеро, пускай и шахматистов. Но об этом не думалось, такой ведь может и пырнуть, и покусать. Вдруг рядом оказалась высокая сутулая фигура нашего тренера. Обрывок фразы вокзального психа он слышал. Тренер вдруг заявил необыкновенно спокойно, твердо и убедительно:

- Идите своей дорогой, молодой человек!

Вокзальный псих такого отпора явно не ожидал, но мы, пятеро обоссавшихся подростков, удивились еще больше. Таким победоносным мы нашего придурка-тренера никогда не видели. Прервав невыразительное бурчание растерянного противника, тренер повторил так же настойчиво:

- Идите своей дорогой!

Вокзальный псих понял, что связался с гораздо более серьезным диагнозом, чем его собственный, захлебнулся слюнями и немедленно свалил.

В другой раз мы с приятелем, таким же озабоченным десятиклассником, поехали зимой по путевке на юг. Родители очень переживали, но все-таки меня отпустили. В нашей группе ехали замечательные развязные девушки чуть постарше, да несколько конкурентов, среди которых особенно выделялся чрезвычайно манерный парень, гордый не то своей одеждой и магнитофоном, не то высоким ростом и приятной внешностью. Как бы там ни было, в первый же день я поехал на автобусную экскурсию, а по дороге сдуру выпил пол-литра холодного кефира. И все, меня можно было сбрасывать со счетов. Температура тридцать девять, развязные девушки сильно навеселе забредают ко мне в комнату, гладят мою бессильную голову и сочувствуют, прежде чем уйти с развеселыми пьяными конкурентами. Я поправился только перед самым отъездом. Увы.

В славном Ленинграде транспорт работал крайне напряженно. Все было забито. А мне нужно было ездить и учиться, и в шахматы играть. Люди толпятся на остановке. Нужно быть сильным и ловким, но еще и умным. Очень важно угадать место, где автобус остановится, где заскрипит и дернется в попытке открыться его мятая дверь. Хорошее зрение помогло бы раньше других увидеть издали правильный номер и ринуться на дорогу, поближе к цели, но вижу я плохо, и, значит, должен быть особенно быстр. К остановке подъезжает славный вонючий автобус, тяжело кренится набок. При особенно сильном ажиотаже старается приблизиться к тротуару, гудки, колыхание толпы, передние стремятся назад, они-то уже наверняка сядут, задние напирают, волнуются. Похоже, в этот раз я пролетел. Зрение у меня никакое, о приближении автобуса я могу судить только по реакции окружающих. Так борется за жизнь больное животное - держась остальных. Но только дайте мне войти. Там внутри - шикарная давка. Пускай пролетарии разят старым потом и свежим перегаром. Ничего, что нужно сопротивляться грубым толчкам и нажиму. Зато там есть славные женские тела. Они мягкие и крепкие, нежные и сильные, они из другого мира. Я протягиваю руку, хватаюсь за поручень, сосед еще пытается меня оттеснить, но я уже втягиваюсь в салон. Быстро осмотреться, сзади уже прет и пихается усталый работяга. Вот она - ближе к окну. Хорошая баба. Высокая и симпатичная. Нужно просто встать рядом с ней, остальное сделает давка. Вежливо пытаюсь сохранить расстояние между нашими бедрами. Увы, не совсем получается. Баба вздыхает и подается дальше. Вставший *** заверну наверх и придержу рукой из кармана. Не заметила бы. Я ведь почти отличник, вежливый юноша. Вздыхаю интеллигентно, но меня снова подпирают, наши тела вплотную, я вжимаюсь в ее крепкую жопу и думаю, что перед выходом пройду мимо и проедусь плечом по ее сиськам. Хуй пульсирует с каждым ударом сердца. Колымага автобуса сотрясается на выбоинах, мы тремся друг о друга. Знает ли она о моем возбуждении? Черт ее знает, виду не подает. Увы, скоро выходить, давка слабеет. Еще немножко, а на прощание, уже повернувшись, можно прижаться к ней жопой и ногами. Снова нужно поправить хуй, на выходе из автобуса тайное может стать явным. Вываливаюсь из автобуса, снаружи уже ломится жадная толпа. Глубоко вдыхаю, я даже как будто устал. Черт, как же было бы здорово кого-нибудь выебать! Я ведь еще мальчик, вдруг, я испугаюсь и у меня не получится? Я не виноват. Эти автобусные штучки я придумал не сам.

Я вообще не виноват. Мне был еще лет четырнадцать, когда две развязные девчонки на пару лет старше пристали ко мне в автобусе и стали нагло прижиматься. Телесный контакт меня скорее испугал, чем завел. Мало того, девки стали звать меня поехать к ним домой. Это так неприлично. Ничего не отвечаю, выхожу из автобуса с колотящимся сердцем. Шлюхи, они наверняка просто дразнились. Неужели на самом деле?

И потом в другой раз, когда я случайно прикоснулся к девчонке, стоя к ней спиной - я даже не видел ее - соска громко объявила об этом паре своих подруг:

- Ха-ха, девки, а ко мне тут мальчик прижимается!

- Что, вот этот? Хи-хи.

- Да, этот!

И тут же притиснула упругие икры к моим худым ногам, запрокинула голову мне на плечо. У молодого парня крепкое сердце, оно может выдержать такой пульс. Я выходил из автобуса, не оборачиваясь, тяжело дыша, удерживая зыбкое равновесие в этом кипящем страстью мире.

И понеслось. Я охотник за мясом. Оказаться в давке прямо за крепкой попкой, ножками - или перед резиновой твердости грудью спелой школьницы - все горит внутри. Иногда я наглею, создаю толпу там, где ее не было и могло бы не быть - это уже извращение. Это нарушение правил.

В школе тоже было интересно. Например, в дверях на лестницу. Они почему-то были открыты лишь на одну створку, и проходить было тесновато. Кто это придумал? Наверняка кто-нибудь из мужиков. Озабоченный физрук? Пьяница трудовик? Злостный курильщик директор? Вышло замечательно. Не раз и не два, а многие десятки раз я встречал своей тощей грудью и проезжался на встречном движении по крепким буферам торопящихся пройти или зазевавшихся девчонок, странно улыбающихся при этом коротком волнующем контакте.

Все эти милые забавы потеряли свою прелесть лишь с тех пор, когда я стал наворачивать девок по-взрослому. Зачем молодому красавцу инкогнито мять девчонку в автобусе, если можно познакомиться, пригласить домой и выебать прямо в письку? Но нет-нет и теперь шелохнется глубоко в штанах, когда толпа прижмет ко мне свежую девку, едва ли не годящуюся мне в дочери.

Однокласснички

Андрей старшеклассник

Когда я перешел в крутую физико-математическую школу, я был очень удивлен, что Андрей тоже решил туда пойти. Наверное, это наши мамы договорились. Чтобы я ему и там помогал. У меня начали было закладываться новые отношения с ребятами, но Андрей решительно занял место на моей парте. Послать его нафиг? Ладно, пусть сидит.

Хотя это и физмат школа, но порядки в ней классические.

Димон - мой одноклассник, спокойный и довольно вялый парень. Несколько лет назад, еще в пионерах, мы встречались в шахматном кружке Дома пионеров, и ему изрядно от меня досталось в партии турнира игроков третьего разряда. Я еще только начинал свою карьеру. После убедительной победы я поинтересовался у раздавленного противника, сколько у него очков в этом турнире, и с удивлением узнал, что он, оказывается, уверенно лидировал. С шахматами Димон вскоре завязал, по крайней мере, в нашем кружке я больше его не видел. Более того, он почему-то напрочь отрицал свое знакомство с миром шахмат, как будто это могло повредить его репутации. Явная ложь отступника вызвала у меня удивление и отвращение, Димон, с его утиным невыразительным лицом, стал казаться мне прохладным и скользким, словно питался не школьными пирожками с розовыми горячими сосисками, а всякой мелкой болотной дрянью. В учебе он тоже не был красавцем. Отвечая урок возле обшарпанной доски, он переминался на своих кривоватых ногах, с одной на другую, морщился, прятал блеклые глазки, грустно бубнил невпопад. В остальное время сидел за партой такой же печальный и скучный, при этом подпирал рукой щеку, чтобы глупая башка не стукнулась о дерево.

Одного из официальных хулиганов в нашей школе все знали по кличке Морда, полученной им за размеры и очертания будки, заменявшей ему человеческое лицо. Он курил, явно увлекался спиртным, говорил хриплым басом, на вид был такой широкий и грубый, что казался не школьником, а взрослым дядькой. За ним, как стайка гиен, таскались звереныши меньших размеров, еще оставалась надежда, что никотин и этиловый спирт остановят их рост и физическое развитие.

По своей апатичности Димон не успел посторониться, когда Морда вел стаю по школьному коридору. Грязный прокуренный пиджак Морды уперся в пыльный засаленный пиджак Димона.

- Хули ты тут, бля? - поинтересовался Морда.

Ничего страшного в этом не было. Сторонам требовалось формально восстановить чуть нарушенное статус-кво. Ритуал знаком любому дворовому псу или школьнику с первого класса. Димон должен был продемонстрировать уступчивость: "Ну дык я ничего, так это…". Затем Морда должен был послать его на ***, слегка пихнуть и прошествовать дальше под злобный визг зверенышей. Порядок был бы восстановлен.

- А что такое? - забормотал Димон.

У него, оказывается, есть чувство собственного достоинства. Ростом они почти вровень, но Морда значительно крепче сложен. К тому же, он и не один, вон как эти подонки засуетились.

- Охуел, пацан? ****юлей захотел? - дружно заверещали из стаи.

- Не понял бля! Чего, пацан, охуел? - Морда толкает Димона в грудь и надвигается.

Недоразумение еще можно замять. Нужно продемонстрировать несколько большую уступчивость, чем если бы Димон ничего не бормотал не в тему, а сразу повел себя правильно. Ну, ясное дело, тогда Морда должен ответить более сердитой продолжительной тирадой, например "****уй на *** мудила", а затем еще разок толкнуть Димона со средней силой, так, чтобы тот отскочил на пару шагов, может, дать пинка под зад, но так, тоже не очень сильно. И все нормально.

- А что? - Димон грустно морщится, уныло моргает и зачем-то препятствует новому толчку Морды.

Толчок все равно состоялся, Димон все равно отлетел на шажок-другой, но где его уступчивость? Где готовность к компромиссу?

- Охуел пацан! Бля, точно охуел! - ревут подонки.

Один из них что-то быстро и деловито говорит Морде, тот кивает. Отпускает Димонов пиджак. Они в коридоре, место людное, в любой момент может появиться, например, жирная училка истории. Морда делает несколько шагов и оказывается в реквиации, каменном мешке с узкой горловиной коридора. Там безопасно. Димон застревает в коридоре, его руки сложены на груди, это неудобно, но класть их в карманы сейчас крайне опасно.

- ***ли ты выебнулся? - один из своры приближается к Димону.

Светлой масти, ниже на пол-головы, младше на пару лет. Щенок прокуренный. Димон нервно подергивает шеей и часто моргает глазами. Настроение у него совсем не боевое. Щенок хватает его за пиджак. Димон скорее машинально повторяет его движения. Щенок килограмм на десять легче, нужно использовать скорость, он понимает ошибку, отпускает пиджак и толкает Димона в грудь. Тот отвечает, тупо, словно зомби, но щенок все равно отлетает несколько сильнее.

- Бля, - выдыхает звереныш.

В принципе, он не прав, а его поведение не соответствует ритуалу. В конце концов, никто не обязан уступать младшеклассникам, даже самым борзым. Морда в этом смысле исключение, он числится в классе на год младше, но уже пару раз посидел второй год. Где он, кстати? В реквиации, почти незаметен. Щенок толкается еще раз и снова отлетает, Димон даже как будто увереннее стал себя чувствовать. Неужели ему кажется, что у него все хорошо? Баран.

На помощь к белобрысому из реквиации подбегает другой парнишка, шавок можно отличить лишь по цвету волос, морды у них одинаковые - вызывающе хамские. Темненький не толкается с Димоном, а кричит на него:

- Ты бля пацан, оборзел бля? Иди сюда, бля!

- Зачем?

И дураку ясно, что в реквиацию идти не нужно. Даже зомбированный страхом Димон это понимает. Его тонкие губы подрагивают.

- Иди сюда!

Темненький четко знает, что нужно делать. Белобрысый трется поблизости, выбирая момент для хорошего толчка.

- Мне и здесь хорошо, - Димон врет.

Ему плохо. На него кричат. Его толкают. Но может стать еще хуже. Темненький ухмыляется и со значением обводит взглядом зрителей.

- Ты ссышь, пацан! Ты прессал на ***!

- Ничего я не ссу, - Димон снова врет.

Он вообще много уже сделал ошибок. Проявил невнимательность, возмутил спокойствие, нарушил ритуал. А теперь еще эта ложь.

- Да не ссы, пацан! Ничего с тобой не будет! Пойдем поговорим! - это мудро, оставляет шанс.

Но Димон все равно не идет. Думаю, он прав. А может, у него просто ватные ноги.

Из реквиации выдвигается Морда.

- Пойдем побазарим, не ссы. Что бля?! Не пойдешь, я тебе на *** здесь урою! Пошли пацан, не ссы.

Нет, Димон не хочет быть отпизжен в коридоре. Была ли угроза блефом? Не знаю. Можно ли верить официальным хулиганам? Ни в коем случае. Как бы то ни было, Димон окончательно принимает облик испуганного осла, а Морда с видом победителя разворачивается и тянет его за пиджак в реквиацию. Сзади жертву подталкивают шавки. Димон слегка сопротивляется, но идет. Не знаю, на что он надеется, конфликт далеко не исчерпан. Вообще говоря, было бы неплохо помочь. Но ведь они его и не бьют. Правда, я и драться-то не умею. И в переговорах не силен. Да и Димон мне никто, подумаешь, одноклассник. А если я буду вот здесь в коридоре стоять, я вообще ничего не увижу. Незаметно пройду тоже в реквиацию, так, как бы невзначай, со своей скоростью, как будто мне туда было нужно по своим делам, и я просто продолжаю движение, а совсем не собираюсь насладиться зрелищем.

Димон приведен в реквиацию и поставлен к бледно-зеленой стенке. Морда выглядит торжественно, словно артист перед толпой взбудораженных зрителей-участников. Это как в модном театре, о существовании которого нам позволят узнать лет через десять - играют все. Даже я, выглядывающий из заднего ряда, настороженный и внимательный парень в очках.

Если я буду так вот пялиться на происходящее, может последовать вопрос, хули мне тут надо. Впрочем, у меня наверняка будет возможность замять недоразумение «да так ничего», услышать «ну так иди на *** отсюда» и спокойно уйти. Очкарику вообще полагается вести себя осторожно. Но клака старается не замечать безбилетных зрителей, лишние противники, даже очкастые, своре ни к чему.

Морда играет главную роль и чувствует себя в своей стихии - быстро перемещается, раскачивается, выразительно жестикулирует, обращается к зрителям - работает с залом. Димон застыл у стенки. Руки сжались на груди. Бледный вид статиста, оказавшегося волею судьбы в роли жертвы. Или все-таки героя? Его страх вполне достоверен, но герою нужна отвага... Морда сближается с Димоном, здоровенное тело двигается порывисто. Смотрит в глаза противнику.

- Хули ты пацан?

Димон вздрагивает от внезапной близости врага, весь напрягается, зачем-то неловко расцепляет руки, что-то неслышно отвечает. Морда поворачивается, чуть отступает и оглядывается на зрителей. Ухмыляется. Я только что видел это во время вступления - так делал его черный пес.

- Пи-изди его на ***! – требует клака.

Морда вновь тяжело и плотно смотрит на Димона.

- Пацан бля.

Димон устал от опасной близости Морды, его грудь тяжело вздымается, глаза влажно и часто помаргивают, руки глупо болтаются перед грудью, вроде бы для защиты от нападения, но сколько уже можно ждать?! Морда вновь оборачивается к залу:

- Пацан...

И медленно закладывает новый поворот к жертве, как вдруг молниеносно ускоряется и - ***к его с правой в челюсть, хуяк с левой, башка Димона болтанулась из стороны в сторону. Вот оно, и как все неожиданно! Клака ревет от восторга:

- Да бля, да!

Но Морда уже закончил бить и отходит, укоризненно качая головой:

- Пацан охуел...

Главный герой удаляется в зрительный зал. Что же Димон? Позавидовать ему трудно. Уже несколько минут подряд он тянет тяжкую ношу, ему только что хорошенько ебнули пару раз, и так внезапно, что он даже ничего не успел сделать, ни закрыться, ни ответить, его грудь ходит ходуном, глаза смаргивают слезы, он не упал, на лице нет повреждений, максимум - слегка ударился о стенку своей ослиной башкой, но он в полной растерянности, словно не выучил роль в ответственном спектакле и не сыскал отваги для импровизации. Он так и стынет у бледно-зеленой стенки, разве что руки теперь сцеплены не на груди, а стиснуты и поламывают друг друга перед животом.

На свободное пространство выпрыгивает темненький парнишка, тот самый, что так грамотно вел себя в коридоре. О, новая звезда! Темненький энергично принимается за дело. Пристально смотрит Димону в глаза. Карикатура на Морду – щенок значительно меньше не только своего босса, но и жертвы. Что ж Димон? Он уже совсем никакой.

- Что пацан, довыебывался?

И вдруг, ***к Димону по морде! О, вот это поворот спектакля! Клака ревет от восторга. Димон вздрагивает, не от удара – от неожиданности. Он окончательно сбит с толку. Ему ****анул младшеклассник! Щенок, заметно уступающий по габаритам! Один на один Димон в любом случае должен был с ним справиться! Тяжкая пауза. Щенок немного отскочил и переминается в ожидании, пытливо разглядывая беспомощную Димонову физиономию. Ждет ответа. Ответа нет. Да, это позор. Димон окончательно теряет лицо, мрет у стенки в тяжелом ступоре, а чернявый торжествующе вопрошает его:

- Что бля? А не *** бля!

И тут же отходит, на сцену вырывается белобрысый щенок.

- Пацан бля!

А вот и Морда снова приближается, Димон содрогается и колышется как куча остылого говна, не смеет и руки поднять, все, он сдался на милость победителя. Что, снова по еблу? Морда говорит Димону что-то нравоучительное, всматривается в жертву, грозит ебнуть, но великодушно отходит, клака разочарованно гудит, но нить сюжета подхватывает белобрысый:

- Пацан бля!

И вдруг, да уже и не вдруг, все этого уже ждали, белобрысый щенок ***рит Димона по ****ьнику, и тоже в отход, кто следующий? Клака торжествует, зрители, даже те, кто и не поддерживает хулиганов, не вмешиваются. Димона, собственно говоря, почти и не бьют. Драки-то как таковой и нет. Его просто учат, учат осла уму-разуму, а он, мудила, дрожит у стенки ну просто уже совсем никакой.

В этот момент на сцене появляется Мяс, кличка его произошла от слова мясо, и не мудрено, он спортивная гордость нашего класса. Наконец-то его кто-то позвал. Он невысок, но весьма атлетичен. Мяс имеет с отличные результаты в беговых дисциплинах, при этом носит еще и здоровые бицепсы. Манерой ходить - быстро, вразвалку и чуть ссутулившись - напоминает молодого энергичного медведя. В футболе действует не слишком технично, но по-носорожьи атлетично и решительно, у него такая же большая и грубая харя, правда, глаза у него близорукие и мягкие. Мяс вполне добродушен, но положение обязывает. Самый сильный парень в классе не должен позволять обижать своих. Подходит нарочито медленно.

- Чего это тут за ***ня? - голос негромкий, он еще немного ссутулился, придал взгляду строгое и недовольное выражение. Но руки в карманах, он настроен не более, чем на мирные переговоры.

- Чего ты, Мяс? - к нему обращается один из зверят, в голосе должное уважение и легкая степень иронии, дескать, зачем тебе это нужно.

- А не ***, бля… - к концу фразы интонация слабеет. Да, он не хочет воевать. Но и не уйдет. Бить Димона при нем - крайне опасно.

- Да ладно, бля, не *** было пацану выебываться… - Морда примирительно улыбается и разводит руками.

- А не ***, - могучей пружиной сутулится Мяс. Морда слегка похлопывает его по широкому плечу, Мяс чуть отводит его в знак несогласия, но не резко, а так, как и подобает умному человеку. Уважай себя и уважай других. Соблюдай принятые ритуалы. Статус кво восстановлен. Все удовлетворены.

- Все пацаны, завязывай, - командует Морда кодле. - Будет знать, как выебываться.

Зверье неохотно оставляет дрожащего и слезящегося Димона и выкатывается из реквиации, напоследок давая ему личные напутствия, кое-кто угрожает ебнуть, но не теперь, а в неопределенном будущем в случае его неправильного поведения. Мяс громоздится в проходе, он занимает ровно половину проема, не двигается с места и мрачно смотрит куда-то в грудь проходящим. Самые наглые по пути успевают лично сказать ему пару слов и похлопать, словно бы равные ему и в чем-то даже сопричастные. Очень похожий ритуал в девяностых исполняли братки. Впрочем, разве не из этих школьных хулиганов они все и выросли? Мяс, как застывшая глыба, не реагирует на хлопки и со зверятами в прения не вступает, его грубое лицо хранит выражение сдержанного неодобрения. Свора отваливает болтаться по коридору, слышны ободрительные матерные выкрики. Мяс еле заметно переводит дух и расслабляет плечи. Теперь видно, что он волновался. Недовольно смотрит на Димона.

- Чо ты, еб твою? На *** с ними связываешься?

Димон окончательно раздавлен его моральным превосходством. В его тяжелых вздохах прячется рыдание. Чмошник, ссыкун. Но, следует признать, все было проведено классно. Никакой драки, а пацана на место поставили. Жаль, что все уже закончилось.

В новом классе меня уже не называли профессором. Мое интеллектуальное превосходство, не вызывавшее никаких сомнений в обычной школе, здесь оспаривали сразу пятеро ребят. Ну, конечно, я был одним из лучших, но отнюдь не чемпионом. Да, я больше всех читал, но на математических и физических олимпиадах у меня получалось не лучше других. Уж больно там задания мудреные. Что же говорить об Андрее – он едва тянул. Впрочем, среди ребят со способностями в классе были и полные балбесы. Как они могли попасть в такую хорошую школу? Наверное, это родители их запихнули. Говорят, что из нашей школы в институт поступают девяносто девять процентов учеников.

Зато девочек в классе оказалось мало. Только здесь я понял, как интересно было учиться в нашей старой школе. Здесь же на одну девчонку приходилось три парня, и мне даже нечем было среди них особенно выделиться. Учиться лучше всех у меня не получалось – три раза в неделю я играл в шахматы, это отнимало много сил, уроки приходилось делать второпях.

Кроме Андрея, из наших бывших одноклассников в новую школу перешел и Лифшиц. Что ж, здесь ему должно стать поспокойнее. Даже открытых евреев в классе довольно много – человек десять из сорока, не говоря уже о подозрительных темноволосых умниках, таящихся под русскими фамилиями. Кто-то из них ведет себя уверенно, дружит с кем хочет, веселится, хулиганит. Другие стараются держатся вместе, кучкой. Выглядят слегка забитыми. Но ведь их никто не обижает? Впрочем, как сказать...

Костик Старовойтов в классе пользовался общей симпатией - за открытый характер и лихую веселость. Был он некрасивый и белобрысый, и, на беду Лифшица, довольно крупный и плотный. Учился Костик неплохо, в число лидеров не входил, наверное – ленился. Память имел необыкновенную. Мог рассказать наизусть биографию любого деятеля Третьего Рейха с поразительной точностью деталей: имя фамилия место рождения образование ступени в карьере чем командовал где воевал какие ордена получил как погиб.

Костик не любил, пожалуй, только Лифшица и его приятеля Ривкина. Не любил – сказано мягко. Костина шумная косолапая бравада, такая забавная в мирной жизни, внезапно, я никогда не мог уловить непосредственную причину, оборачивалась к Лифшицу дикой злобой, он хватал неловкими сильными лапами заперхоченный Лифшицев пиджак и встряхивал несчастного жиденка, ругаясь, тащил его по коридору, если Лифшиц падал, это могло закончиться для него даже быстрее и легче – парой-тройкой злобных пендолей, оставляющих на жопе пыльные отметины Костиного тапка.

Но Лифшиц не оставался безответной жертвой. Противно шепелявя сквозь щель в передних зубах (ту самую, которая вызывала столько насмешек от нашей англичанки, никак не желавшей ставить Лифшицу явно заслуженную им пятерку, ну никак не мог Лифшиц хорошо произнести звук “th”), шепелявя и пронзительно возглашая свое возмущение отвратительным козлиным голоском, Лифшиц цеплялся за Костин пиджак и старался оказать сопротивление.

Нет-нет, Лифшиц никогда не пытался ударить, даже в ответ, он всегда только защищался, мешковато, но упорно. Костик окончательно зверел и ****ил Лифшица с неумелой яростью, наотмашь и наобум, пока его, брызгающего слюной, не оттаскивали. Я никогда не видел, чтобы Костик дрался еще с кем-нибудь, кроме Лифшица и Ривкина. Последнему доставалось, наверное, поменьше – разница в габаритах и силе была уже слишком заметна, чтобы Костина ярость могла как следует разгореться.

Выглядело это совсем уже неприлично. Здоровый белобрысый медведь волохает по полу небольшого пухлого мальчишку с грустными темными глазами. Костю оттаскивали даже те, кто Ривкина и сам терпеть не мог. Конечно, интеллигентный Костик и драться-то как следует не умел.

Андрей Чернов – совсем другое дело. По основному хобби – защитник из настоящей футбольной секции, жилистый крепкий парень, он ловил и ****ил наших евреев совсем по-другому: ловко, умело и жестоко. Каждый удар его плотно сжатого загорелого кулака выбивал из жертвы выкрик боли. Но Андрей не хотел рисковать своей оценкой по поведению. Он и не столько ****ил, сколько оглядывался, чтобы какая-нибудь учительница не заметила. Точнее, чтобы она не оказалась так близко, когда она уже не сможет сделать вид, что не заметила. Да и калечить одноклассников Андрюха явно не собирался, не хватает из-за этих жидков предупреждение получить, а то ведь и удалить могут. Под его кулаками им всегда было больно, страдальчески блестели их темные глаза, вздрагивали густые ресницы, но за свое здоровье они могли в целом не опасаться. Чернов бил холодно, спокойно, с хирургической точностью. А Костик в ярости отбрасывал всякую осторожность. Не знаю, что было лучше для Лифшица с Ривкиным.

Вскоре Андрей Чернов поступил в первый медицинский институт, самый престижный мед в нашем городе, и стал врачом. Да-да, вот откуда они родом – наши садисты в белых халатах. Все, как один – по призванию, по зову сердца. Теперь делать больно другим для Чернова уже не запретное увлечение, а любимая профессия.

Забавно, что Ривкин тоже стал врачом. Правда, институт у него был не такой престижный, но это не так важно, зато теперь он сможет отомстить этим погромщикам за все обиды сполна. Кто опаснее – садист или его бывшая жертва, взявшая в руки стальной блетсящий инструмент?

Костик Старовойтов тоже добился осуществления своей мечты. Исторический факультет Петербургского университета, тоже ведь не *** собачий, принял его к себе. Костик наплевал на деньги и после окончания стал в нем преподавателем. Не была ли его диссертация посвящена новому переосмыслению итогов Второй мировой?

Думаю, что нынешняя мода на политкорректность вынудит Костика с Андреем, они ведь, как-никак, наша интеллигенция, совсем по-другому объяснить свое тогдашнее отношение к Лифшицу. И Ривкину. Например, что эти двое были совсем невыносимыми придурками. Ну да, может быть. К здоровому Гроссману драться они оба действительно не лезли. Да по Гроссману, если бы не фамилия, и нельзя было сказать, что он еврей. Больше всего он был похож на льва – кучерявые светлые волосы, большие светлые глаза, толстый нос с вечными фурункулами, громогласный смех во всю широкую пасть. Жизнерадостное, лучезарное существо, как будто и не еврей и не в России живет.

Наши одноклассники в физико-математической школе были в подавляющем большинстве детьми из благополучных или весьма благополучных семей. В девятом классе вопросы пола серьезно волновали многих, но традиционное воспитание удерживало большинство ребят и девочек от решительных шагов. А вот в последнем, десятом, обстановка постепенно, но необратимо изменилась. Трое-четверо ребят после лета вернулись в класс уже зрелыми и опытными мужчинами, о чем откровенно хвастались завидующим одноклассникам.

- **** я эту школу, - риторически объявил однажды на перемене наш силач Мяс. Его услышал Гроссман.

- Ты только школу **** или еще кого? – переспросил он.

- А я всех ****! – весело и небрежно бросил Мяс.

- И бабу ****? – осклабил пасть Гроссман.

- И бабу ****, – со спокойной гордостью подтвердил наш первый силач.

- И я тоже ****! – торжественно объявил Гроссман, задрав толстый нос в фурункулах. Оба причастившихся заржали, довольные своим высоким статусом.

Подавляющее большинство из нас еще были девственниками. Не знаю, кого **** Мяс, думаю, что одну из наших одноклассниц, тихую и неглупую девушку. Что ж, у нее хороший вкус, ее избранник чем-то даже похож на Джона Траволту, при этом явно атлетичнее.

А Гроссман **** кого-то на стороне. Рассказывал, что вдвоем с одним своим приятелем они водили к нему двух подружек, угощали бухлом и дрючили. Каждый свою. Однажды подружка его приятеля заявилась к ним одна. Гроссман сумел напоить друга так, что тот заснул мордой в салате, а сам, весело рыча, отъебал его девчонку.

В классе образовалось несколько пар с невыясненными, но весьма подозрительными отношениями.

- Жена, что было задано на урок? - сильно картавя, запрашивал ярко, почти карикатурно безобразный еврейский юноша у красивой и статной славянской девушки с пухлым ртом и сонно-недовольным выражением лица, как будто ее напрасно разбудили.

Не знаю, что уж там у них было, но через десять лет его предприимчивый отец взял ее на работу. Затем безобразный сын обустроился в Штатах, вывез девушку туда и, черт возьми, женился на ней.

Удивительно. Кроме внешности, счастливец отличался еще и умеренностью своих способностей - учился он довольно плохо, и вряд ли представлял интерес в общении, по крайней мере, ничего, кроме кривохмылых вторичных шуток, я от него не слышал. Бедняга был слаб физически и духовно, можно только представить, какой характер мог сформироваться при столь печальных данных, обрекавших его на смех и презрение, даже на сострадание окружающих.

Но у него наверняка был козырной туз под брючным ремнем - ясно, он делал с ней, с ее ленивым и нежным телом такие ужасные вещи, что она могла только стонать в забытьи. Остается вопрос, как же он впервые добился близости, пока она не знала о его таланте? Быть может, удачно распитая бутылка хорошего, но крепкого вина в узкой компании одноклассников, собравшейся в богатой квартире его отца, сделала девушку мягкой и податливой?

Я встречал ее в Питере, когда она еще не уехала в Штаты экспортным грузом. Мои заигрывания встретили пассивный, но огорчительный отпор - стало ясно, что между нами ледяная пропасть. Нужно отметить, сейчас я это понимаю лучше – ее избранник всегда одевался элегантно, а я и теперь не могу этим похвастаться. Этой губастой полусонной ****и нужны только бабки?

Что до меня, то в десятом классе я продолжал считать свое астеничное тело еще недостаточно зрелым для прыжка в эту реку, и опасался, что раннее, как мне казалось, начало половой жизни повредит моему здоровью не меньше курения или пьянства, от которых я тоже себя оберегал. Мама так думает. Это все грязь. А папа отмалчивается.

Самая красивая девушка в классе, Надя, была, наверное, и самой глупой. Или же неразвитой. Судя по всему, она была из очень простой семьи. Ее братец тоже учился с нами в одном классе, благородством черт лица напоминая хулигана Морду. Братец тоже не слабо просмолил свой пиджак, наверняка был не дурак выпить, но избытком физической силы не страдал. Его агрессивность была чисто филологического свойства, состояла она в некотором пренебрежении к русскому языку и обозначалась рефреном "бля" через два слово на третье. В нашем классе, как он, так и сестра оказались благодаря своему месту жительства, удивительный парадокс - наша передовая физико-математическая школа располагалась на самой что ни на есть распролетарской окраине.

В общей массе интеллигентные одноклассники с чувством некоторого удивления рассматривали Надиного братца, его карикатурно плебейский нос картошкой. И с удовольствием переводили взгляд на его великолепную сестру, они ведь чем-то даже похожи, цветом серых глаз и темных волос, можно уловить и отдаленное сходство черт, но как здорово все это у Нади. Она стройная и гибкая, повыше среднего роста, у нее красивое и спокойное, я едва ли не пишу - благородное лицо. Хотя мысли о благородстве тут же исчезают - вон же ее братец-двойняшка похабно кривит харю после собственной сальной шутки.

Надино очарование дает трещину, когда она начинает говорить. Для фильмовой звезды у нее чересчур грубый голос, бедность русского языка для нее такое же преимущество, как и для братца.

Мой час наступает на уроке физкультуры. Не в том смысле, что все смотрят на меня, я бы этого просто не вынес. Зато я могу невзначай любоваться Надей в синем спортивном костюмчике, в обтягивающих тренировочных штанишках. Она готовиться прыгнуть в длину с места. Легкие стройные ножки несут ее к линии толчка, кеды выравниваются, ножки переступают, если судить по стремительной форме задней поверхности бедра, там нет лишнего жира, но есть упругие мышцы. От ребят доносится шутливое подбадривание, она поворачивается и свободно улыбается в ответ. Какая попка. Не маленькая, не большая, классная спортивная попка. Она девочка или женщина? Надя ко мне боком, слегка согнула колени, спина напряжена, небольшая грудь обтянута костюмчиком, вот она по-мужски ловко взмахивает руками, с силой отталкивается - легко выпрыгивает и далеко приземляется все такой же упругой стрункой. Результат совсем неплох, я, пожалуй, прыгаю не так далеко. А среди наших девчонок и говорить не о чем, Надя - лучшая. Да. Легкая и веселая, она идет дальше. На меня и не посмотрит, да я на это и надеяться не могу, тем более, на физкультуре. Но могу пялиться вслед. Какие ножки. Попка торчит в трениках, о, это волшебное пространство между ногами, она, наверное, уже трахалась, но как это можно узнать точно?

Апатичный Димон оказался соседом по парте Надиного братца, так они и подружились - вместе курили, а также наверняка употребляли различные дешевые алкогольные напитки. Нужно сказать, что перенесенное от Морды унижение способствовало развитию Димона. По классу прошли слухи, что он тайно посещает секцию каратэ. Сам Димон слухи не подтверждал, а слегка опровергал, но очень слегка, и всем было ясно, что да, он посещает эту загадочную секцию, мрачный подвал, где учат ломать шею ударом ребра ладони. В его апатичности стали искать тайное знание, похоже, что и ведет он себя поувереннее. Его унылая физиономия уже кажется мне более значительной, хм, может, так и должен выглядеть настоящий мужчина?

Вероятнее всего, они вместе бухали. Димон и красивая Надя, ее братец и какая-нибудь ее подруга. А может быть, новый мужественный образ Димона уже и без алкоголя казался привлекательным, бог с ним с этим утиным носом, с этими тоскливыми водянистыми глазками. В общем, говорят, у Нади с Димоном был роман. Я в это верил слабо, они, правда, сидели по соседству, вместе плавали на контрольных. Энергии у нее вполне хватало, просто девочка ни хрена не соображала в этих математиках и физиках. Ей даже пришлось уйти из нашей школы и перевестись в какое-то путейство, к таким же, как она, милым девчонкам, прочь от нас, увы.

Однажды она зашла в наш класс после долгого отсутствия. Остановилась в дверях. Помахала всем тонкой сильной рукой.

- Привет!

- Надя, привет! Сколько лет, сколько зим!

Димон ничего не говорил, даже не поменял позы, а продолжал молча сидеть вразвалку и задумчиво смотрел на Надю. Только его унылая рожа искривилась мерзкой улыбочкой. Я любовался Надей, дорожа каждым мгновением, ну, может быть, иногда я быстро осматривался по сторонам, ну, нормально, все на нее смотрят, и я смотрю. Надя постояла и двинулась по проходу, сосед Димона куда-то вдруг пересел, и была чудовищная однозначность в его быстром исчезновении, в абсолютной его уверенности, что именно рядом с Димоном должно быть освобождено место для прекрасной гостьи.

Надя села к нему за парту, весь класс наблюдал, я украдкой косился с первой парты, Димон сиял от гордости как лягушка на кочке. А Надя, она была тиха, медлительна и сентиментальна, о блять, как будто ей было о чем вспомнить, о том о чем я мог бы догадываться но никогда не знать наверняка, она еще красивее чем когда уходила из нашего класса. Они обменивались тихими фразами, дальше смотреть было уже нельзя. Неужели они ****ись? Надя, почему не я? Может, я тебя еще как-нибудь трахну, если мы случайно столкнемся где-нибудь в другом месте, непреднамеренная встреча в ванной моей вечерней фантазии, наяву мне никогда не хватит смелости, меня уничтожит твое удивление.

Наш жизнерадостный Гроссман был предприимчив. Однажды принес в школу и тайком показывал желающим порнографические картинки, затем стал их продавать. Самым первым клиентом оказался мой друг Андрей. Видимо, картинки были очень интересные, история получила огласку, все попались. Классная выводила Андрея на середину класса и стыдила. Костюм, выбранный по росту, а не по фигуре, висел на нем мешком. Тяжелые очки, казалось, гнули шею вперед, хотя, может быть, это был стыд, так желанный нашей сумасшедшей классной. Все ржали, глядя, как он мнется и грустит, трудно было поверить, что этот чахлик, этот Кощей Бессмертный, его теперешнее прозвище, еще имеет силы интересоваться женской плотью. Ах, как стыдно!

В последнем классе Андрей почему-то стал быстро расти, даже быстрее, чем я. К концу года он уже меня догнал. Но толще не стал, нет. Со здоровьем у него по-прежнему было так себе. Однажды мы шли из школы, когда Андрей вдруг схватился за живот.

- Хочу срать.

- Очень?

- Бля, конечно очень! Бежим скорей домой!

- А может где-нибудь здесь?

- Бля, где я тебе тут сяду, бежим!

И мы бежали, пока Андрей вдруг не остановился.

- Ты что? Бежим!

- Все, поздно.

Он едва не плакал от огорчения. Увы, Андрей обосрался. Ему было трудно удерживать в себе дерьмо, особенно когда он нервничал. Классическая медвежья болезнь. Кстати, едва не убивший его Кузя был похож именно на медведя.

Вызывающий сочувствие Андрей так и висел бы на мне балластом, но, по удачному стечению обстоятельств, он пошел учиться в другой институт. У меня выбора почти не было – молох советской армии требовал жертвоприношения новых молодых голов, стать ученым после службы в армии практически невозможно, оставались лишь несколько вузов с еще спасительными военными кафедрами.