Чувство

фантазия на библейский сюжет

- Видишь, костёр уже догорает.

- Да.

- Посмотри на звёзды.

- Смотрю.

- Когда я разжёг костёр, они были не такими яркими. Если бы они были такими, я бы не стал разжигать костёр… Куда ты смотришь?

- На звёзды.

- Тебе они кажутся прекрасными? Ты считаешь они получились?

- Да.

- Сегодня их стало больше. Если ты и завтра припозднишься, то на небе пустого места не останется. Ты представляешь, что тогда будет?

- Ярко.

- Слишком.

- А где они у тебя?

- Кто?

- Звёзды.

- Ты до сих пор не поняла, что это искры от костра?

Ева пристально посмотрела на Бога. В её глазах горели огоньки обиды. От их слияния с полыханием неба и догорающим костром тело Бога покрылось мурашками.

- Когда ты первый раз посмотрел на меня, я стала такой же лягушкой. – сказала она и огоньки обиды в её глазах потухли. Она стала прежней.

- Ты стала прежней. – ласково сказал Бог и подошёл к ней ближе.

Между ними был один шаг, и Бог ждал, когда Ева сделает его. Он полагал, что и так сделал очень много и даже хотел бы поумерить всю ту нежность, которая струилась из него, но не мог. Он полагал, что прошедшая минута напряжения разрешилась только благодаря ему, его чистому, спокойному взгляду, и давал Еве какое-то время, чтобы осмыслить это. Он не требовал многого, он верил, что Ева способна это сделать. И в какой раз он терялся, читая в её лице – да, я сделала это, я поняла. Он терялся, ведь уже сколько раз он читал это “да”, а на деле потом оказывалось – нет. Снова и снова он спрашивал себя – зачем ты сам себе создал эту головоломку, зачем придумал такую тайну, с которой сам не в силах справиться? Он уже давно нашёл себе ответ, но с каждым днём он устраивал его всё меньше, а сегодня он казался ему и вовсе нелепым. Он смотрел на Еву, на её прямые волосы, аккуратные, пухлые губы и не заметил как сделал полшажочка вперёд.

- Вечером я решил, что оставлять так нельзя. – неожиданно для самого себя заговорил он вслух и, сделав короткую паузу, продолжил. – Но я был уже достаточно усталым и перенёс задуманное на следующий день. Из задуманного была только одна деталь, на которую меня навела грудь Адама. Я решил не думать об этом и попытался заснуть. Я говорил себе – слишком большая ответственность и потому тебе нужна трезвая, ясная голова. Но так не терпелось, и нетерпение это было связано с печалью. Я часто осматривал всю свою работу, и никогда ещё не рождалось во мне печали, но вот настал тот момент, и печаль начала съедать меня. Так много всего, всё так чудесно, и в то же время – пустота, ни зёрнышка песка, ни благоуханного лепестка, ни капли в море, ничего. На миг мне даже стало страшно: как же так, столько работы, а ты всё так же один. Я уже было хотел сказать об этом Адаму, хотел спросить – не кажется ли ему, что ничего нет, или нет чего-то, но его пустой взгляд остановил меня. В тот вечер он как всегда помешивал палкой сучья в костре и широко зевал. Его холод, его простота только усиливали мою печаль ещё. А ведь передо мной был тот, кого я считал венцом своего творения. В конце концов он свалился набок и захрапел, как медведь. В своей печали я подполз к нему и стал смотреть на его тело. Его мышцы увиделись мне мышцами кабана, а в его лице я узнал морду гамадрила, его копна волос ничем не отличалась от мантии этой обезьяны. Я поражался тому как Адам огрубел и не представлял, что могло бы остановить этот процесс, хотя и смутно догадывался, что это будет то же самое, что избавит меня от моих странных, мучительных мыслей. Я давно уже заметил, что с животными, и c морскими волнами Адаму интереснее, чем со мной, и вот теперь понимал – почему. Мы были разные. Мы стали такими, ведь этот мужчина с первого дня своей жизни начал меняться, тогда как я оставался прежним, и сейчас я стою перед тобой таким же, каким стоял перед той густой, влажной массой, которая теперь есть небо и земля. C такой возрастающей силой, продолжал я думать об Адаме, он может весь Эдем подчинить себе и сделать его таким же грубым, неотёсанным, как и он сам. Хотя здесь я конечно погорячился. Но тогда, что я только себе не представлял. И вот к минуте угасания последнего уголька я уже твёрдо решил поселить в Эдеме тебя.

Ева робко улыбнулась и сделала полшажка назад, но Бог этого не заметил: в этот момент он приближался к Еве ещё на чуть-чуть.

- Тебе интересно, что я рассказываю? – спросил он у неё.

- Да. Очень. Только… - начала Ева и остановилась.

- Ева, пожалуйста, не будь такой нерешительной.

- Я хотела сказать…

- Смелее. Если хотела, скажи.

- Ты же ещё не знал, что это буду я?

- Да. – облегчённо протянул Бог, радуясь вниманию Евы и возникновению у неё вопроса, который ещё немного и не случился бы. Она запомнила то, о чём он сказал ещё в середине своего рассказа, она придала этому значение, и пусть он выпросил у неё эти слова, главное, что она понимала его. На то он был и Бог, чтобы радоваться слышанию его голоса, пониманию его речи.

- Да. – повторил он. – К минуте угасания последнего уголька я ещё не видел тебя так, как вижу сейчас, я ещё не знал какой ты будешь, но уже знал, какой ты быть не должна. Я отрицал то и это, я говорил – нет, так я не хочу, так уже есть или не должно быть. И теперь спроси - как же я нашёл тебя, как узнал строение твоей души, по которому потом достроил тело?

- Как?

- Ты была в том, что сложилось передо мной после удаления всего лишнего. Да, с самого начала ты существовала в поле моего воображения и частично входила во все создаваемые мной души и тела. Ева, ты есть во всём, что окружает тебя и всё это есть благодаря тебе. Ты понимаешь это?

- Да. – тихо ответила Ева.

- Посмотри на этот огонь. - сказал Бог и указал рукой на догорающую горку углей, затем он поднял руку вверх. – Посмотри на звёзды. Ты можешь поверить, что и в огне, и в звёздах есть маленькая частичка тебя?

Бог видел, как Ева старалась поверить в это, старалась понять его, смотря на костёр, на звёзды, на него самого, и вновь на звёзды. Медленно блуждали её глаза и медленно в них собирались слёзы. И вот взгляд её застыл.

- Почему ты так смотришь на меня? Тебе больно? – спросил Бог.

Ему очень захотелось её обнять, такой беззащитной и потерянной она вдруг стала. Но он понимал, что Ева этого не хочет, что его присутствие для неё тяжко. Маленькая грудь её теперь поднималась выше, а плечи наоборот опустились. Он сделал два шага назад, и, постояв мгновение, сделал ещё один большой шаг. Бог надеялся, что так ей будет легче, он хотел бы попросить её поплакать, но не время было говорить о благотворном свойстве слёз. Он поборол в себе и попытку сказать о её слезах как о природе рек и морей: слишком много было уже сказано. Он укорял себя за то, что довёл её до такого состояния и хотел забрать все свои слова обратно, оставить её в спокойном неведении. Никогда он не рассказывал ничего Адаму, этому мощному великану, всегда он как будто берёг его, а её – нет, на неё, маленькую и хрупкую он взгромождал те истины, от которых были освобождены рыбы и птицы, счастливо выпрыгивающие из морей и беззаботно танцующие в небе. Да, она появилась раньше всех, он брал из неё элементы для строительства этого огромного мира, могучего и красивого, он брал и делал, не зная, что создаёт её образ, а когда пришло время его воплощения – её частичек, кристалликов осталось только на такое слабенькое, тонкое существо, каким и стала Ева. Он должен был сделать её первой, и оттого, что он не сделал этого, он сейчас глубоко переживал.

Вот-вот и она покинет его, уйдёт спать под своё любимое душистое дерево, а может быть к дикарю Адаму, обратно по той же дорожке, по которой пришла на вечернюю встречу. Он не держал её, даже опустил глаза, чтобы не смущать, но она всё стояла, как будто чего-то ждала. Ближе к утру он наконец поднял глаза. Когда она ушла и как – Бог не знал, но что-то смутное закралось в его душу, то знание, которое было значительнее всех подробностей её ухода. Никогда он ещё не обманывался в своих предчувствиях, но теперь он хотел бы обмануться, и уже искал причины будущего события, сев на свой камень, лежащий посредине океана, и наблюдая как встаёт солнце, заливая алым неизменную безмятежность. Тогда Бог впервые подумал об этой неизменности, о том, что океан может быть и другим, но другое ему не позволено. Почему? Да всё потому же, что это другое могло причинить вред ей, так любящей лежать на тихой прозрачной воде. Да, здесь и там, на воде и в местах высокой травы и душистых деревьев ничего не могло её поранить, вызвать слезу, всё было лишено этой способности, не лишён был только он сам, творец, в эту минуту щедро окрашенный рассветом. Какая насыщенность была в этом цвете, какая стойкость! Теперь Бог понимал и то, почему никогда не усаживал Еву на свой белый камень, никогда не предлагал встретить рассвет здесь, в месте, где его видно лучше всего, где можно от него ослепнуть. Но не слепоты её он боялся. Он боялся, что взыграет её кровь, такая же ярко-красная, как и восходящее солнце. Знала ли она о цвете своей крови, знала ли она вообще о ней? Ведь с момента своего появления она не потеряла ни капли. Кровь медленно течёт внутри неё, чуть быстрее, чем во время сна, и всё остальное, от животных до птиц, пребывает с таким же медленным течением крови, и даже Адам, единственный, кто её видел, но уже благополучно об этом забыл. Когда-то он слегка проколол себе ногу; не долго думая он слизнул красную полоску и был таков. Разве она, Ева, с таким вниманием следящая за движением божьей коровки по широкому лепестку, с такой трепетностью разглядывающая плетение гусеницей её кокона, целый день не выпускающая из рук розовый коралл, вынесенный на берег, а на самом деле подложенный им, Богом, разве она смогла бы так отнестись к своей собственной красной полоске? И так много стояло за этим знанием, которое он скрывал от неё. Предчувствие говорило, что зря. Он так долго рассказывал о том, что побудило его создать её, он так красиво описывал последний вечер Эдема без неё, но о том, что в ней есть кровь – вновь не сказал, о том, что она дала цвет восходящему солнцу и пронзительному свечению воды. О том, что она может быть горячее костра и о том, что как и океан может быть иной, как и он может бушевать. Ева никогда не видела поднимающихся волн, не слышала их оглушающего шума, а он так хотел ей всё это показать, как ещё одно её проявление, но не мог. Он не мог ей раскрыть всё, что в ней было, всё то, что дало жизнь тем некоторым творениям, которые он не решился пропустить в Эдем, которые он складывал в другом месте, названным Землёй. После появления Евы, голую и холодную Землю он больше не посещал. Там постоянно дул ветер и летал песок, Богу там было неприятно. Как-то во сне он увидел, что его благоуханный, спокойный Эдем превратился в Землю, и весь день после этого сна он не мог придти в себя.

Солнце окончательно поднялось и Бог вернулся в свой сад. Заложив за спиной руки, он медленно побрёл вдоль берега, омывая ноги. Он весь был полон предчувствия. Он искал верное объяснение тому, что должно было скоро случится, но все мысли его сходились в одном направлении; в конце концов Бог перестал от него уклоняться и заговорил с птицей, севшей ему на плечо.

- А если бы она была первой, появился ли бы тогда Эдем? Было бы мне что-нибудь ещё нужно? Вот ты например, птица с синим хвостом, была бы мне нужна?

- Не знаю как другие, а я – да. – не раздумывая ответила птица и перебрала ножками, как бы

поправляясь на плече.

- Всё это многообразие животных и растений, - продолжал Бог, не слыша птицу, - всё то, что

я смог заново оценить и чем смог восхититься после её появления – разве это…

- Да не нужно, не нужно, - перебила птица, - слишком много красивого. Было бы поменьше, мои блёстки на спине выглядели бы ещё более привлекательными.

- И давно ты об этом думаешь?

Да, наконец он услышал её, но лучше бы не слышал. Нелегко Богу далась та вкрадчивость, с которой он задал свой вопрос, ведь слова птицы поразили его, если не сказать больше. Тем сильнее было его впечатление, что сказаны эти слова были с той же простодушной естественностью, с какой двигался птичий хвост: вверх-вниз, из стороны в сторону. Бог уже не сомневался, что это будет первое живое существо, которое он переселит на Землю. Прямо сейчас, пока птица ещё не успела заразить гордыней всех остальных. А может быть уже?

- Недавно. – ответила птица и вопросительно посмотрела на Бога.

- Недавно?

- Вот только что об этом и подумала.

- Хорошо. – сказал Бог и вздохнул. Он решил не торопиться с переселением; с существом, которому предстояло оказаться вне Эдема, он мог позволить себе пооткровенничать.

- Знаешь, - продолжил он, поглаживая спинку птицы, - мне кажется я совсем чужой для них.

- Для кого? Для бегемотов? Да нет. Мне тоже так казалось. Они просто…

- Нет, не для бегемотов. – перебил Бог птицу. – Для Адама и Евы.

- А-а. Не завидую я им. Совсем они одни и маются от скуки. У бегемотов и то жизнь веселей.

- А ты считаешь, что жизнь должна быть весёлой?

Птица вспорхнула с плеча с Бога и сделала перед ним головокружительный пируэт. Бог поймал медленно кружащее перо и сказал:

- Видишь, ты потеряла одно из своих красивейших перьев. Если ты сделаешь ещё несколько таких движений, ты станешь некрасивой голой птицей. Куда денутся твои серебристо-фиолетовые блёстки?

- Мне приятно так делать. - ответила птица, усаживаясь на ладонь Богу, которую он раскрыл перед ней. – Это же мои перья. И я вольна делать с ними всё, что я хочу. Разве не так?

- Но понравится ли такой твой вид Еве, на плече которой ты так часто сидишь?

- Да, я любимая птица Евы, но во первых, не так уж часто, а во вторых, я не нуждаюсь в её любви так сильно как ты думаешь – ответила птица и, вспорхнув с ладони Бога, снова сделала перед ним своё манерное сальто.

Птица больше не захотела возвращаться на ладонь и села на край ветви дерева. Она сидела и раскачивалась, и Богу, чтобы поговорить с ней нужно было держать голову высоко поднятой. Ему было не сложно; хотя он и мог подняться на уровень птицы, он остался внизу. Издали птица ему казалась чёрной.

- Послушай, беспокойная, - продолжил он, - ты думаешь Адаму и Еве не хватает таких

кувырков?

- Кажется их всем здесь не хватает. Все только и делают, что повторяют за тобой. Хотят

тебе угодить. – не сразу и как-то нехотя ответила птица; всё её внимание теперь было уделено чистке тела. Своим крючковатым жёлтым клювом она совершала его очень энергично.

- Но разве от этого кому-то хуже? – спросил Бог и подумал, как мысль об угождении подходит к поведению Евы, и всё по тем же причинам её влияния на всё, сказанное птицей может быть правдой.

Но в ответ на такой важный для себя вопрос Бог услышал только песню, громкую песню синей птицы, которую потом будут сравнивать с флейтовым свистом. Однако не успела птица дойти и до середины своей песни, как оказалась в совершенно иных краях; её маленькая головка судорожно крутилась в густом облачном дыме, что величественно проплывал по вершинам самой высокой горы на Земле. Когда птица посмотрела вниз, она оцепенела; бесконечные выступы гор, углубления, уходящие в никуда склоны, весь этот вид сразу лишил птицу дара речи. Вжавшись в камень, она сидела на одном из гребней гималайского хребта, который был ещё только местом первого изгнания, только избранной Богом точкой для выразителя свободной мысли. Колотящееся сердечко выразителя среди мёртвых, блистающих серебром скал, стало первым сердцем Земли, а первым её звуком стал вырвавшийся из этого сердца крик “джжи”. Одиночество и страх маленького существа перед необъятными неприветливыми просторами, пришедшими на смену тёплой ладони Бога, вот чем был наполнен этот крик, втянутый в себя Землёй как живое дыхание. С помощью ветра Земля разнесла его по всем своим уголкам, избавляя их от глухоты, порождённой мёртвой тишиной. Рождённое повсюду эхо стало сопровождением для роста трав и корней, которых словно окропили живой водой, которым словно сообщили как и куда надо расти, а главное – для чего. Видела ли синяя птица как где-то там, далеко в низине начинали всходить вечнозелёные леса, в будущем влажные тропические заросли Индокитая? Знала ли птица, что всё её великое потомство, спасаясь от зимних холодов, будет смело спускаться с её высоты в эту нарастающую тёплую гущу, которая мало чем будет отличаться от эдемского сада? Птица не знала даже о зиме, она не понимала, что такое странное окутывает её маленькие, округлые крылья и тонкую кожу, покалывает лапки. Она не знала, но терпеть больше не могла и, несмотря на весь свой страх, вспорхнула с камня как некогда с божественного плеча и расправила крылья. Каково же было её удивление, что в воздухе неизвестного мира она почувствовала себя также, как в воздухе Эдема. Чтобы убедиться ещё сильнее в этом неожиданном сходстве, птица проделала всё то, что проделывала перед Богом; убедившись, она опьянёно парила над Землёй, издавая всё тот же крик “джжи”, но теперь уже выражающий восторг и ликование, всё то, что впервые так приятно щекотало синюю грудку. Как и в Эдеме на Земле было утро.

Как и на Земле в Эдеме торжествовала жизнь, по крайней мере так думал Бог, приближаясь к водопаду. Признаком торжества Бог называл ту спокойную блаженную подвижность, в которой пребывал он сам, и в которой, как он полагал, он не мог бы пребывать, если бы не было таковой вокруг. Когда же он увидел вышедшего из кустов тигра, который решил сопроводить своего творца к водопаду, он вспомнил о последних словах синей птицы и слегка нахмурился. Нахмуренность эта была связана с походкой тигра: большой и полосатый он шёл также плавно и задумчиво как Бог. Он шёл впереди, лёгким движением лапы очищая тропу от мелких палочек, шишек, колючек. Сколько раз Бог видел эту картину, но только теперь, будучи преисполнившимся глубоким вниманием к тигру, он задумался о том, чем этот жест обусловлен. Значит он думает, - говорил про себя Бог, - что я могу пораниться, что могу почувствовать боль. Значит он верит в существование у меня чувств. Богу хотелось спросить тигра, откуда тот знает о чувствах, но он не стал этого делать. Он говорил себе - случай с птицей сделал меня очень мнительным, надо перестать видеть дурное. Но пройдя ещё несколько шагов позади тигра, смотря на его усердие, он говорил уже иначе – пусть мой рыжий друг побудет со мной ещё немного. Однако чем ближе они подходили к водопаду, тем становилось Богу тревожнее, он вспомнил о том первом дне, когда тигр вышел из кустов и принялся оберегать от ран голые ноги своего творца. Это был день появления Евы.

Снижаясь, чтобы отдохнуть, синяя птица краем глаза увидела что-то, во что сначала не поверила, но, пролетев ещё немного, резко обернулась. Теперь она вихрем летела назад и всё, чтобы, сев на одно из молодых, ещё не высоких деревьев, смотреть на него, сложившего перед собой крупные мохнатые лапы, гордо сидящего тигра. Вскоре он и сам увидел её, и конечно тоже узнал; долго они не отрывали друг от друга глаз, старались что-то сказать, но не могли. В Эдеме они встречались не часто, никогда синяя птица не садилась на длинную мощную спину тигра, а он никогда не вылизывал птицу своим большим шершавым языком, как он это делал с руками Адама и Евы. Но теперь можно было восполнить упущенное, теперь, когда кроме них, птицы и тигра, во всём мире никого не было. И птица вспорхнула с дерева; сделав два взмаха она была уже над тигром и готовилась присесть на то живое и мягкое, под котором билось второе сердце Земли. Она надеялась, что сидя на спине тигра, они обойдут и изучат их новое место обитания, что именно для этой компании и появился тигр, но планам не суждено было сбыться: птица чудом увернулась от когтя выброшенной вверх лапы. Реакция птицы произошла скорее от неожиданности, ведь ни о каких когтях и их свойствах птица не ведала, да и сам тигр до сей поры ни разу их не выпускал. Но садиться на полосатую спину птица больше не решалась; вознесясь на всякий случай повыше, она смотрела как тигр точит свои когти о то дерево, на котором она ещё недавно сидела. Когда тигр закончил и отошёл от дерева, птица спустилась пониже и посмотрела на следы от когтей. Никогда она ещё не видела такого поцарапанного, исчерченного косыми глубокими линиями, ствола. Что-то подсказало птице, что не станет ей хорошо, если эти линии окажутся на её маленьком тельце, и она скорее захлопала крыльями, чтобы избавить себя от такой возможности. Только спустя дни тигр почувствовал себя полноправным хозяином местности и это было одно из его новых чувств, но пока он только провожал пустым взглядом птицу, и уже осторожным взглядом хищника осматривался вокруг. Птица же снова кричала своё “джжи” и снова в этом крике были страх и одиночество, но теперь ещё и желание найти кого-нибудь доброго из Эдема; крик стал позывным, стал сообщением о себе, стал надеждой на отклик.

Не ведая ничего об этих событиях Бог наблюдал за Адамом и Евой, умывающихся у водопада. Ни Адам, ни Ева не видели Бога, однако как только он присел на своё тайное место, Ева на миг огляделась, и во взгляде её было то же самое, что и вчера вечером у костра, то же, что заставило Бога спросить у неё – не больно ли ей. Но это был всего лишь миг, после которого на лице Евы снова наступила спокойная блаженность. Она же была и на лице Адама, к которому Бог, после удаления с него бороды, до сих пор не мог привыкнуть. Когда происходило это удаление он сидел на этом же месте, и любовался той добросовестностью и терпимостью, с которой Ева, с помощью двух наточенных камней, работала над заросшим лицом Адама. Сейчас она снова тёрла эти камни друг о друга, пытаясь разрезать заключённую между ними горсть волос, на этот раз тех, что покрывали голову Адама; волос на ней стало так много, что они уже лезли Адаму на глаза. У самой Евы, явившейся в Эдем с обнажённой головой, волосы отрасти ещё не успели, хотя и короткими они уже не были. Несколькими ловкими движениями рук, смоченными в белой воде, Ева убрала свои волосы назад, и только потом приступила к голове Адама, как показалось Богу, с ещё большей трепетностью, чем в прошлый раз. Доверившись рукам Евы, Адам неподвижно сидел на камне и улыбался; с его загорелого освежённого тела стекала вода. И вот наконец первая горсть была отрезана. Зная о том, что это не прошло для Евы без потери сил, Адам теперь давал ей отдохнуть: нежно усадив Еву на свой камень, он принялся растирать её тело. Временами, для продолжения этих непонятных Богу узоров на спине Евы, он подставлял руки в поток водопада, вытаскивал и встряхивал. В эти минуты отдыха глаза у Евы были закрыты, плечи то поднимались, то опускались, голова расслабленно меняла свои наклоны.

С самозабвенным вниманием Бог следил за этим странным процессом, так он был притягателен и многозначителен. С одной стороны Богу хотелось выйти и спросить что же у этих двоих, обвеваемых прохладой водопада, происходит, но с другой - выходить ему не хотелось, ведь было у него ощущение, что не знают они ответа, а если и знают, то не скажут, как не сказала и птица, вместо ответа предавшаяся своей песне. Что же стало с Богом, когда её затянул целый хор, невидимый хор синих птиц, перекрывший даже шум водопада. От такой внезапности Бог даже потерял равновесие. Упав, он тут же начав отползать, чтобы не попасть на глаза Адаму и Еве. И теперь он сидел под большим лиственным деревом, растерянно глядя на то синее перо, которое оставила ему болтливая птица. Этим вечером он собирался подарить его Еве, рассказав у костра всё, что услышал раннее. Он хотел сказать, что нет больше в Эдеме той, которая так часто сидела на плече Евы, и которая поэтому могла многое от неё слышать. Бог хотелось всего лишь намекнуть Еве о возможном для неё исходе, лишь намекнуть, ведь он не был уверен, что Ева могла делиться своим сокровенным с маленькой крылатой певуньей. Теперь её перо одиноко лежало под большим лиственным деревом; Бог положил его там, потому что, услышав хор, он вспомнил о многочисленности синих птиц, и понял, что любая из них могла сидеть на плече Евы, и каждая могла быть посвящена в её тайны. Или не могла. Но всё же главной причиной того, что синее перо осталось под деревом, было другое.

Теперь от водопада Бог был далеко, он скрылся от песни синих птиц в берёзовой роще. Он перенёсся в самое тихое место, которое знал в Эдеме, только там он мог спокойно пережить овладевшее им чувство. Не боясь, что кто-то может услышать, а может быть даже и желая этого, Бог ходил между берёзами и повторял – не придёшь ты вечером, не придёшь. Впервые в его груди что-то щекотало, впервые он изменил своей блаженной спокойной подвижности. И, заметив эту измену, он думал – а если так оно и есть, если все только подражают мне, то что же будет с Эдемом, когда все, от паучка до бегемота, станут такими, какой я сейчас, с волнением Земного океана внутри? Он очень старался успокоиться, но прежде, чем это наконец случилось, прошло много времени. За это время перед глазами Бога несколько раз вставала картина, виденная у водопада, и таяла, и на её месте появлялась другая, та, которой ещё только предстояло быть. На этой тёмной картине Адам и Ева прижимались друг к другу, спасаясь от ветра Земли, свистящего и пронизывающего холодом. Бог видел как шелковистые волосы Евы, пропитанные мягкими водами Эдема, безжалостно треплются этим Земным ветром, вытягиваются в воздухе во всю свою длину, как вытягивались и у него самого, у Бога, когда он приносил на Землю очередное, не подходящее для Эдема произведение. Да, он знал этот вырывающий волосы ветер, заставляющий переживать его нечто, подобное тому, что он переживал сейчас вдали от него, в тёплом солнечном мире райского сада. Бог думал о птице, он представлял как её метает из стороны в сторону, бьёт о скалы, подбрасывает на Земле, на которую она падает без сил. И теперь он спрашивал себя – не слишком ли жестоко он поступил с ней. Бог видел и тигра, как тот пытается согреться, свернувшись калачиком на холодной, голой Земле. И неужели это всё потому, что в один прекрасный момент он вышел на тропу, чтобы уберечь Бога от ран? Нет, - говорил себе Бог, - нет, это потому, что он видел во мне того, у которого есть чувства, видел во мне – человека. Да, он видел эту крохотную ранку у Адама, даже пытался зализать её - Адам это сделал сам - он помнил как изменилось его лицо, когда на его ступне появилась струйка крови, помнил, что пусть и на мгновение, но лицо это стало не таким светлым. И со мной, - продолжал свою мысль Бог, - и со мной, так похожим на Адама, разве не могло, по мнению тигра, произойти то же самое. Что же делать в Эдеме тому животному, для которого нет разницы между Богом и человеком, то есть для которого человек есть Бог? Говоря эти слова Бог понимал, как далеко он уходит от того, что на самом деле вынудило его расстаться с тигром и птицей, и в то же время он понимал, что приближается к действительному объяснению своих поступков, к их глубинным причинам. И третье, что понимал Бог это то, что он запутался, и нет никого, кто мог бы помочь ему во всём разобраться, дать совет и успокоить. Так он и ходил, будто оправдываясь перед берёзовой рощей за тигра и птицу, оправдываясь перед рощей, которая никогда не видела одного и не слышала другую, также как и их, двух человек, которые, как казалось Богу, уже никогда не посетят его прекрасный уголок. Он ошибался, но тонкие нежные берёзки молчали, они впитывали его дух. И даже тогда, когда Бог их пересадил на Землю, решив, что они узнали слишком много, даже тогда они не избавились от этого духа, не выгнали его из себя, удержали, и потому стали одним из самых пленяющих украшений Земли.

Да, это было время, когда Бог ещё только искал ответы, ведь пришёл он без них, и без них он создал мир, в котором не было вопросов. Но когда у этого мира появилась его сморщенная тень, искажённое отображение по имени Земля, появились и вопросы. Потому что с тех пор, смотря на что-то, думая о чём-то, Бог постоянно имел ввиду Землю, не забывал о ней ни на минуту. И как же он мог забыть эту огромную планету, которая ещё продолжала увеличиваться. Где-то глубоко Бог чувствовал, и сейчас в берёзовой роще острее, чем когда-либо, что связан с Землей более тесными узами, чем с самим Эдемом, его вечно цветущим домом. Признаться в этом Богу было очень трудно, но он знал, что сделать это всё равно придётся: наступало время великих перемен, которые уже начались этим утром, но пока ещё для огромного сада оставались незаметными. Эти великие перемены нарушат идиллию Эдема, но распрямят его тень, добавив ей плоти и красок. Каждый шаг Бога в сторону Адама и Евы приближал этот исторический момент, и потому этот шаг ускорялся, что Бог уже не мог терпеть своё предчувствие, уже не мог скрывать от себя то, что для Эдема было невозможным, но для Земли должно было стать простым и естественным.

И вот он стоял над ними, великий и молодой. Конечно предчувствие его не подвело, ведь то, что он называл предчувствием, было его знанием. Также как и у водопада: не отрывая свой очарованный взгляд, он смотрел на то, что так хотел увидеть. И конечно этот взгляд снова предназначался им, Адаму и Еве, которые теперь, прижимаясь губами к губам, спали под большим лиственным деревом. Я ведь сам осветил это место - сказал Бог и поднял лежащее у спины Евы синее перо. Да, это было то самое дерево, до которого доносился ласкающий шум водопада, и где Богу стало понятно, что сегодняшний вечер он проведёт один. Ничего уже нельзя было поправить, случилось то, что он прочитал в глазах Евы в первый же день её появления, и как бы он не пытался наполнить их звёздами и своими мыслями - с излучением чувства он так и не смог ничего поделать. Как и тот, с кем его перепутал тигр, тот, на чьей голове совсем не осталось волос. И, смотря на Адама, Бог думал - она словно приготовила его для путешествия в те жаркие места, где с волосами быть тяжело, а сама осталась с ними, потому что хочет испытать эту тяжесть. Она принимает её, она признаёт вину. Она хочет возвращения в ту пустоту, из которой пришла, из которой была мною вызвана. Конечно же волосы это всего лишь знак и всё, на что он наводит, тоже – знаки”. Проговаривая это про себя, Бог удивлялся тому, как он мог быть таким глупым и наивным, таким доверчивым перед той, которая с самого начала знала свою миссию и шаг за шагом двигалась к её осуществлению. Богу так хотелось разбудить её, обо всём расспросить: зачем ей было нужно, чтобы он поверил ей, зачем она вела всю эту игру, почему не устроила всё раньше. Но Бог сел на колени и начал проводить пером по её молодой и чистой коже, проводить медленно, чуть касаясь. Он прощался, прощался, не желая делать это прощание выяснением отношений, ещё одним разговором. На все свои “зачем” он вдруг нашёл такой простой ответ, что даже улыбнулся, он словно услышал его откуда-то, как и многие другие ответы. Очень тихо он проговорил его вслух, будто за неё: “Просто хотела побыть в раю”. То, что последовало за этим, не было случайным движением во сне, хотя и всё за это говорило. Но Бог не слышал это “всё”. Его кулачок, в котором он держал перо, так и застыл над обнажённым белым бедром, обхваченный и немного сжатый рукой Евы. Бог сидел так, как и должен был сидеть молодой и великий, ожидающий ещё один простой ответ на очередной шквал вопросов. Но единственное, что смог понять Бог, это то, что пока его рука в руке Евы, вопросы будут только расти, удаляя и удаляя ответ.

Теперь на их месте были только смятая трава и кровь. Той самой рукой, которую мгновенье назад держала Ева, Бог осторожно исследовал тёмные участки у подножия дерева. Под телом Евы кровь успела высохнуть, впитаться в травы, но Богу всё же удалось найти одно крохотное мокрое место, и след от этого пятнышка теперь был на вершине его указательного пальца. Он поднёс его к своему носу и, потерев подушечкой большого пальца, прислонил к языку. Бог посмотрел по сторонам: не видит ли кто его за этим делом; он понимал всю необычность происходящего, как и то, что в Эдеме это совершается в первый и последний раз. Вскоре на окровавленных местах, один другого закрывая, проросли душистые цветы. Когда их обнаружили пчёлы, Бог уже сидел на своём тёплом камне и наблюдал закат. Бог думал о Земле, о крови, которая зальёт Землю, утопит, пропитает, о крови, первые капли которой навсегда останутся в почве Эдема. Бог даже немного боялся возвращаться назад, боялся, что запах Евы разнесся по всему райскому саду и сделал его пульсирующим сердцем. Хочу, чтобы она вспоминала об этом дне каждый месяц, а если не она, то пусть об этом вспоминаю я – сказал Бог, смотря на кончик своего указательного пальца. У Бога было ощущение, будто бы именно им он нарисовал этот закат, багровую гладь воды и полосы на небе.

В ту же ночь и была придумана история чувства. Теперь лишь предстояло её осуществить, все её вспышки света и печальный финал, до которого, однако, было то, что засыпающий Бог представлял с грустной улыбкой. Одними из этих нежных картин, были картины написания и чтения писем. Долгое время Бог не мог оторваться от одной из них, раздумывая даже о том, что на этом месте можно и закончить. Он видел её, Еву, как из под её потемневшего, но всё того же синего пера выходят следующие строки: “Ты просишь у меня прощения. Не говори со мной так, ты разрываешь мне сердце. Мне нечего тебе прощать. В течении трёх лет, что я замужем, я не жила в этом мире – я была в раю…Я самая счастливая из женщин”. И вот уже перед Богом разворачивался ответ Адам, отбывающего каторгу за некое правое дело: “Имею ли я нужду уверять вас в любви моей? Здоровье и спокойствие ваши необходимы для моего счастья. Я совершенно предан воле Бога и вовсе не беспокоюсь”. Да, это были уже далеко не те люди, которые приходили к водопаду Эдема, но и в то же время Бог узнавал их, по одному слову воспоминания о нём, по одному держанию пера. Находя их во времени очень отдалённом, он понимал, что это возможно лишь потому, что завтра он станет их, Адама и Евы, невидимым спутником, займёт позицию между вмешательством и отсутствием, и вся его жизнь станет жизнью между Эдемом и Землёй.

Но что же было в ту ночь с ними, будущими Никитой и Александриной? Та ночь не была для них ночью любви, как и все последующие дни она была наполнена жалобами и обидами Адама. Он винил Еву за их изгнание и, надеясь на возвращение, не подпускал к себе, рычал на неё, как злая собака. Адама злила и терпеливость Евы, и то, как быстро она приспособилась к новым условиям. Ума, чтобы спросить об этой странности, Адаму ещё не хватало. Наконец он уставал от своего поведения и поддавался утешению Евы, позволял ей к себе приближаться; лишь однажды она сказала – прости, после этого всем словам выбирая другое. Она склоняла Адама на повторение их рокового слияния под лиственным деревом и на горячем песке пустыни пронизывала его своим теплом, на своих иссушенных губах находила слюну, чтобы смачивать его губы. И каждый раз, когда разгорячённое тело Адама пронзала судорога, и в этот миг он прижимал её к себе так, словно хотел сделаться с ней одним целым, в такие мгновения Ева чувствовала победу, что вероятности возвращения Адама стало ещё меньше, проникалась верой в то, что никогда уже не услышит его упрёка в сторону чувства, что по сравнению с дарами Эдема оно ничего не стоит. Она только и делала, что пыталась доказать обратное. Но после этого пить и есть хотелось ещё сильнее, и потому Адам вновь возвращался к своим жалобам, вновь отталкивал Еву и шёл впереди, злобно взметая ногой песок Но затем снова были ласки Евы и снова их слипшиеся тела на мгновение переносило под лиственное дерево Эдема, хотя всё более это походило на что-то нервное и больное, на исполненный последних сил драматичный ритуал. Так они и двигались, через любовь и ненависть, по дороге, ведущей к освежающему морю, плодоносным диким лесам, туда, где их с любовью встретит синяя птица и где на них набросится совсем одичавший тигр. Так они и двигались, ко дню своего нового рождения, по дороге, выложенной им ночью Богом.

КРАТКОЕ ПОЯСНЕНИЕ.

2 января, 2006 года исполнилось 180 лет со дня написания Александриной Муравьёвой своего великого письма мужу, Никите Михайловичу Муравьёву. Строки из этого письма приведены выше. На момент написания письма Никита Муравьёв находился в Петропавловской крепости, куда был отправлен как виновник декабрьского восстания на Сенатской площади.

13 03 2006