Война и мир... весь, уточняю, мир

Именно так в одном из стихотворений определил сам поэт

главную тему своего творчества. Никакого преувеличения

здесь нет: тематический диапазон поэзии Льва Аксельруда

и впрямь всеобъемлюще широк. Перед нами живая человеческая

душа, поэтически ЧУТКО, ОСТРО и ТОНКО откликающаяся на

окружающий мир с его прошлым и настоящим, с его любовью и

враждой, радостями и страданьями, победами и пораженьями.

Творчество поэта вбирает в себя все многообразие бытия: от

снежинок в новогоднюю ночь, подобных «искропаду на стыке двух

годов», до Млечного Пути - «виноградной кисти миров».

От зрячего Гомера (ибо его глаза – «Илиада» и «Одиссея»)

до русского невыездного Поэта, к кому «закордонье в образе

Дантеса» явилось само, чтоб убить.

От социализма «со сталинским акцентом» до рыночного мира,

который - на плаву (не оттого ли, что люди здесь «на каждом шагу

надувают друг друга? »).

От качающейся на ветру былинки до «асфальтного затмения земли».

От «цивилизации росинок» на лугу до синхрофазотрона. От «игло-

укалыванья дождём» до зажигательных бомб, «падучих звёзд войны».

Вижу камни в карьере, их серые груды.

Надзирающий ветер гуляет, пыля.

Лагерь смерти. Как люди бежали отсюда?

Дымом – в небо. Горячей золой – на поля.

1982

(из стихотворения «Экспонаты»)

Для Л. Аксельруда, по малолетству не воевавшего, тема войны –

не атаки, не переправы, не партизанские рейды в тылу врага,

а затемненные города, воющие сирены, товарные поезда, увозящие

беженцев подальше от Бабьего Яра – «в жизнь».

Тут и «камнепад» горящих домов, и голод, и безотцовщина. Тут

и пацаны, которые не просто в войну – «в Победу играли»,

ощущая себя в подмогу отцам «фронтом вторым». Тут и братские

могилы – «общежитья славы и печали», а также свежие ямы и

овраги, душегубки и печи, где сгинули миллионы людей.

В удивительно разнообразной по содержанию поэзии Льва

Аксельруда та далекая Война – тематическая доминанта:

к какому бы лирическому сюжету ни обращался поэт, он время

от времени возвращается к ней, как возвращается композитор

к главному мотиву в своей, то и дело отвлекающейся симфонии.

В одном из стихотворений Л. Аксельруда читаем: «Война живёт во

мне недетской болью, // хоть и прошлась по детству моему».

Подобное трагическое мировосприятие поэта, питаемое пережитым,

нередко дает о себе знать даже в стихах, не имеющих отношения

к теме войны. Так, стадион, подобный чаше, «по ночам ощущает

себя незажившей воронкой от бомбы». Так, дамба вокруг водоема

кажется автору «шинельной скаткой», а голая асфальтированная

площадь между домами – «выжженной землёй». Или вот – снежинка.

Вниз по теплому оконному стеклу потекла она «самолётом сбитым».

Чуткий посох слепца – будто миноискатель.

Жизнь прожить для незрячего – как перейти

поле минное. Впрочем, забыв осторожность,

мы с тобою шагаем по той же планете.

Где покой мой? Нежданно опять он – в клочки.

1982

Поэзия Льва Аксельруда далеко не так сурова, как может

показаться из цитат, приведенных выше. У него довольно много

стихов, озаренных внутренним светом, улыбкой, нежностью ко

всему сущему, трогательной детскостью мироощущения. Вот,

например, одуванчик – «жёлтый лужок с пятачок», где так

доверчиво пасется «божья коровка». Или снег, еще не везде

окончательно расставшийся с весенними ветками: «Дубок, как

мальчишка с мороженым, // растягивает удовольствие».

Из стихов о Бабьем Яре: «Мог и я в этой яме лежать».

Не послужит ли эта строка ключом, объясняющим жадный интерес

Л. Аксельруда к жизни, пристально-доброе внимание поэта к ее

«мелочам»? Нет, он не просто остался жив, а как будто родился

заново, всем своим существом ощутив великое чудо окружающего

нас мира и сладостность, неповторимость каждого мгновения

своего пребывания на земле, что для поэта, похоже, является

оборотной стороной его трагизма.

Вот алая подушечка в иголках,

и я подумал, глядя на неё:

не так ли точно – в пулях и осколках

ты, сердце нехолодное моё?

1971

(из поэмы «Мессианство»)

Бомбы над головою... Как в самую дальнюю область,

детство эвакуировалось в послевоенную взрослость,

где оно и осталось, не уживаясь доныне

с трусостью и бессердечьем, лживостью и уныньем.

Чем же ещё иначе объясню донкихотство мое?

1975

В таланте каждого большого поэта, все в мире принимающего

близко к сердцу, несомненно заложено донкихотское начало –

рыцарская готовность защитить слабых и обездоленных

(вспомним хотя бы классическое «и милость к падшим

призывал»), бесстрашие в духовном противостоянии всесильному

режиму, высокое чувство собственного достоинства и верность

своей Даме сердца (если не женщине, то художественной Правде

и Гармонии – наверняка).

Простолюдинам в средневековой Японии

запрещалось носить при себе оружие.

Тогда свои руки они превратили в мечи:

предплечье – рукоять, ребро ладони – лезвие.

Поэзия, давно ты живёшь на земле.

О, сколько раз тебя разоружить пытались!

Однако всегда находила ты способ

наносить за ударом удар

сильным мира сего.

1972

Да, раздумья о поэзии, о ее высоком предназначении тоже нашли

свое место в четырехтомнике Льва. Аксельруда. «Автопортрет» –

так озаглавили бы мы следующую его миниатюру без названия: «Шёл

человек – и вдруг остановился. // Рукой себя похлопал по карману.

// Достал блокнотик. Что-то в нём черкнул, // как будто спичкой

чиркнул. И лицо // внезапной вспышкой счастья осветилось». Огонь

и свет, присутствующие здесь, составляют образную основу многих

других стихов автора на ту же тему.

Унижен был божественный алмаз,

рукой Лавуазье сожжённый в уголь.

Нередко на кострах сжигали книги,

но слово сжечь не удалось ни разу.

Бессмертное, оно само – огонь.

1977

Работать. Зажигаю лампу в доме

для внутренних, как говорится, нужд.

Но, может статься, в бездорожье ночи

окно моё, наполненное светом,

сейчас кому-то служит маяком.

1977

Л. Аксельруд, говоря об искусстве, не замыкается на теме

словесности: в его стихах давно поселились скульптор Эрьзя и

мастер кисти Левитан, в ком русский художник «белизной берёз,

как молоком, вспоён». Ученые Мария Кюри и Николай Лобачевский,

доказавший, что евклидов мир – всего лишь «точка в тотальной

геометрии его». Композиторы Бетховен и Моцарт, «музыкальный

рупор Бога». А также играющий наскрипке физик Эйнштейн и

болеющий в Париже артист Шаляпин, который просит врача

прописать ему капли – «капли волжской воды».

Поэзия Л. Аксельруда густо населена. И не только знаменитостями.

Большинство составляют здесь те, кто по имени не назван -

представители разных этносов, разных эпох, разных профессий:

хирург и учитель, чабан и охотник, милиционер и газетчик из

«районки», моряк и космонавт...

А также актер, кому зрители ни разу не дарили цветов: «Но в том

как раз и вижу я признание. // Блестяще, вызывая в зале ненависть,

// всю жизнь он роли чёрные играл».

И еще - сосед по квартире, никогда не празднующий день своего

рождения, ибо в мир явился «в сорок первом году», 22 июня.

Писатель-сказочник, в чьей руке обыкновенное гусиное перо «умело

превращаться каждый раз в перо Жар-птицы». Легендарный земле-

проходец, в чьих подошвах сапог, выставленных в музее, между

двумя слоями кожи «служил начинкой русский чернозём. // Хитёр

мужик: он и в краях чужих // ступал, однако по земле родимой! ».

Поэзию Льва Аксельруда характеризует не только широкий

тематический диапазон, но и такой временной размах, когда мы

мгновенно переносимся из двадцатого столетия то в карнавальную

Венецию восемнадцатого столетия, то на корабль Одиссея,

возвращающегося в Итаку, то попадаем в эпоху оледенения и даже

в библейские шесть дней божьего сотворения мира.

Бесконечность и вечность!

Пройдя через сердце людское,

с болью, с болью пройдя

сквозь игольное это ушко,

вы становитесь временем,

за которое всем нам тревожно порою,

и пространством,

где жить, созидать и любить нелегко...

1969

И все-таки творчеством своим поэт в основном привязан

к двадцатому многострадальному веку, в котором довелось ему

родиться. В то же время место действия аксельрудовских

стихотворений и поэм – вся Земля. От Ирландии до Страны

восходящего солнца. От Прибалтики до США и стран Латинской

Америки. От арктических льдов до жаркой Африки, что «кровинку

свою до Руси доплеснула когда-то, до Пушкина».

Вся Земля – это Иерусалим и Париж, Берлин и Москва, где доныне

«на площади у Кремля покоится пирамида российского фараона.

Царь-колокол и Царь-пушка, как сфинксы, молчат».

Вся Земля – это Киев с его печально известным оврагом, «открытой

нашей раной», и город на Волге, где в парке под Мамаевым курганом

«крон осколки жёлтые летят. // Шаг за шагом будущим векам //

к Прошлому, на высоту его, // по ступеням этим подниматься».

Вся Земля – это Кавказ и Тянь-Шань, Гималаи и Памир. Это

Каракумы, «ханство-барханство песка», посреди которого

медленно умирает пересыхающее Аральское море.

Это Байкал, «большое, с прищуром, светло-синее око» Сибири

и незамерзающий Иссык-Куль, окруженный, как полынья,

белоснежными «горами-торосами». Это Ангара и Нарын, Днепр и

Рейн, Сена и воспетая Пушкиным Нева, величавая, полноводная,

«порой из брегов выходящая» и, увы, такая же «короткая»,

как жизненный путь Поэта.

Вся Земля – это Женева, где с фронта привезенная стоит на

пьедестале пушка, ствол которой чуть ли не петлей изогнут,

как будто говорит: «Подобно мне – завязывайте с войнами! »

Это Пискарёвское кладбище в городе на Неве и сегодняшняя

Треблинка, «музей камней, присланных отовсюду. // С названьями

концлагерей». Это Стамбул, где беспризорные дети-демонстранты

молча несут картонки с безмолвно кричащими каракулями:

«Эй, взрослые! На нашу жизнь вниманье обратите! » А вот стихи о

другом детстве. Верней, о младенчестве. Музыкальная перекличка

созвучий. Перекличка поколений.

Прорезалось сквозь лепет слово.

Я записал его на ленту.

Кончаясь, лето вносит лепту

в копилку первых дней твоих.

Малыш, мне до тебя казалось,

что дни мои уходят в Лету.

Теперь с кассеты на кассету,

жизнь перематывает их.

1967

Лев Аксельруд с его «непресной» жизнью, вобравшей в себя

«взрывчатый, густой» век и до сих пор продолжающей «выпадать

кристаллами» поэзии, вплетает в свою широкую лирическую

панораму Времени откровенно автобиографическую линию, хотя

и без того, как соль в воде, личность художника слова

растворена во всём, что он написал. Даже в его переводах.

Кстати, великолепных и многочисленных.

Читателю дано узнать из первых, как говорится, уст, что родился

Лев Аксельруд «в дни вихревой передышки меж двумя мировыми

войнами», поближе ко второй,

что не может он, как другие, «поплескаться» в своих воспоминаньях

о ранних годах, ибо бьются в них «взрывные волны» Войны,

что, встав горою «за детство безотцовское» его, расположившийся

у Тянь-Шаньских гор тыловой город «усыновил» сироту,

что у каждого из шедших тогда к Бабьему Яру таился «надеждою на

возвращенье» (в руке ли, в кармане) заветный ключ.

Через много лет, «как домой, возвращаются люди в неубитую

память» поэта. Можно понять человека, столько пережившего,

когда он без излишней дипломатии заявляет о том, что

«концлагерь – это самовыраженье на годы поражённого безумьем,

упавшего до варварства народа». И тут же признаётся: «Без

внутреннего трепета доныне язык немецкий слышать не могу».

И падают деревья-ветераны,

когда-то уцелевшие в огне.

Свидетельство живое о Пожаре

впредь на себя берёт подлесок бывший

бедой задетый, точно я – войной.

1986

Немало строк поэт посвятил родителям: «Я знаю много громких

слов, // они беспомощно молчат, // когда в тяжёлую минуту

простое «мама» я шепчу». О погибшем на Войне: «Я помню...

Моему же брату младшему // без памяти дано любить отца».

О супруге: «Анной Первой, что так и осталась единственной,

// прочно властвуешь в сердце моём». О сыне: «Ты растёшь.

Безвозвратно уходит // чудо-возраст «от двух до пяти».

// Хорошо, что взрослеешь! И всё же... // Остаётся надеяться:

чудо // внуком звонко вернётся ко мне». Чудо вернулось.

Внучкой. В мире потеплело: «Знать, к счастью под окном

сосульки бьются».

Спит женщина, обняв дитя. Устала.

Все громы неба и земли не в силах

её сегодня пробудить. Но стоит

малышке беспокойно завозиться –

мать, словно одеяло, сбросит сон.

1976

Что еще можно узнать из стихов поэта о нем самом? 0 первой

его профессии, с которой связано немало строк для взрослых

читателей для детей и о детях. Например, датированные 1957

годом – о том, что в село приезжают два вузовских выпускника.

Мимо их окон «проходят любопытные мальчишки». И концовка

стихотворения, точно, всего лишь двумя словами передающая

настроение молодых людей перед началом работы: "Нам живётся

не роскошно – // как студентам в общежитье. // Но ЗАНЯТНО

И ТРЕВОЖНО // оттого, что ты – учитель".

Многие годы Л. Аксельруду приходилось жить в условиях

«ползучей» опалы со стороны властей, которые однажды и вовсе

перекрыли ему кислород по выходе в свет юбилейного сборника

«Тембр» (1983), где были обнаружены «серьезные идейные ошибки».

«Вредную» книгу изъяли из продажи. Назначили обсуждение для

осуждения. По взмаху руководящей плети – «в стаю сбились»

коллеги поэта: «Сбросив в жажде крови // свои цивилизованные

маски, // устроили они крикливый шабаш // вокруг невинной книги.

Дикарями // плясали на моих живых костях». Поэт был спасен

горбачевским Апрелем. «И ныне (деликат-ными словами, //

улыбками мучителей вчерашних), // нет, косточкимои, не обмануть

вас: // до боли вам известно, кто есть кто».

Стихи Льва Аксельруда автобиографического плана выходят далеко

за пределы сугубо личного. Это – поэзия широкого звучания, где

какие-то домашние детали и черты человеческой индивидуальности

сочетаются с масштабностью художественного обобщения, которое

нам видится одним из главных достоинств, свойством, признаком

большого таланта.

В отличие от многих стихотворцев с их зацикленностью на

единичном, случайном, бредово-субъективном, с их ограниченным

мирком и неспособностью видеть дальше своего носа, Л. Аксельруд –

мастер обобщений, широко, объемно и философски воспринимающий

мир. Вот, скажем, рождение ребенка. Сугубо семейный факт. Но

поэт утверждает: «Явленье человека» в мир – событье не только

для родителей, ибо в каждом новорожденном «запрограммированы

всей Земли надежды». Стихи завершаются следующим признанием

женщины, по-снайперски меткой её фразой: «Не зря, гордясь,

свой "глобус" я носила! »

Умение поэта подняться над фактом, добыть из, казалось бы,

малого высокую энергию поэтической мысли и с помощью

обобщения придать ей общечеловеческий характер – все это нам

дано увидеть хотя бы на примере двух миниатюр: обыкновенный

пчелиный укус и народный способ извлечения сока из винограда

вот чем обернулись:

Недвижна бездыханная пчела,

что миг назад свой улей защищала.

Всевышний, видно, что-то перепутал.

0 если б человек, пчеле подобно,

мог ближнего ужалить только раз!

1982

Ну что ж, топчите, виноград, топчите!

Он вам потом по-царски отомстит:

созрев для чаши, помутит ваш разум

и пошатнёт вас, и на землю свалит.

Недальновидность злых и сильных ног.

1972

Даже судя по одной этой главе (остальные могут еще многое

добавить), поэзия Льва Аксельруда, выражаясь его же строкой, –

действительно «лирическая энциклопедия века», двадцатого

трудного века, пропущенного через сердце художника,

преображенного его словом и личностью. Воистину счастлив поэт,

силой глагола сотворивший «собственный, большой, нетленный»

мир: с уходом из «земной реальности» ему есть

куда навечно «переселиться».

===========================================================

КОНЕЦ СТАТЬИ ВТОРОЙ, которая соответствует второй главе

послесловия «Лирическая энциклопедия века» к четырехтомному

Собранию сочинений поэта Льва Аксельруда.

Авторы послесловия – Наталья Ивановская и Иннокентий Ермаков

при участии выдающегося русского ученого, культуролога,

литературоведа, поэта, переводчика,

академика Сергея Сергеевича Аверинцева (1937 – 2004).