К вопросу об известной сестре таланта (Инцест рассказы брат и сестра)

Лаконизм – это емкая краткость, а не элементарная короткость,

когда произведение отличается лишь небольшим количеством

строк. Сразу бросающаяся в глаза особенность стихов Льва

Аксельруда, где все соты, будто в улье, заполнены, – именно

лаконизм. И если сжатие в физике – признак силы, то подобная

краткость в словесности, по справедливому утверждению поэта,

«не сестрица таланта, а сам талант».

Лаконичными были аксельрудовские стихи еще школьных и студен-

ческих лет, особенно миниатюры в одну, две, четыре строки,

подготовившие безболезненный, органичный переход молодого

автора к пятистишиям. Лаконичны его относительно длинные

стихотворения и поэмы: для воплощения их замысла другим

литераторам потребовалось бы строк в несколько раз больше.

Лаконичны – в одно лишь слово – названия всех его книг.

Лаконизм в литературе, кроме всего прочего, предполагает

сдержанность, чеканность, афористичность стиля. Все это, без

сомнения, присутствует в немногословной поэзии Л. Аксельруда.

Он пишется для себя, а втайне

желает, чтоб всё же его прочли,

когда превратится в посмертный том.

Дневник при жизни – громоотвод,

мечтающий стать обелиском.

1988

К бессонным ключам наклонились кусты:

– Ключи, отчего вы кристально чисты?

Ответ, как слеза, был прозрачен: «Прошли

сквозь горькие-горькие соли земли…»

1957

В НОЧНОМ ТРОЛЛЕЙБУСЕ

В окне – деревья, здания, мосты.

Как в зеркале, в окне – твои черты.

Скажи мне только, чтО в окне ты видишь,

и я скажу, кто ты.

1973

Афористичность у Льва Аксельруда легко сочетается с живой

собственной интонацией, что особенно касается миниатюр с их

изобилием метких, чаще всего образных выражений. Таких,

например: «Перед предметом каждым пресмыкаясь, тьмой ночи

дышат утренние тени». * «Тихий океан великой любви к суше».

* «На тридцатый этаж вознесённые окна одиночеством платят за

высоту».*«Переговоры, завянув, свернулись. Даже оливковой

веткой мира можно до смерти отхлестать».*«Рот – похожий на

ров. Голубые глаза с их коричневым взглядом». * «Награда

первой ласточке, которая одна, увы, ещё весны не делает, –

последний обжигающий мороз».

Что стоит за тобою, слеза человечья?

Плачет мальчик – капризно трясётся губа.

Плачет женщина – мелко дрожат её веки.

Плачет воин испытанный – и, содрогаясь,

стонут небо, земля и века.

1979

Умрём с тобою, как стихи – в подстрочнике.

Пусть на язык воспоминаний дружеских

дни наши переложат – что с того!

Жизнь – подлинник, поэзия сама.

Единственная. Непереводимая.

1989

Как видно из приведенных цитат, художник в Л. Аксельруде

неотделим от мыслителя. В его поэзии, может быть, одной из

самых образных в русской литературе двадцатого столетия,

метафора – действительно мотор, но не формы (как у Андрея

Вознесенского, кому и принадлежит определение), а поэтической

мысли. Неравнодушной, всепроникающей, объемлющей весь мир.

Не сразу, мысль, годишься ты для дела.

Хочу, чтоб ты сначала облетела

вокруг Земли и, словно бумеранг,

ко мне вернулась на семи ветрах

обогащённой, возмужавшей, смелой...

Не сразу, мысль, годишься ты для дела.

1972

Умение выразить мысль не только сжато и емко, но крупно,

масштабно, даже с космическим разворотом – это, пожалуй,

главная, поразительная особенность Льва Аксельруда. Это,

можно сказать, опознавательный знак его поэзии.

Небесный перевал легко ли солнцу

одолевать в своём пути высоком?

Оно во мне сначала всходит – солнце.

Во мне. И лишь потом встаёт с востока.

Каким я сотворю мой новый день?

1964

Калуга. Вечер. Старый звездочёт

сидит, пригревшись у печи гудящей.

Как жаркий шлейф, оставленный ракетой,

над крышей – столб искрящегося дыма,

который переходит в Млечный Путь.

1985

Космос в творчестве Льва Аксельруда не есть нечто далекое,

холодное, отстраненное. Подобно дыму во второй миниатюре,

земные реалии, людская боль, память как бы перетекают в него,

проецируется на экран ночи. Впрочем, данный процесс у поэта

вполне взаимен: *«На глади озёр, и прудов, и рек // отпечатано

массовым тиражом // многозвёздное летнее небо. // Засиневшей

полоскою на востоке // в свет подписан ещё один мирный день».

* «Вдаль тянется подобьем Яра Бабьего // скопленье тел

небесных – Млечный Путь».

Летишь домой. Космическая стужа

не так уж и страшна, коль на экране

пульсирует, надеждой грея душу,

горячая кровинка мирозданья –

Земля.

1975

Мир в жадном ожидании дождя,

но не доходят до земли дождинки:

сгорают в толще воздуха. И всё же

одна пробилась. И, воспрянув духом,

навстречу ей качнулся шар земной.

1977

Чуть ли не скрежещущая аллитерация последней миниатюры,

убедительно передающая страшную сухость летнего воздуха,

сходит на нет в конце третьей строки, в тот самый момент,

когда, «воспрянув духом», навстречу пробившейся сквозь зной

небесной капле «качнулся шар земной», что дано почувствовать

единственному в мире сейсмографу – чуткому сердцу Поэта.

Казалось бы, такая мелочь – дождинка. Однако огромный шар

земной к ней, долгожданной, явно относится как к равной себе.

В ином измерении она ведь тоже, пусть крохотная, планета.

В своей зеркально-чистой глубине

вмещавшая дома, такси, деревья,

вниз сорвалась – планетой малой – капля.

Постой, рука, что к ветке потянулась:

о сколько в пропасть ты стряхнёшь миров...

1975

Для Л. Аксельруда, похоже, все на свете значительно: мелочей

для него не существует. Иглы ежа, например, привиделись ему

множеством антенн, которые внимательно настроены на богатую

«жизнь леса». Отсюда такое важное, аксельрудовскую поэзию

характеризующее признание: «И понял я, вбирая свет и звуки,

что этот мир в подробностях люблю».

Подробности… Все то, чего касается своим «мидасовским»,

пером Л. Аксельруд, «имеет свойство превращаться в злато –

в поэзию, иначе говоря». Все малое укрупняется мастером,

становится выпуклым, переходит в другое, более высокое

измерение. Острое художественное зрение, цепкая наблюдатель-

ность, яркое, масштабное воображение помогают поэту даже

в незаметном, обыкновенном, будничном, а то и в банальном,

открывать что-то необычное, интересное, новое.

Так, оттиск на обломке угля, частице древнего леса, привиделся

автору памятником «Неизвестному листу». * Так, в «грустной»

пустыне обычная змея, показавшаяся поэту «прекрасным созданьем»,

извивается на безжизненном песке, «будто гордый, достоинства

полный автограф // в Красной книге Земли». * Так, ночные

цикады с неизбывным упорством «в космос шлют позывные свои».

* Так, по реке «плывёт ледоходом белеющий // березняк,

уплотнённый в плоты». * Так, спички и телефонная трубка...

Но дадим слово самим стихам:

Как в маленький концлагерный барак,

набиты в коробок десятки спичек –

худущих, молчаливых, обречённых.

Проходит в напряжённом ожиданье

их жизнь: кто будет следующим взят?

1986

Звоню. В ответ – протяжные гудки.

Песнь твоего отсутствия печальна.

Звоню. И снова птицей одинокой

твой телефон кукует и кукует.

Звоню. Хочу услышать голос твой.

1978

Или:

В руке у меня одуванчик из поздних,

похожий на крохотную планету

с её атмосферой, белёсой и круглой.

Дыханье своё смертоносное, век мой,

над хрупкой Землей придержи.

1983

Эти строки о цветке и планете, строки, где прекрасно

уживаются малое и большое, в какой-то степени может послужить

ответом на вопросы, что называется, ребром поставленные

в следующих трех строках:

Признайся: в микроскоп и телескоп

хотя б однажды заглянул ты? Или

всего в одном масштабе прожил жизнь?

Поэзия Льва Аксельруда – это своеобразный синтез двух начал:

в ней не просто сосуществуют, но эффективно взаимодействуют,

нередко диффузируют друг в друга микромир и макромир бытия.

КОНЕЦ СТАТЬИ ШЕСТОЙ, которая соответствует шестой главе

послесловия «Лирическая энциклопедия века» к четырехтомному

Собранию сочинений поэта Льва Аксельруда.

Авторы послесловия – Наталья Ивановская и Иннокентий Ермаков

при участии выдающегося русского ученого, культуролога,

литературоведа, поэта, переводчика,

академика Сергея Сергеевича Аверинцева (1937 – 2004).