Фигура в девичьей раздевалке

Известно, что в любом детском коллективе, типа школьного класса, имеются свои «аутсайдеры». То бишь, «изгои». По-ученому – «парии». А проще говоря – «чмошники».

Да, это известно всем. Об этом пишут в книжках, об этом предупреждают психологи, об этом говорят учителя. Разумеется – с тревогой и озабоченностью.

В той школе, где я учился, нам с первого класса втирали в уши эту тревогу и озабоченность возможной «детской дедовщиной». И аккурат к восьмому - нас проняло. Мы огляделись, посмотрели друг на друга и задались вопросом: «Известно, что во всех приличных коллективах имеются «парии». А у нас? Должны же мы кого-то чморить и заклёвывать своими жестокими клювами, подчиняясь безжалостному закону стаи? А то – просто какое-то неуважение к фундаментальным основам психологии, этологии и прочих достойных «логий».

И мы решили провести демократические выборы на должность «классного чмошника».

Первой – выставили кандидатуру Славы Маерзона. Это было логично, поскольку те же социальные науки настаивали на неизбежности хоть какой-то национальной ксенофобии в наших недоразвитых мозжечках. Нет, водились у нас ещё Наргиз Качилава и Чулпан Макгрегор, но то были девочки, а потому решили мы для начала остановиться на простом и кондовом бытовом антисемитизме.

И спросили у Славы:

«Слава, можно, ради уважения к социально-психологическим наукам, мы время от времени будем называть тебя «жидовской мордой»? »

Слава улыбнулся, застенчиво и мечтательно; скромно потупился; скосил взгляд на свою ладошку, нежно сжимавшую оранжевый спасательный круг, служивший ему эспандером… и, осияв нас теплом своих интеллигентных карих глаз, ответил со всею доброжелательностью:

- Конечно, можно. Только учтите: в этом случае ВАШИ морды – не назовут и жидовскими. Их назовут «никакими»…

- Ты, Слава, жлоб и сионист! – упрекнули мы.

- Да! – гордо ответил он, и мы стали думать дальше, над кандидатурами.

И тут – вспомнили о Васе Петелине. Да, самое время было вспомнить о нем.

Что такое был Вася Петелин? Был ли он главной мишенью для рогов и копыт нашей стадной ненависти? Был ли он самым умным и добродетельным среди нас? Был ли он истинным исполином разума и духа?

Пожалуй, нет. Не настолько все плохо. Иначе – мы бы его зачморили гораздо раньше. Ведь известно, что истинные исполины разума и духа – это как раз те, кто не может совладать с дураками и уродами, а может лишь провоцировать в них животную зависть к чужому блистательному превосходству и пробуждать страсти самые пещерные и троглодитские. О да, когда над болотной кочкой твоей серой личности гордо высится этакий Монблан интеллекта, увенчанный ослепительными снегами благочестия – что поделать! – правая рука сама собой тянется к ледорубу, а левая – к динамитной шашке. C’est la vie…

Так вот Васе повезло: истинным исполином разума и духа он не был. И даже среди нас – не был он «самым умным». Но он был – Задумавшийся. Как тот кролик у Фазиля Искандера. Кстати, верхние Васины резцы – очень гармонировали с этим образом.

В чем выражалась Васина задумчивость? Сейчас расскажу.

Итак, хотя до той поры его не чморили массированно и прицельно, однако ж порой подъебывали и даже доебывались. Да, школьный класс – это место, где все доебываются до всех, типо, война по Гоббсу.

И давно было подмечено, что у Васи Петелина – какая-то неадекватная реакция на доебывание и подъебывание. Реакция – явно изобличавшая в нем избыточно рефлексирующего интеллигента, то бишь - Чересчур Задумавшегося Кролика.

Вот чтО говорит нормальный индивид, когда до него доебываются? Он говорит: «Отъебись! »

А что говорил Вася? Он говорил: «Давай попробуем вникнуть в суть твоих внутренних проблем и найти корень мотивов, побуждающих тебя доебаться до меня».

Что на это отвечали натуры целостные и незамутненные? Они отвечали: «Ты чо буруешь, гандон? Ты кому, блять, проблемы создать грозишься? »

То есть, они принимали Васину заботу о гармонии их внутреннего мира за проявлении агрессии… и все издержки такого превратного понимания – были Васины.

Я же, в силу своей природной порочности, как-то попробовал сбить Васю с пути истинного и поспособствовать его интеллектуальной деградации. Я как-то сказал ему:

«Вася, зачем ты говоришь столько слов, когда до тебя доебываются? Тебе оно впрямь надо – искать мотивы и корни? А нахуй оно тебе надо? Давай посмотрим правде в глаза: когда до тебя доебываются – тебе надо, чтобы от тебя отъебались, и больше ничего. Ну так и скажи по-человечески: «Отъебись! » А если хочешь блеснуть изысканностью своей риторики – скажи: «Отъебись, бля, нахуй! » Или даже – «Отъебись, бля, нахуй, в ****у! » И тебя поймут! Будь проще – и люди от тебя отъебутся».

Вася же улыбнулся, на манер Будды перед сангхой, и молвил:

«Я понимаю мотивы и корни твоего желания внушить мне мысль, будто я не должен искать мотивы и корни. Но только суть в том, что вещи представляются не такими, каковы они истинно по своей сути»

«Ндя? » - осклабился я в ответ.

«Именно! » - кивнул Вася со сдержанной гордостью.

Я не сдержался – и влепил ему фофан. Прямо в лоб. И сказал:

«Хотя тебе могло показаться, что это был фофан по лбу, но истинная суть вещей… мнэээ… короче, *** с тобой, золотая рыбка! »

Впрочем, то все были нюансы – Васина Задумчивость и полемическая неадекватность. На самом деле определяющим фактором в выборе его «классным чмошником» явилось то, что Вася в ту пору болел, сидел дома с ангиной, и потому не мог взять самоотвод, подобно Маерзону. Хотя, конечно, - что тоже существенно - он ни разу и не был подобен Маерзону. Честно сказать, по физической конституции Вася скорее был подобен смычку от контрабаса Маерзона, на котором тот – Маерзон на контрабасе – пиликал, как на скрипке, держа на плече.

К слову, и Васино умение выторговать качественную двустороннюю ангину у самого нищего бродячего сквознячка – тоже не могло не быть предметом нашей черной зависти. Мы-то жрали пломбир килограммами, до синевы торчали после душа на балконе – и хоть бы легкий чих. А Вася – валился с температурой от единого взгляда на мятный леденец. Все – в точности по Джерому. И каждое лыко – в строку.

***

То был четверг, долгожданный четверг, великий день, ознаменовавшийся выходом Васи в свет - храма знаний - после тяжкой, продолжительной и чертовски завидной болезни.

Первый урок был физра. И Вася, едва объявившись, сходу предложил нам порадоваться за себя:

- Что ж, температура за бортом плюс двенадцать, а значит сейчас немножко побегаем – и снова ангина как с куста!

«Вот ведь гад! » - возмутились мы про себя. А вслух сказали:

- Э, э! Погоди! Ты нам нужен. Мы тут решили, что теперь будем тебя чморить!

- Что? – Вася приподнял свои задумчивые брови. – А зачем? Каковы, позвольте спросить, ваши мотивы и корни?

- Таковы, что во всех книжках написано: мы должны сплотиться в хищную стаю и жестоко обижать намеченную жертву нашей бессмысленной брутальности. Вот, собственно, тебя мы и наметили.

Вася усмехнулся:

- Вот еще новости! Нетушки, я от вас сейчас обратно заболею!

И стал переодеваться, издевательски равнодушный к нашему ощерившемуся на него коллективизму.

Поначалу, конечно, мы хотели его побить, запытать до смерти, расчленить, а потом склеить обратно и вывалять в дегте с перьями. Но у нас не было ни перьев, ни тем более дегтя. И Коля Ворхолкин, по прозвищу Acid, придумал лучше. Он был великий художник, в третьем классе даже участвовал в городской выставке детского психоделического рисунка, а великие художники – они во всем имеют творческий подход. И вот Ворхолкин незаметно умыкнул Васины спортивные штаны, которые тот выложил на лавку, и подверг их своему гению.

Надо сказать, у Васи был очень пижонский – цвет беж - спортивный костюм. Можно сказать, парадный. Не для усердных занятий по совершенствованию своей чахлой тушки, но лишь – для мимолетных свиданий с осенним бризом, в своих объятиях несущим благодать и ангину. А у Ворхолкина – очень кстати оказался под рукой зеленый фломастер…

***

- Сволочи! – обругал нас Вася после урока, в той же раздевалке. Лишь тогда заметил он художество на своей заднице: месяц на левой полужопице и солнце – на правой. Когда же натягивал свои бежевые штаны перед уроком – упустил из виду, поскольку уже снял очки.

- Да это ж круто, - сказал Коля Ворхолкин. – Прикинь: человек и планетарий. Типо, звезды на жопе и нравственный закон внутри.

- Уроды! – продолжал злобиться Вася. – Ничтожные мокрицы! Прудовые гидры зла, бесхордовые и безмозглые! Эвглены вы зеленые! Фитопланктон!

Но мы продолжали реготать, унижая его человеческое достоинство и познания в начальном курсе биологии. И тогда Вася, совсем разъярившись, выпалил:

- Все вы – жалкие онанисты!

По тогдашнему нашему уровню духовного развития, это была очень оскорбительная инсинуация. Потому что все дрочили, все были покамест "невинны" - то бишь "автономны" - и потому все обиделись на эту неполиткорректную правду.

- А ты, типо, самый ебарь-террорист? – спросили мы. – Так вкуси ж пиршества разврата!

- Вы что удумали, клоуны-пидарасы? – осведомился Вася, когда мы повалили его, ухватили со всех сторон и принялись стаскивать с него эти бежевые шкары, осененные космическими светилами.

Мы, хоть были сердиты, снизошли до объяснения:

- Вот сейчас тебя разоблачим до основания и закинем в бабскую раздевалку!

Вася взвился и запищал:

- Да чего я такого сказал-то?.. В чем мотивы и корни…? По статистике девяносто восемь процентов… Постойте!.. Трусы хоть оставьте, волки!

Но мы были безжалостны и неумолимы, как и положено циничной подростковой стае. Взявши голого Васю за руки и за ноги, мы вынесли его в коридор, немного приоткрыли дверь в соседнюю раздевалку – оттуда выпорхнул негодующий заполошный визг - и, втиснув «подарочек» в щель, тотчас захлопнули.

Потом мы отступили вглубь коридора, чтобы не стеснять Васин свободный полет, когда его вышвырнут из логова разъяренных фурий.

Однако ж, вопреки нашим ожиданиям, время шло, а старт с Байконура все откладывался.

«Как это странно, господа», - заметил Маерзон, в рассеянности потискивая свой циклопический эспандер.

«Любопытно, что там происходит? – сказал кто-то еще. – Неужто они решили кастрировать его шпильками для волос, а не пилочками для ногтей, как мы полагали ранее? »

«Может, его надо уже спасать? » - сказал гуманный я.

«Да наверное, уже поздняк метаться…»

«Точно! ****ец котенку…»

И мы вернулись в свою раздевалку.

Лишь под самый конец перемены, когда мы уж собрались идти на алгебру, в раздевалку завалился Вася. Сам завалился, своим ходом, на сей раз – без конвоя.

Смотрелся он даже чуть более задумчивым, нежели обычно, однако в целом довольным, возмутительно довольным, и что главное – совершенно непомятым.

«Что там было? » - строго вопросили мы.

Вася присел на лавочку, стал неторопливо одеваться, еще более равнодушный до коллектива.

«Послушай ты, крысеныш! – заявили мы. – Если понадобится, мы перелопатим все наставления Святейшей Инквизиции, перероем все методички Гестапо – но ты, лишенец, скажешь нам правду! »

Вася улыбнулся. Беззлобно и философично. И наконец соблаговолил обратиться к нам:

«А какой ответ способен был бы удовлетворить ваш скотский интерес и пресечь ваши садистские поползновения? Вот скажу я, будто ничего не было. Так станете пытать дальше, ибо не то хотите услышать. Скажу я, будто было что-то. Вы скажете «****ишь! » и все равно станете пытать дальше, вытягивая подробности, пока не обдрочитесь до смерти. Так, спрашивается, что бы вам самим не домыслить подробности и не обдрочиться до смерти? Ведь всегда нужно зреть в мотивы и ко…»

Тут мы немножко придушили его со словами: «Замолкни, прыщ, суще лукавый! »

***

На следующей перемене я подошел к Наташе Ракитиной, милой и общительной барышне, с которой у нас были доверительные, дружеские отношения. Нет, в ту пору – конечно, не настолько доверительные и дружеские, чтобы совместно постигать сакральный смысл шестерки и девятки, в одном пасьянсе парою сошедшихся (фига ж витиевато завернул я!) Ага, до подобных «карточных фокусов» нам было еще далеко, целых пара месяцев. Но и тогда – царила меж нами приятно легкомысленная откровенность. Вот я и спросил Наташу прямо:

- Скажи мне, Наташа, что вы там сотворили с Петелиным?

Она раскрыла свой очаровательный, земляничной неги исполненный ротик, и выговорила:

- Видишь ли, прежде чем ответить на этот вопрос, нужно понять моти…

Я поспешно прикрыл этот ротик ладонью:

- Так! Больше – не говори!

И, отняв ладонь, поспешил запечатать своими самоотверженными губами ее чистые уста, покуда они не скукожились от глубокомысленности той байды, что готовы были изречь.

Однако ж, мне стало ясно: там, в раздевалке, случилось самое страшное. Причем не с Васей, а с нашими девчонками. И не они сотворили с ним – но он с ними. Он заразил их своей Задумчивостью. А значит, чтобы впредь добиваться их благосклонности, нам тоже предстояло впасть в Задумчивость и работать над повышением своего интеллектуального уровня. Иначе – мы рискуем до самого выпускного заниматься малопрестижным ручным трудом, лишенные перспектив развития…

***

Васю Петелина мы с тех пор больше не чморили. Но не потому, что он был носителем некой невзъебенной романтической тайны и все такое. А потому, что во-первых, он так до последнего класса и не отказался от своей привычки хворать по поводу и без – согласитесь, трудно чморить товарища, когда его нет; а во-вторых – вскоре к нам в класс поступили двое новеньких. Как на заказ: один – жирный, как летающий бочонок из Вазастана, другой – тщедушный кореец. Правда, кореец оказался не дурак по части тэквандо, а жирный, когда его щекотали, – визжал так истошно, что мозги на дольки резал своим ультразвуком, и это немного обламывало в обоих случаях, но мы, поднявшись на новый уровень интеллекта и эрудиции, кое-как приноровились их мучить. Ведь говорят в народе: Scientia potentia est.

A propos, с потенцией и с ее реализацией в пределах нашего микрокосма, а также за – тоже все пучком срослось. У некоторых, во всяком случае. Но это – уже другие истории, столь же греховные, сколь и забавные.

Что же до этой, то если кто-то попрекнет меня тем, что в ней мало эротического и потому свинство с моей стороны причислять ее к данному благородному жанру, и ваще - где, блин-нафиг, та "фигура", которая в названии, я отвечу: «Бывает, что ферзем на доске наших дум и чаяний выступает фигура умолчания. Лишь вникните в свои мотивы и корни, домыслите сами, что там было в девичьей раздевалке, и…»