Поputчицца

Асфальт был влажен после ливня, словно девичьи ланиты после телефонного звонка - «подзадержался я на службе» - голос пьяный, звон бокалов, смех визгливый, гомон в трубке.

И ночь была черна, как нега негуса, как зависть вискаса к педигрипалу и как тонна эбонита.

Я возвращался с гасиенды друга одного, где были мы во множестве, и интенсивно, и вполне интерактивно, и хмельно, и фимиамно, банно и шашлычно, и угарно.

Я утомлен был, малость тормозил – а потому притормозил не сразу, пронесшись мимо ярдов этак двести. Тогда лишь встал и резво сдал назад. Шоссе пустынно было и безлюдно, не считая той фигурки.

Стояла на обочине она, и было нечто в ней, что привлекло мое вниманье. Быть может, волосы. Они струились вольно, шелковисто, посеребренные аргоновым мерцанием. А может, жест ее несмелый: в последний лишь момент, уже когда я поравнялся с нею, робея, руку подняла она. Стеснительность подобная, да в наш бесцеремонный век – то не могло не тронуть. К тому ж, она была обнажена.

Подъехав задним ходом, я смог получше разглядеть ее. Да, не имела дева та покровов, помимо вьющихся, до плеч, кудрей. И скошена растительность была на всхолмье, что венчало возвышенный союз тех стройных, гладких ножек. Ступни их, к слову, были босы.

Усевшись рядом, дева испросила разрешенья угоститься моим «Кентом» на торпеде, благовоспитанность при том явив, и закурив, сидела молча две минуты. Молчал и я. Ведь в город путь лежал мой, и ее, конечно, тоже – так что же спрашивать «Куда? »

Потом, неловко усмехнувшись, она промолвила:

- Тут впору, верно, вспомнить этот древний анекдот дурацкий. Откуда, мол, наличность извлечешь?

Я улыбнулся – голос был приятен, даже мелодичен. Ни вольта злости в нем, ни искры истеричности. Хотя господь лишь ведает, какая драма лютая постигла эту деву, что очутилась та нагой и на обочине.

- Не думай о наличности, - ответил я. – Не жлоб я и не «бомбер».

И хмыкнула она, не без кокетства, но вполне интеллигентно. Сказала, вспомнив фильм:

- Да по машине вижу я, что деньги не особенно тебе нужны!

И хмыкнул я в ответ. О нет, я вовсе не бессребреник какой и не имею предрассудков против бренных сих бумажек. Пусть не молюсь я на тельца златого – но гуляшом не брезгую из золотой говядины его. Хотя тут, право, не тот случай, и едва ль уместно наживаться на чужом девичьем горе…

А машина? Нет, я не пижон и не бандит – но жертва пагубных семейных обстоятельств. По-честному пытался я скопить на «Дэу», но старший брат, тиран и деспот, лишь только о моем намеренье прознав, явил всю меру непреклонности своей. «Корейщина? Да не бывать семье позору! » И поспешил унизить мою гордость, подарив «пятерку» эту красную баварскую, колесами ее широкими примявши мой душевный искренний порыв. От этих размышлений малость распалившись – я сдвинул рукоятку в спорт-режим...

Мы с девой, обменявшись «хмыками», - как будто сделались родней. О да, мы оба – жертвы обстоятельств. И я молчал всё, улыбаясь, она же говорила нынче много, вольно, пылко, как будто вентиль сорван и переломлен пополам границы ключ…

«Послушай – и не обижайся! Не о расплате я – какая пошлость! – но то симпатии лишь знак бы был, нисколько не обременительный ни для кого, но обоюдно, блин, приятный! А ты ведь правда симпатичный, правда-правда! Так что б тебе не тормознуть и на обочину не съехать? Того же лучше – по грунтовке в лес…»

Персты ее касались моей шеи, как будто предлагая и моим проделать то ж… Вот-вот я разомлею, и маслом томным восприму разврата нож… Но твердость я имел не только ниже пряжки, и отвечал ей твердо и «устойно»:

- Звиняй, подруга, я твою симпатию ценю, да, правда-правда, но вот только…

И показал я палец ей, не средний – безымянный.

Нисколько не смутившись, но воссмеявшись лишь, она на это возразила:

- Ну что ж, такая преданность – достойна восхищенья! Вот только, во твои лета да при твоем здоровье очевидном – да много ль от тебя убудет, когда склонюсь лицом я да губами обоймУ, да, блин, свое возьму? Ужель от малости такой – сокровищница, блин, иссякнет? Да я же вижу – два ларца, и оба пОлны страсти…

Но помотал я головой со всей решимостью пристойной:

- Увы, увы, считай меня хоть мерином, хоть каплуном – но не бывать тому меж нами! Храню я верность – вот и всё тут. Намедни был я в логове разврата, и осаждаем был там люто. Но мужество собрав в кулак – я выдержал осаду…

Она еще предпринимала рьяные попытки совратить меня. Но стрелку эрегировав до метки «двести», я ей сказал: «Подруга, то - небезопасно! Попробуешь меня снасильничать – так первый камень под колёсьями нам станет и надгробным! »

Я высадил ее в Москве в Кузьминках, у подъезда. И на прощанье – она поцеловала меня в щечку, молвив: «По правде, я не верила в такую верность! Молодец! »

Когда домой вернулся, был встречен я изысканными яствами и Танькиной улыбкой. «По правде, не вполне я верила, что устоишь моралью при таком всегда стоячем ***! Но ты ведь, верно, не в обиде на невинный розыгрыш подобный? Я, к слову, триста баксов заработала на нем, поставив на твою «безадюльтЕрность».

Я тоже улыбался, говорил: «Ну блин, ну я такой, всё однохуйственно однолюбивый…»

И думал про себя, всё с той же, блин, улыбкой: «Ага, Танюш, на вашу пьянку на Татьянин день я заявился, блин, в аннал бухой и даж укурен. И потому, конечно, я совсем не помню, блин, мордабельно, твоих, блин, одногруппниц! »