День победы

К вечеру стрельба стихает, и тот немецкий парнишка опять принимается горланить из-за укрытия. Требует, чтобы мы сдались и освободили полковника, и голос у него дребезжит как крышка на кипящем чайнике. Бурлаков просит перевести, и я отвечаю, что парнишка все время вопит одно и то же — пора бы уже запомнить. Наверное, мои слова звучат слишком резко, Бурлаков ругается и сплевывает на землю, и я не могу понять, на кого он злится — на немцев или на меня. Еще я думаю, что зря он плюется, потому что воды во фляжках почти не осталось, и скоро мы начнем страдать от обезвоживания.

Я командир пешей разведки ХХХХ-го стрелкового полка, но на самом деле все слушаются Бурлакова, потому что Бурлаков старше, и у него больше опыта. В деревне, где он родился и вырос, ходить на крупного зверя с одним ножом считалось обычным мужским занятием. Бурлаков научился выживанию, выживая. Не раз он спасал наши жизни, а мою, наверное, чаще прочих. Все знают, что меня назначили старшим по недоразумению — только потому, что до войны я учился на врача и немного знаю немецкий.

Два дня назад, в основном благодаря Бурлакову, нам удалось разгромить эсэсовский штаб, захватить полковника, знамя, документы. Я кое-что перевел прямо на месте, и Бурлаков сказал, что эти сведения — ценные. Но передать их не удалось, потому что при отступлении мы попали в засаду и, отстреливаясь, укрылись в полуразрушенном коровнике, где и находимся по сей день, окруженные немцами. Крыша здесь кое-где обвалилась, и с того места, где я сижу, видно небо.

Нас осталось пятеро — я, Бурлаков, Вася Потапов, Денис Конецкий и бывший танкист Мотренко, имени которого я не помню. Да и мы живы только потому, что немцы все еще надеются освободить полковника, которого мы держим в плену. Полковник лежит в забытьи на груде битого кирпича, его руки связаны за спиной локоть к локтю, а во рту кляп, свернутый из его собственного шарфа. Если бы не он, немцам хватило бы одного удачного выстрела из миномета, чтобы с нами покончить.

Бурлаков объявляет отбой. Первым стоять на часах выпадает Васе Потапову. Мотренко громко спрашивает, не видел ли кто его кисет.

Я ложусь на деревянный пол и пытаюсь уснуть и, кажется, мне это удается, потому что, когда Вася Потапов трясет меня за плечо, уже глубокая ночь, и сквозь тучи просвечивает серая луна. Вася говорит, что Бурлаков только что ушел, не сказав ему ни слова и взяв с собой только штык-нож и веревку. Мы сидим друг напротив друга и ждем, когда тишину нарушат выстрелы. Но ничего не происходит.

Вася говорит, что знает, почему нам перестало везти. Я спрашиваю, почему. Он показывает мне едва заметную шишку на ребре ладони, рядом с мизинцем, и говорит, что родился шестипалым. Но, когда ему было пять лет, его пьяный отец решил, что лишний палец от лукавого, и отрубил его топором. Васина мать, напротив, считала его Божьей отметиной. Она спрятала отрубленный палец и много лет хранила в шкатулке тайком от отца. Когда Вася уходил на фронт, она протянула ему мешочек на шнурке, и наказала, чтобы он надел его на шею и не снимал до тех пор, пока благополучно не вернется домой. Другие матери зашивали в такие мешочки иконки, Васин же мешочек был на ощупь мягкий как подушечка для иголок. Вася постоянно теребил его, пытаясь понять, что внутри, и, наконец, не выдержал и распорол аккуратные стежки.

Вася рассказывает так долго и обстоятельно, что, даже не знай я заранее, уже успел бы обо всем догадаться.

Конечно, внутри находился переложенный сеном мумифицированный палец пятилетнего мальчика — три крошечных сустава, соединенные коричневой кожей.

Я спрашиваю, где теперь его талисман, и Вася говорит, что потерял. Наверное, когда мы переходили болото.

Через какое-то время Бурлаков возвращается, ведя перед собой захваченного «языка». Это немецкий рядовой примерно моего возраста. Лицо у него залито кровью, а руки связаны за спиной локоть к локтю.

Когда пленный проходит мимо нас, Вася Потапов ставит ему подножку, и тот падает лицом вниз. Бурлаков бросает на Васю убийственный взгляд. Вася помогает пленному подняться на колени напротив меня, и я приступаю к допросу. Конецкий и Мотренко просыпаются и подходят к нам.

Я расспрашиваю немца о численности и планах противника. Он говорит, что против нас бросили целый батальон, а больше ничего сообщить не может, объясняя это тем, что он совершенно не военный человек и ни во что не вникает. Но после того как Мотренко несколько раз бьет его ногой под ребра, признается, что краем уха слышал, как кто-то сказал, что завтра за нас примутся всерьез. Полковником решено пожертвовать, потому что немцы не могут себе позволить задерживаться в этом месте надолго. Я перевожу его слова остальным, и все мрачнеют, так как понимают, что завтрашний день для нас — последний.

Пленный просит не убивать его. Говорит, что он и немец-то только наполовину. Его отец — швейцарец, а сам он до войны учился, как и я, на врача и интересовался идеями Маркса. Смотрит он при этом только на меня, потому что ориентируется по знакам отличия и думает, что его судьба в моих руках.

Мне становится немного неловко оттого, что мои истинные возможности настолько не соответствуют его ожиданиям. Я чувствую себя почти виноватым. Поэтому, переводя его слова остальным, я добавляю кое-что от себя — говорю, что пленный готов сражаться на нашей стороне и в доказательство предлагает собственноручно убить полковника. Все смотрят на Бурлакова. Бурлаков говорит, пусть убивает.

Я объясняю рядовому, что от него требуется. Говорю, что это его единственный шанс выжить. Рядовой говорит, что все понимает, и просит развязать ему руки. Бурлаков сплевывает на землю — пусть убивает без рук.

Пленный с трудом встает, подходит к полковнику и, оглядываясь на нас, бьет его ногами. Потом спотыкается, теряет равновесие и падает на полковника сверху. Несколько раз бьет его лбом в лицо и пытается перегрызть горло. Полковник прижимает подбородок к груди, чтобы спрятать шею. Рядовой кусает его за щеку. Полковник мычит через кляп и таращит глаза, а рядовой рвет его щеку зубами, извиваясь всем телом.

Наконец, Бурлакову все это надоедает. Он оттаскивает рядового в сторону и стреляет полковнику в кляп. Мотренко говорит, признавайтесь, суки, кто стащил мой кисет. Мы ложимся спать, даже не выставив часового.

Просыпаюсь я от грохота — немцы стреляют из миномета. Уже рассвело. В крыше коровника появилась новая прореха, в воздухе клубится серая пыль. Мотренко кричит, левая половина его лица залита кровью. Конецкий убит взрывом. Вася Потапов куда-то делся. Бурлаков стреляет из окна одиночными.

Пленный немец напоминает о вчерашнем уговоре и просит доверить ему оружие. Бурлаков разрешает ему взять автомат Конецкого. Я беру штык-нож и освобождаю немца от веревки. Он растирает затекшие руки, потом берет автомат и выдувает из дула песок. Глядя на это, Мотренко замирает в напряженной позе, и я, наверное, тоже, а Бурлаков даже не оборачивается, продолжая отстреливаться. Наконец, немец занимает позицию у другого окна и делает несколько выстрелов по своим.

Очень хочется пить. Я спрашиваю у Бурлакова, где Вася Потапов, и он отвечает, что ночью Вася поддался панике и попытался сдаться в плен. И что, если внимательно присмотреться вон к тому холмику, то можно узнать в нем Васю Потапова. Я собираюсь спросить, кто подстрелил Васю — немцы или сам Бурлаков, но тут по коровнику ударяет еще один снаряд.

Когда серая пыль оседает, я вижу, что на том месте, где сидел Бурлаков, теперь груда обломков. В стене коровника образовалась брешь. Мотренко бросается к этой бреши и от бедра стреляет очередями до тех пор, пока не заканчиваются патроны. После взрыва я совсем ничего не слышу, но по лицу Мотренко понимаю, что он кричит. Наконец, Мотренко падает, сраженный пулей, и я остаюсь наедине с немцем, который все еще делает вид, что стреляет по своим, и, кажется, не замечает происходящего вокруг.

Я сажусь на пол, расстегиваю верхнюю пуговицу кителя и достаю из-за пазухи четки Конецкого, фотографию невесты Бурлакова, кисет Мотренко и — жемчужину моей коллекции — мешочек, который я срезал с шеи Васи Потапова, когда он крепко спал после утомительного перехода через болото.

Все эти предметы не имеют для меня самостоятельной ценности. Они интересовали меня до тех пор, пока ими дорожили их настоящие хозяева. Теперь, когда они мертвы, мои сокровища превратились в обычные вещи.

Впервые я почувствовал страсть к чужому в школе. Однажды я зашел в гости к товарищу, и он показал мне отцовский именной пистолет с гравировкой — подарок знаменитого революционного деятеля, фамилию которого я не запомнил. Интереса к оружию, обычного для детей моего возраста, я не испытывал вовсе, но моментально захотел обладать этим пистолетом, так как понял, что для семьи моего товарища он — самая большая ценность, предмет их гордости. Именно эту гордость, это особое отношение я и хотел присвоить. Я был достаточно сообразительным, чтобы понять — если пистолет пропадет, я буду первым подозреваемым. Поэтому я попросил разрешения воспользоваться уборной и долго сидел там и выл в ладонь, а позже, обуваясь в коридоре, стащил стоявшую на трюмо безделушку. Но безделушка эта — китайский болванчик — не принесла мне утешения, и я неделю пропускал занятия, лежа дома с необъяснимой температурой.

В медицинском училище тяга к чужим вещам стала еще сильнее. В нашем общежитии было не принято запираться, и благодаря этому я сделался обладателем огромного количества памятных фотографий, портсигаров, значков, вымпелов, брелоков, перочинных ножиков и книжек с дарственными надписями — список далеко не полный. Я хранил их в чемодане под кроватью, а перед тем, как отправиться на фронт, сбросил чемодан в реку с моста. Мне было нелегко это сделать, но я понимал, что тащить все с собой не имеет смысла. Я был уверен, что с моим везением погибну в первом же бою, а может и раньше, причем каким-нибудь нелепым образом — например, попаду под лошадь.

При помощи штык-ножа я приподнимаю одну половицу и проталкиваю краденые вещи в образовавшуюся щель, а потом смотрю в затылок немецкому солдату. Почувствовав мой взгляд, он оборачивается и замечает, что я остался один, и что я безоружен. Он наставляет на меня автомат. Ко мне возвращается слух, и я слышу, как он говорит, что благодарен мне за спасение его жизни. Поэтому он сделает все, что в его силах, чтобы меня не убили, а отправили в лагерь для военнопленных, если только я никому не скажу о том, как он пытался убить полковника.

Я роняю голову на грудь, надеясь, что со стороны это выглядит как утвердительный кивок.

Он поворачивается к окну и кричит своим, что враг уничтожен. Голос его дребезжит как крышка на кипящем чайнике, и я понимаю, что это — тот самый парнишка, который вел с нами переговоры, и, наверное, он все-таки не может быть простым рядовым.

Помещение заполняют немецкие солдаты. Они укладывают труп эсэсовского полковника на носилки, а один огромный немец, похожий на циркового силача, помогает мне встать и долго ведет по изрытой воронками земле, подталкивая в спину дулом автомата.

В палаточном лагере мне дают попить, а потом допрашивают, но я только и могу, что повторить изящную формулировку, которой научился у того немчика — сказать, что я совершенно не военный человек и ни во что не вникаю.

Я решаю, что сейчас меня, скорее всего, убьют, и пытаюсь напоследок рассмотреть свое отражение в офицерском подстаканнике, но меня не убивают, а отводят в палатку на краю лагеря, где я присоединяюсь к другим военнопленным.

Их девять человек. Они сидят спина к спине, потому что лежать на земляном полу очень холодно, и один из них, у которого не было пары, говорит, что очень рад моему появлению. Мы опираемся друг на друга, и я мгновенно отключаюсь.

Утром нас куда-то везут, сначала на грузовике, а потом поездом, в котором много других пленных солдат, и в вагонной давке мне удается вытащить у соседа из кармана какую-то книжечку. Рассмотреть, что это такое, нет никакой возможности, и я прячу ее за голенище сапога. В вагоне нечем дышать, я часто теряю сознание, и, когда в очередной раз прихожу в себя, понимаю, что мы уже не в вагоне, а в каком-то темном бараке, лежим вповалку на деревянных настилах.

Рядом со мной — молодой парень в очках. Заметив, что я очнулся, он говорит, что мы в Каунасе, в лагере для военнопленных, и что он тащил меня на себе от самого вокзала, потому что тех, кто был не в состоянии идти, расстреливали прямо на перроне. Я не успеваю его поблагодарить, потому что, едва договорив, он засыпает. Заглянувшая в окошко барака луна отражается в стеклах его очков, и я вижу, что они оба — треснутые. Я любуюсь ими, но тут же себя одергиваю — в конце концов, этот человек спас мне жизнь.

Утром я вспоминаю про таинственную книжечку за голенищем и достаю ее прямо во время построения, стоя в заднем ряду. Я немного разочарован, потому что это — обычный комсомольский билет, который казался толще из-за вложенного между страниц русого локона. По фотографии я понимаю, что билет принадлежит моему спасителю, и решаю этой же ночью вернуть его — так велика моя благодарность.

Но после отбоя, когда я хочу лечь рядом с парнем в очках, оказывается, что мое место уже занял седой старик, на лбу у которого вырезана пятиконечная звезда. Старик говорит, что у них здесь нет «моих мест», и все спят, где придется. Из-за этой кровоточащей звезды мне неудобно с ним спорить — я решаю, что его пытали фашисты. Позже мне объяснят, что он сам себя изувечил, потому что после контузии совсем не чувствует боли, что и демонстрирует при каждом удобном случае.

Я устраиваюсь на ночлег в другом конце барака. Темноволосый мальчик, который лежит рядом, спрашивает меня, знаю ли я, кто он такой. В его голосе слышится вызов. Я отвечаю, что не знаю. Мальчик говорит, что он — пионер Митя Сафронов. Ему всего двенадцать, а он уже собственноручно уничтожил двадцать пять фашистов и помог уничтожить еще около пятидесяти. Он мечтает издавать рукописную газету, в которой будет описывать свои и чужие подвиги, чтобы поднять моральный дух среди военнопленных. Он даже придумал название — «Окопная правда». Но, к сожалению, чернила и бумага здесь — большой дефицит.

Потом Митя спрашивает, а сколько фашистов уничтожил я. Мне неудобно признаваться, что ни одного, но к счастью мальчик не дожидается моего ответа и начинает рассказывать про своего первого. Это случилось в лесу, когда Митя был связным у партизан — фашист отбился от своего отряда, чтобы оправиться, а Митя подкрался сзади и заколол его в шею колышком. За первым идет второй, за вторым — третий. На десятом фашисте мальчик засыпает.

Я выжидаю, пока в бараке стихнут все звуки, встаю и крадусь по проходу между лежанками. Я без труда нахожу своего спасителя в массе тел, потому что стекла его очков по-прежнему поблескивают в свете луны. Я осторожно вкладываю комсомольский билет с локоном в нагрудный карман его кителя и возвращаюсь к своему месту подле худенького Мити Сафронова. Но лечь мне уже негде, потому что во сне тела сдвинулись.

Сев на пол, я откидываюсь спиной на столб, который подпирает потолочную балку, и пытаюсь уснуть, но уснуть не могу, потому что переживаю из-за того, что расстался с билетом и особенно — с волосами. Это оказалось труднее, чем я думал. Я чувствую себя еще хуже, чем в детстве, когда выл в ладонь в уборной, в доме моего школьного товарища. Всю ночь я порываюсь встать и повторно украсть билет, и приходится раз за разом напоминать себе, что, если бы не этот очкарик, меня бы и на свете-то не было. Наконец, уже под утро, я иду на компромисс сам с собой и решаю оставить очкарику его комсомольский билет, а себе забрать клок волос. Я возвращаюсь к нему и, не дыша, тянусь к нагрудному карману, но тут замечаю, что старик со звездой на лбу проснулся и смотрит на меня. Он молчит. Сердце мое колотится. Наконец, старик говорит, что не уступит мне свое место, и чтобы я убирался. И я убираюсь.

Весь следующий день я стараюсь держаться поближе к очкарику, чтобы стать свидетелем его радости, когда он обнаружит пропавший билет. И вот, наконец, он нащупывает его в нагрудном кармане. Я вижу недоумение у него на лице и понимаю, что совершил ошибку. Когда он раскрывает билет, русый локон падает в грязь у него под ногами, но он ничего не замечает и топчет его сапогом, а я прикусываю губу до крови. Заглянув ему через плечо, я убеждаюсь, что между очкариком и комсомольцем на фотографии нет абсолютно никакого сходства. Непонятно, как я мог перепутать. Очевидно, ужасы войны сказались на моей психике.

Вечером моим соседом снова оказывается Митя Сафронов. Я заметил, что вокруг него постоянно образуется пустое пространство, потому что всем надоело слушать о его подвигах. Митя говорит, что сегодня его, в числе прочих, забирали на работы в город, и там, на каком-то складе, ему удалось незаметно стащить рулон белой ткани. Он протащил его в лагерь в штанине и теперь, используя ткань вместо бумаги, сможет издавать газету, о которой давно мечтал. Такая газета будет даже лучше бумажной, потому что меньше затреплется, когда пойдет по рукам.

Вдруг Митя мрачнеет и говорит, что у него по-прежнему нет чернил, но если в ближайшее время добыть их не получится, он готов писать собственной кровью.

Его лицо вновь озаряется. Митя говорит, что его посетила грандиозная идея. Он отрывает прямоугольный кусок ткани и вприпрыжку направляется в другой конец барака, где находит старика со звездой на лбу и что-то шепчет ему на ухо. Я наблюдаю за ними издалека и вижу, как старик кивает и улыбается, а потом перегрызает вены у себя на запястье и пропитывает кровью полотнище, которое Митя Сафронов держит на весу. Потом старик, чуть пошатываясь, идет спать, а Митя вешает мокрое полотнище на веревку, на которой обитатели барака сушат белье и портянки.

Глубокой ночью Митя выскальзывает из барака, отодвинув плохо закрепленную доску, а я лежу без сна и жду его возвращения. Наконец, Митя падает рядом со мной. От его одежды веет холодом, а глаза блестят в темноте. Он говорит, что ему удалось незамеченным добраться до старой водонапорной башни, которая стоит в центре лагеря, и, несмотря на порывы ледяного ветра, вскарабкаться на самый верх и наколоть красное полотнище на стальной шпиль громоотвода. Я спрашиваю, понимает ли он, что будет, если немцы узнают, кто это сделал. Митя говорит, что не боится смерти. Главное — чтобы нашелся человек, который расскажет о его подвиге. Очевидно, он имеет в виду меня. Митя громко стучит зубами, а, согревшись, засыпает с улыбкой на лице.

Наутро над лагерем развевается красное знамя. На самом деле, оно не красное, а бурое, и не развевается, а безжизненно висит, потому что за ночь смерзлось. Тем не менее, и для нас, и для немцев — оно красное и оно развевается. Охрана неистовствует. Обитателей нашего и других бараков построили на плацу, и мы стоим на холоде и ждем прибытия начальника лагеря. Тем временем немецкий ефрейтор забирается на водонапорную башню и пытается снять знамя, но ржавые крепления не выдерживают его веса, и шпиль громоотвода со скрипом кренится и падает вниз. Ефрейтор едва успевает ухватиться за какой-то выступ. Невероятно, но я слышу в строю смешки, и кто-то говорит: «Что твоя обезьяна».

Появляется начальник лагеря, одетый в гражданское. Он отдает охранникам какие-то распоряжения, после чего к нам направляется пятерка автоматчиков. Они идут вдоль строя, громко считая от одного до десяти, и выводят из первого ряда каждого десятого. Мы с Митей стоим как раз в первом ряду, но он оказывается drei, а я — vier, и автоматчики проходят мимо.

«Десятых» выстраивают в отдельную шеренгу, и начальник лагеря говорит, что их будут расстреливать по одному до тех пор, пока виновные в диверсии не сознаются. Автоматчики берут оружие наизготовку.

Краем глаза я замечаю, что Митя Сафронов вот-вот сорвется с места. Он весь подался вперед, его кулаки сжаты, а на лице — улыбка. Я успеваю схватить его за локоть, а затем делаю шаг вперед и громко объявляю, что это сделал я.

Начальник лагеря с любопытством смотрит на меня и спрашивает, были ли у меня сообщники. Я отвечаю, что не было, и отчетливо слышу за спиной ядовитый смешок.

Развернувшись на каблуках, начальник лагеря идет к административному зданию, и меня ведут следом за ним, подталкивая в спину дулом автомата.

В кабинете начальника лагеря пахнет канифолью. На стене висит карта, на столе — бумаги, письменные принадлежности и тяжелое пресс-папье.

Начальник предлагает мне сесть. Спрашивает, как это я туда забрался, если даже у их ефрейтора, хорошего альпиниста, это едва получилось. И я отвечаю — с трудом.

Он спрашивает, зачем я это сделал. Неужели не понимал, что ставлю под угрозу не только свою жизнь, но и жизнь товарищей? Я отвечаю ему без страха, даже немного дерзко — точно так, как отвечал бы Митя Сафронов.

Во время беседы начальник лагеря прохаживается по кабинету, периодически посматривая на карту, и я только и жду, когда он хоть на секунду повернется ко мне спиной или хотя бы задержит взгляд на карте подольше.

Наконец, он говорит, что у него для меня две новости. Плохая — после обеда меня публично повесят в назидание остальным. Хорошая — после обеда война для меня закончится. Очевидно, имеется в виду его обед, потому что пленных кормят от случая к случаю.

Меня отводят в маленькую комнатку, шершавые стены которой покрыты надписями, оставленными предыдущими смертниками. Некоторые из них очень трогательные, хотя и не вполне грамотные — какой-то парень из Ташкента пишет своей Олечке, что его любовь к ней не только не угасла в плену, но даже в несколько раз удесятерилась.

Я тоже хочу что-нибудь написать и даже снимаю ремень, чтобы царапать пряжкой, но ничего не могу придумать и надеваю его обратно. Сажусь на пол и бездумно сижу до тех пор, пока за мной не приходят.

Меня выводят на плац, где уже установлена небольшая виселица. У многих в строю подгибаются ноги — они простояли на холоде все это время. Автоматчик приказывает мне подняться на деревянный чурбак и просунуть голову в петлю, и я подчиняюсь.

Начальник лагеря произносит небольшую речь на ломаном русском, доводя до всеобщего сведения, что сегодня из соображений гуманности они казнят только непосредственного виновника происшествия, но в будущем подобные красивые жесты приведут к массовым репрессиям.

В строю я замечаю худенькую фигурку Мити Сафронова. Он смотрит на меня с нескрываемой ненавистью. И перед тем, как автоматчик выбивает деревянный чурбак у меня из-под ног, я успеваю опустить руку в карман, стиснуть липкий пузырек, который стащил со стола у начальника лагеря, и подумать: если бы Митя знал, что мне удалось добыть чернила, это бы добило его окончательно.