спасибо за рубашку

Роман Всеволодов

СПАСИБО ЗА РУБАШКУ

Опубликовано в № 3 за 2007 год.

Некоторые члены редакции опасливо спрашивали меня насколько автобиографичен данный рассказ, - боясь, что я истратил все редакционные деньги на то, чтобы провести ночь с проституткой, и, значит, январский номер не выйдет.

Но он вышел - вовремя.

Спасибо за рубашку

Еще не пробило двенадцать, не раздался бой курантов, и не появился еще в телевизоре президент, поздравляющий с Новым годом, – а она уже раздевается.

Ставит ногу на стул и медленно снимает чулок, при этом языком лаская свои губы, и эти губы как будто танцуют передо мной стриптиз, снимая с себя словно одежду, ярко-красную помаду.

Она ставит на стул вторую ногу.

– Ира...

Мне приходится повторить ее имя еще раз, – ведь в телевизоре смеются и поют все громче.

– Да, дорогой? – откликается Ира и садится мне на колени, так и не сняв второй чулок.

– Скоро Новый год, – говорит она так, как будто я этого не знаю, и она сообщает мне какую-то важную новость, – мы можем еще успеть загадать желание. У тебя есть желание?

Я пожимаю плечами в ответ, а Ира все сильнее ввинчивается в меня, надеясь сделать твердой мою аморфную плоть, – ну вот ты на прошлый Новый год загадывал что-нибудь?

Я с трудом слышу ее слова, потому что она, произнося их, трется губами о мою щеку.

– Нет, – говорю я, почему-то чувствуя себя глупо из-за того, что у меня не нашлось ни одного желания, чтобы его загадать.

– А вот я загадывала, и все исполнилось.

– И какое желание? – спрашиваю я. Мне, правда, интересно, какое желание она загадала на прошлый Новый год.

– Стиральную машину купить, а то трудно все руками стирать. Правда, поработать много пришлось.

Я сразу чувствую себя виноватым при этих словах.

– Ой, ой, Пугачева! – вскрикивает Ира и, вскочив с моих колен, хватает пульт со стола, – я погромче сделаю, хорошо?

(Хотя телевизор и так кричит громче некуда)

– Молодец, – какая она молодец, – восхищенно шепчет Ира, – лучше любой молодой. Как она танцует, как поет... Мы с ней ровесницы почти, – всегда ее любила. Какая она молодец, никому не дала себя задвинуть. Тебе-то она нравится?

Я киваю. Не могу же я сказать, что нет. Хотя кого я не люблю, так это Пугачеву. Но она тут совершенно не при чем. Просто если бы тогда, в тот Новый год, когда мне было еще семь лет, а моей сестре уже восемнадцать, играла бы пластинка какой-нибудь другой певицы, я бы не мог слышать ее.

Аленка, сестра моя, очень любила все эти «миллион, миллион алых роз», «держи меня, соломинка, держи», – и тогда, на Новый год сколько раз она ставила эту пластинку, – как будто чувствовала, что слышит ее в последний раз.

Много гостей тогда собралось, – наша квартира еле всех вместила, – мама, отец, сестра, муж ее, друзья, родственники, – почему-то все собрались именно у нас.

Я помню: все веселятся, смеются, и мне, ребенку еще совсем, даже доверили открыть бутылку с шампанским, – как я радовался, как гордился.

Новый год... Тогда я еще думал, что Новый год – это когда всем хорошо, когда подарки, когда никто ни на кого не злится, и когда все ждут только хорошего. Все так и было в тот Новый год...

И вдруг... Все кричат, драка началась, я, помню, еще хотел сберечь пустую бутылку из-под шампанского, чтобы хвастаться ею, а от нее одни осколки остались, я даже порезался об один из них.

Как тогда мама кричала, – она никогда так не кричала, – даже если я очень шалил, или Аленка ее чем-то расстраивала. И потом она бросилась на мужа Аленкиного, – все лицо ему расцарапала.

Но самое страшное – это, конечно, сама Алена, вся в крови...

И еще кто-то повторяет все время: «уберите, уберите отсюда ребенка, он не должен этого видеть».

Я не понимал, конечно, что тогда произошло. Потом уже, когда постарше стал, все узнал, – сестра моя, на кухне прямо, с одним из гостей целоваться стала, – это при ревнивом муже, – совсем голова у нее в Новый год вскружилась. Ну, он взял со стола нож, которым только что торт праздничный резали, и...

Пять ножевых ударов, один из них – прямо в лицо.

Все кричат, плачут, Алена в крови, а пластинку с проигрывателя так никто и не снял. И Пугачева поет и поет: «держи меня, соломинка, держи».

С тех пор не люблю ни Пугачеву, ни игрушки елочные. Вообще Новый год не люблю.

Друзья звонят, спрашивают как Новый год буду отмечать, зовут, а у меня сразу перед глазами лицо Аленкино встает.

И я не хочу уже никакого новогоднего праздника, всего этого бездумного веселья, оргии глупой надежды на то, что уж в следующем-то году всем нам точно повезет, и униженного прощания с годом ушедшим, который всем нам принес столько бед.

Однажды я, пьяный совсем, прижался к елке какой-то и, поцеловав ее, стал шептать: «день или два тебе еще жить, наверное. Не больше. Ты красивая. Ты тут красивей всех. Тебя-то уж точно кому-то на забаву срубят. Всех нас скоро срубят другим на радость. Жизнь такая».

Потом, через день, проходя мимо продающихся, лежащих вместе, вповалку елок, мне показалось, что я узнал ту, к которой прижимался, ту, которую целовал, – я хотел купить ее. Но не стал, – зачем...

А вот Маша очень любила елку наряжать, – игрушки каждый раз новые покупала, и с таким нетерпением Новый год всегда ждала.

С Машей мы прожили вместе больше трех лет, и я все рассказал ей про сестру, которую потерял в семь лет, и которую запомнил лежащей в крови, на кухне. Я сказал, что не хочу праздновать Новый год в больших компаниях, когда одни станут безумно, отчаянно веселиться, а другие будут отбывать как тяжелую повинность хорошее настроение.

И когда Маша спросила меня что мне подарить на Новый год, я сказал ей: «Пожалуйста, давай просто проведем его вдвоем».

Она кивала, говорила, что, конечно, она все понимает, и что, правда, как здорово просто побыть в Новый год вдвоем, – без гостей и даже с выключенным телефоном, с тихой музыкой вместо телевизора, сходящего с ума от праздничного безумия.

А потом, как только Новый год приближался, Маша каждый раз начинала грустить, переживать... Я допытывался, что ее тревожит, сначала она ничего не говорила, – я тревожился еще больше. А потом она все-таки признавалась: «Новый год скоро, так хочется праздника, – весь год работаешь, ни до чего, а тут... Мне, кстати, Томка звонила, – они все собираются, – столики в кафе снимают на Новый год. Нас с тобой очень приглашали, – я, конечно, сказала, что мы будем встречать Новый год дома, вдвоем... но... Я не знаю, может, все-таки... ».

Каждый Новый год мы с Машей встречали в каком-нибудь кафе, – где собиралось множество ее друзей и давних знакомых, – в том числе и мужчин. И под звон бокалов я думал о том, что с кем-то из этих мужчин она наверняка когда-то спала.

Один раз, помню, ведущий объявил конкурс, и попросил выйти из-за столиков все пары, но в чем будет состоять конкурс, – он не сказал. И мы с Машей тоже вышли. А потом оказалось, что в конкурсе победит тот, кто, взяв свою даму на руки, дольше всех продержит ее на своих руках. Еще музыку такую включили медленную. А Маша...

Мне не то что удержать ее дольше всех, – мне и вдвоем с кем-нибудь было бы трудно ее на руки взять. Конкурс уже начался, и на нас все косились, – за столиками уже посмеивались, – всех очень веселила наша пара, – худосочный юноша и зрелая дама, кровь с молоком, ростом едва ли не больше меня, и весящая раза в два больше, чем я.

Я был уже пьян, и хотел спасти ее от унижения, взять на руки, расплатившись сломанным позвоночником за свою страсть к полным женщинам. Но Маша была не так пьяна, чтобы не понимать, чем это кончится, – она знала, что я уроню ее на пол под общий смех, и притворилась, что ей стало очень плохо.

Но следующий Новый год мы опять встречали Новый год в кафе, – в другом, правда. И на этот раз Маша предупредила, чтобы я не выходил, какие бы конкурсы не объявляли.

Но там было уже не до конкурсов. Какая-то женщина, севшая за свой столик с тоскующим взглядом, и все смотрящая в одну точку, вдруг, за несколько минут до Нового года, вскочила на стол, и стала бросать во всех стоявшие на столе бутылки с криком: «Я убежала! Я убежала! Я убежала от этого чертового года! Сейчас будет новый! ».

Одна из бутылок попала мне в голову.

А потом мы с Машей расстались. Нет, не из-за этого, конечно, – просто расстались. Еще в феврале.

И я все пытался найти того человека, с кем я смогу встретить Новый год вдвоем, с кем мы спасемся в объятьях друг друга от вакханалии бездумного веселья, срок жизни которому отмечен красными днями календаря.

Я искал, я даже знакомился на улице.

И два раза сердце сладостно холодело от предчувствия, что вот это и есть тот самый, твой, главный человек.

Но одна моя девушка подцепила от кого-то венерическую болезнь, чудом не заразив меня, а вторая объявила, что под «этот Новый год мы с ней обязательно должны пожениться». Она уже строила планы: «Твои родители переедут ко мне в коммуналку, – я знаю, они согласятся, я вижу, как они тебя любят. Они же согласятся, правда? И мы с тобой будем жить в твоей квартире, – не вместе же нам жить, и не у меня в коммуналке, – у нас обязательно ребенок скоро родится. Нет, ты не подумай, я не корыстная какая-нибудь, я думаю только о том, чтобы нам с тобой хорошо было. Мы распишемся с тобой под этот Новый год, хорошо? Ты только представь, как это здорово, – под Новый год! Здорово, правда? ».

Я уже не верил больше глупому сердцу своему и заставлял его замолчать, когда оно в отчаянии готово было покорной собакой броситься к какой-нибудь женщине, так мило улыбнувшейся мне, так ласково заговорившей со мной.

И тут один мой приятель обмолвился как-то, что сходил к проститутке, – так, женщина зрелая, на дому работает. Я стал его расспрашивать о ней, и через несколько дней уже звонил ей сам, чтобы спросить, – если я заплачу ей сколько она захочет, – согласится ли она встретить со мной Новый год.

Я не думал, что она растеряется, – но, видимо, никто ей раньше ничего подобного не предлагал.

– А я ведь тебе подарок купила, – говорит Ира, – двенадцать уже скоро. А я тебе его еще так и не подарила. Держи, – она достала из шкафа рубашку, – надеюсь, тебе подойдет. Ты, тогда, по телефону еще не понял, – зачем я тебя о размере спрашиваю.

Я, правда, не понял о размере чего именно спрашивает меня женщина с такой профессией, и главное – зачем.

– Ну как, нравится? – спрашивает меня Ира, и я думаю, что сейчас она попросит меня ее примерить, – но она не просит. На самом деле ей все равно, придется ли мне впору ее подарок. Буду ли я его носить или выброшу, едва выйду на улицу. Ей наплевать.

Ей вообще в тягость быть рядом со мной в этот Новый год. У нее были какие-то свои планы, – и поскупись я на деньги, может, она и не согласилась бы провести этот Новый год со мной.

Ира спешит.

Она снимала чулки, сладострастно облизывала свои губы, садилась мне на колени, торопясь отработать те деньги, которые я ей заплатил, не понимая, что мне еще может быть нужно от нее кроме хорошего секса.

Ира сделает все, что я захочу, – она уже сказала мне об этом.

Она спешит это сделать еще до боя курантов, – чтобы я оставил ее в покое, чтобы мне уже ничего не было нужно от нее.

Ира смотрит на меня жадно-похотливыми глазами, но это – просто профессия, когда работаешь сразу и телом, и языком, и глазами.

Но несколько раз я уже успел застать врасплох ее глаза, – полные презрения ко мне.

«Конечно, – думает она, – что видел этот мальчик, который остался в Новый год без девочки, и которому так приспичило, что он отдал столько денег за ночь. Сейчас я покажу ему, что значит женщина, и уложу спать, как ребенка, – этого мальчика».

«Мальчик». Мне уже скоро будет тридцать лет, – а в очереди, на улице меня называют не иначе как «мальчиком», почему-то я выгляжу как студент, а порой и как школьник, – это, наверное, потому что у меня лицо глупое.

– Спасибо за рубашку, – говорю я и хочу поцеловать ее, но она... Она уворачивается и трется губами о мою щеку.

Я слышал, что проститутки не целуются в губы, но думал, что это так, миф, вроде того, что из них «получаются самые хорошие жены».

У меня во рту только что была мятная жвачка, я не урод и не старик, а эта толстая, стареющая женщина даже не может со мной поцеловаться.

И я думаю о том, что отдал всю свою месячную зарплату только за то, чтобы побыть немного рядом с человеком, которому я совершенно не нужен.

Разве стоило столько платить за это?

Я уже хочу уйти, но на улице раздаются громкие, радостные крики, я вижу через стекло, внизу, вспышки фейерверков, и понимаю, что не хочу туда, к этим чужим людям.

– Ты сонный какой-то, – говорит Ира, – может, тебе поспать немножко?

И вот я лежу на ее кровати, – она «заботливо» закрыла дверь, чтобы мне не мешал телевизор, звук которого она и так сделала тише.

Я слышу, как она говорит с кем-то по телефону. Кого-то поздравляет. Может, подруг, может детей. Я не знаю, есть ли у нее дети. Может, и есть, и она дает им деньги, – поэтому и не могла купить себе стиральную машину.

Я слышу через закрытую дверь, каким радостным, праздничным стал наконец ее голос. Конечно, она рада тому, что может быть теперь, пусть и по телефону, с тем, с кем она хочет, а не с каким-то юнцом, который просто заплатил ей денег.

Утром, проснувшись, я думаю о том, что эта ночь на чужой кровати стоила мне месячной зарплаты. Но кошмары мне не снились, – и на том спасибо.

Я открываю дверь, и вижу, что Ира, так и не раздевшись, спит в кресле. Стоявшие на столе бутылки с водкой и шампанским уже пусты.

Я ступаю тихо, но Ира все равно просыпается, и, увидев меня, тут же начинает оправдываться.

– Ой, прости, мы с тобой все проспали, я хотела тебя разбудить, лечь с тобой, но ты спал как младенец... Прости, – все оправдывается она, – слушай... может, тебе отдать какую-то часть денег?

– Нет, не надо, – говорю я, – можно я только апельсины возьму?

– Конечно, – кивает мне Ира, и я вижу, что она не совсем понимает зачем я хочу их забрать. Вроде бы я не жадный человек, а тут хочу взять с праздничного стола какие-то апельсины.

Она приносит с кухни пакет и начинает складывать туда все, что лежит на столе.

– Нет, нет, – прошу я, – только апельсины, пожалуйста. Больше ничего не надо.

Мы прощаемся. И когда я уже держусь за ручку двери, Ира гладит меня по лицу.

– Прости, – говорит она, – я не поняла вчера. Я думала, что тебе – как всем. Я не знала, что тебе одиноко просто.

– Ничего, – улыбаюсь я, – спасибо за рубашку.

– Да чего там, за что... Жалко, что мы вчера так и заснули с тобой, и никакого желания не загадали...

Ира смотрит на меня уже совсем другими глазами. С жалостью, и даже немножко с теплотой.

Я не сделал ей ничего плохого, и она точно знает, что я никогда больше не приду к ней. Хорошо, что ей достаточно этого, для того, чтобы не смотреть на меня с презрением.

Еще совсем рано, и я выхожу на улицу с пакетом апельсинов.

Конечно, я не стал бы брать их, но, кто знает, может нигде их не найти сейчас, все-таки первое января, все закрыто. А отец очень их любит. Две недели уже он лежит в больнице, – его даже не отпустили домой на Новый год, – он в очень тяжелом состоянии.

Утром вчера я звонил маме, – она готова была заплакать, разговаривая со мной. Кажется, она встречала этот Новый год совсем одна.

Надо будет заехать к ней сегодня, поздравить. Только подарок нужно купить еще какой-то.

У меня осталось немного денег. Интересно только, – работают ли какие-нибудь магазины первого января?