Пиковый Туз. Записки репортёра Гоша aka Записки шлюхи

Эротикомелодраматический триллер с элементами политического детектива

Пролог

– Вот тебе новый материал, Гош, – редактор ежедневной «Соситэ Женераль Пари» месье Кодрон протянул мне толстый коричневый пакет, едва я переступил порог его кабинета.

– Жареное?

– Сам зажаришь! Иди, дел полно.

Ой, ну люблю я своего шефа, слов нет!.. Обожает он показать всем, от случая к случаю, от первого журналиста до последнего дворника – собственную значимость! И каких трудов мне стоило в прошлом месяце выбить прибавку к гонорарам…

Ладно, что за материал?

Я вынырнул из конуры старины Кодрона в машинописный зал, из почти вакуумной тишины в пулемётный стрёкот пятидесяти пяти печатных машинок. Никто и ничто не могло сбить чудовищного темпа набора одноразовых текстов самой массовой и популярной газеты Франции – даже я, красавец Гош! Отдаю должное профессионализму девушек-машинисток: кося на меня одним глазом, ни одна не позволила себе возмутить мой музыкальный слух фальшивой нотой. Кстати, такой профессионализм требовал от них просто титанических усилий и напряжения. Где-то раз в три месяца у одной-двух обязательно происходили нервные срывы с битьём машинок об пол, эпилептическими припадками и жестокими потасовками с соседками. Всё на алтарь профессионализма, черт бы его подрал! Ведь девушка, привлечённая очень высоким заработком и престижем нашей газеты, вынуждена была из-за страшного напряжения, осознания ответственности за ошибку или опечатку, однообразия и скованности движений своего молодого тела, в конечном итоге, отказывать себе в личной жизни – у неё просто не оставалось на неё никаких сил. Усугубляли положение скученность и духота – Кодрон экономил на аренде. Выживали сильнейшие… Но при этом они были в курсе всех новостей и сплетен и не отказывали себе в радости почесать языками, перемыть косточки тем и другим, обсудить, пожалеть, осудить, дать совет, высмеять, позавидовать, унизить скрытно и открыто подбодрить… Про меня никто никогда больше на знал и знать не будет, я уверен.

Усевшись в своём, огороженном невысокими (мне по грудь) деревянными стенками «загончике», сплошь изнутри поклеенном вырезками собственных статеек, я снял шляпу, кинул под стол плоский портфель и, не торопясь, вскрыл пакет.

Ой-ля-ля-а! Это в духе старины Кодрона, пусть живут с ним ещё до-олго его ненаглядная тёща с бабушкой под одной крышей…

Я медленно перебирал вырезки собственных опусов, что успел тиснуть за последние полгода, работая в этой газете, и старался понять – что же старик от меня хочет?.. И так за эти полгода газета увеличила свой тираж на семнадцать процентов, без того самый большой в стране, а, значит, и  рекламную привлекательность – основную статью дохода, всё благодаря неутомимому Гошу…

Что ж ты хочешь от меня на этот раз, прощелыга? «Зажаришь сам» – произнёс он, чуть ли не выгоняя меня из своей конуры…

И тут меня осенило! Ведь всё, что я приносил в редакцию, по сути, всегда являлось моими собственными разработками, отработкой слухов, наветов, доносов, якобы случайно просочившейся сквозь сито военной, политической и моральной цензуры информации. Значит, жареного захотелось? Пареного, вяленого, с перцем, с мёдом и божоле? Будет.

Я, отбросив полупустой конверт, схватил со стены трубку внутренней связи аппарата Бэлла:

– Аппаратная! – бодро ответила через три секунды она.

– Жаннет, это Гош.

На полсекунды все пятьдесят пять машинисток синхронно прервали свой стрекочущий труд и (я кожей почувствовал!), разом потянули шеи и навострили ушки!

– З-дравствуй, Г-гош… – с запинкой прошептала Жаннет и я увидел, как она, облизнув, прикусила нижнюю пухлую губу и машинально начала накручивать на палец телефонный провод.

– Последние новости с фронтов!

– Да… Сейчас, – что-то зашуршало, она хмыкнула в трубку. – Вот. Слушаешь?

– Весь внимание!

– Немецкая подводная лодка, всплыв на расстоянии двух миль от берега, обстреляла из пушки портовые сооружения Киля…

– Не то, дальше.

– М-м-м… Кавалерийская атака наших доблестных драгун в предместьях Сен-Мареля…

– Не то!

– Ах… Сейчас… Вот – боевая машина месье Гоеля на испытаниях показала…

– Жаннет! Я об этой машине писал месяц назад! Что ещё?

– М-машина… О. Ты ведь тогда меня пригласил… Мы поехали вместе на полигон… Помнишь?.. Я ведь тогда… Может, зайдёшь сегодня?

Пять с половиной сотен пальцев с изумительной слаженностью уменьшили темп ровно в два раза. Такой выучке позавидовали бы и английские королевские барабанщики!

– Так! Дальше! Что ещё? – я резок: главное – не дать струйке мёда, сочившейся из трубки, превратиться во всё сметающий поток патоки!

– Н-ну-у… Так, ничего особенного: затишье, передислокация… О раненых сообщения, о больных, фураже, патронах, вот – кони… Так я тебя сегодня жду?

Жаннет очень даже привлекательная девушка, не поймите меня превратно. Но она мечтает о семье, доме и детях. А я… Эх, я! Я – репортёр, к тому же модный. Интриги, сплетни, интервью, фотосессии, ночная богемная жизнь, связи и суета – Фигаро здесь, Фигаро – там: вот моя нынешняя стезя, где покою, семье и домашнему очагу пока нет места. Или, может – зайти?..

– А, вот! Гош! Нашла! – радостно завопила в трубку Жаннет, открывая новую страницу в моей жизни. – Нашла!..

Уже через три минуты я мчался на трофейном «Мерцедесе», что есть силы давя на акселератор! И не важно, что этот «Мерцедес», этот белый кабриолет был подарен каким-то пехотным генералом молоденькой жене месье Кодрона, не важно, что мне пришлось его в наглую угнать прямо из-под носа всей редакции, не важно, что скажет завтра сам Кодрон и пятьдесят пять острых язычков. Главное – это была дорога на юг – в Ля Бурже. В кармане плаща лежал смятый обрывок телеграфной ленты…

Глава 1 «Аэродром»

Странно… Много позже, вспоминая первый день знакомства с Туз Пик, я почему-то никак не мог вспомнить эту дорогу до аэродрома. Как кто-то сверху, срежессировав, отхватил из моей памяти изрядный кусок киноленты…

Стремительно выехав на поле аэродрома, я промчался перед линейкой аэропланов разных конструкций, полдесятка высоченных ангаров и, лихо затормозив, остановился у двухэтажного здания с аэродромной вышкой, торчащей метров на пятнадцать вверх из крыши, репортёрским чутьём угадав ту точку, с которой мне и надлежало открыть первую главу. Было восемь часов девятнадцать минут утра, прохладно и сыро – ночью шёл дождь.

Всё театрально. Всё напоказ.

Я снимаю очки, натягиваю их на околыш автомобилистской фуражки, открываю дверцу кабриолета, преисполненный неким внутренним достоинством, вышагиваю сурово и мужественно из авто, как солдат из окопа: будто в этот момент на меня нацелены сотни глаз фотокамер, толпа приветственно кричит и машет платками и шляпами, магниевые вспышки ослепительными мгновениями высекают кадры триумфа, девушки беснуются, инстинктивно вцепляясь пальчиками в толстый красный канат ограждения – не в преграду, нет – а в символ с особым внутренним смыслом, прижимая его к низу живота… Это – часть моей профессии, её очень важная, неотъемлемая часть. Её вершина. Да! И пусть зрителей никого, кроме примостившегося на перилах лестницы ленивого серого в полосках аэродромного кота, но навык: навык, дорогие мои, надо поддерживать. Всегда и везде.

– Гош! – глухо донеслось откуда-то из здания, ага – не зря я играю СВОЮ роль – меня узнали! Достаю из внутреннего кармана портсигар, не торопясь, вытягиваю тонкую «Жалюзье», о чём-то подумав полторы секунды, глядя в затянутое облаками небо, кладу её в рот, в руках – фокусом, зажигалка, щелчок, кремниевый модный лязг, пламя, жёлтое и вялое, дым, чадящий, тяжёлый, обволакивает лицо и фуражку, с трудом впитывается в сырой утренний воздух. Первая затяжка сравнима с открытием тайны мироздания…

Ну, вот теперь – пора.

Бросаю только начатую сигарету в урну и решительно вступаю внутрь вышки, рывком распахивая высокую двухстворчатую дверь! Этот приём позволял и позволяет брать ЛЮБЫЕ крепости… А здесь меня, к тому же – и ждали!

– Капитан Дюпон, командир эскадрильи номер семь «Леон Франс». – высокий, статный офицер в красивой форме и цилиндрической фуражке с птичкой на околыше протягивает мне ладонь.

– Здравствуй, Анри. – я пожимаю ему руку, – как Анжелика, дети?

Командир эскадрильи несколько секунд огорошено смотрит на меня, ведь мы не знакомы, точно! Ну а я же не стану объяснять свою кухню и методы работы, и то, что досье на него и его подразделение лежит у меня сейчас в машине в бардачке.

– Месье Гош, вы знаете, как зовут мою жену? Хотя, наверное, ваша профессия обязывает быть в курсе всех событий, но при этом знать и такие подробности… Я очень рад вас видеть здесь, хоть и Туз Пик прямо вчера сказала… Но всё равно, не ожидал – у вас столько дел.

– Тем не менее, я здесь. Вы правильно угадали – по какому поводу. Буду писать статью о вашем Пиковом Тузе. Сбить в одиночку аэростат противника, охраняемый четырьмя аэропланами! Такое геройство достойно всеобщего уважения и гордости. Как я могу взять интервью?

– Эскадрилья в полном составе вчера вылетела в Верден для возможности ознакомления новыми пилотами с театром боевых действий и должна сегодня – по времени минут через десять-пятнадцать, вернуться. Скоро можно будет выйти на поле и их встретить, а пока… Не откажетесь от стаканчика бордо? Урожай девятьсот седьмого года, виноградники моего деда.

– Пур ку а па? Почту за честь… Только прошу вас, капитан, зовите меня Гош, просто – Гош. Хорошо?

– Хорошо… – Дюпон подошёл к бару и достал бутылку. – Вы знаете, м… Гош, вы знаете, странное ощущение… – рубинокровавое вино, булькая, полилось в стакан. – Читая ваши статьи, я видел всё вашими глазами, как будто сам там или там присутствовал вместе с вами. И теперь вы здесь – как ожившая легенда. Подпишите автограф жене, она будет очень рада! – и он протянул мне мою собственную фотографию из журнала «Ля му па си тру а». О, там я просто великолепен! Представьте – поле, вдалеке полоска леса на невысоких холмах, облака вытянулись вдоль горизонта, отражая солнечный свет, пшеница почти по пояс, лёгкий ветерок, угадывающийся в волнообразной форме хлебов и чуть растрёпанных волосах и я – вполоборота, в простой льняной рубахе, прихваченной лишь двумя пуговицами на животе. В глазах спокойная сила. Не – масло с мёдом, а не фотография!

Как раз полгода назад, появившись на пороге старика Кодрона с тремя франками в кармане и пачкой собственных снимков в руке, которые сам и придумал и сфотографировал на взятый напрокат старый «Кодак», я и начал свою карьеру успешного газетчика, начал свою битву за место под солнцем, ступил на дорогу, ведущую меня к славе и богатству – всему тому, к чему всегда вело и ведёт меня моё тщеславное сердце!

Я нагло, без стука, ввалился тогда в его кабинет, более похожий на собачью конуру, заваленную всяким хламом, в котором, на удивление, сам месье Главный редактор ориентировался с лёгкостью. До этого я продефилировал впервые по залу, забитому потными одинаковыми девушками, молотящими тонкими напряжёнными пальчиками тысячи слов в час, отметив их усердие и взяв на вооружение их исступлённое упорство, граничащее с безумством – только так можно было стать настоящим профессионалом! И я бросил на стол перед Кодроном пачку фотографий, как солдат, бросающий под ноги генералу знамя взятой крепости! Даже не сняв шляпу. И уселся в засаленное продавленное кресло для посетителей, прямо уставившись в очки своего будущего шефа. Он осторожно поставил стакан с чаем в серебряном подстаканнике и посмотрел на меня поверх половинок круглых очков.

– Женщины Родины должны знать своих героев! – объявил я ему, не отводя взгляда.

Приём сработал, старик Кодрон, по рассказам, слывший ужасным скрягой, всё повидавшим и познавшим недоверчивым газетчиком, взял в руки фотографии и стал их медленно просматривать. Ни один волосок не дёрнулся на его лице, но в броне уже появилась вмятина, я её ощущал физически! И в момент, когда последняя карточка легла обратно на стол, перед глазами человека, которому не ведомо было сострадание, жалость и милосердие, если они не приносили хотя бы полпроцента выгоды, лежала моя первая статейка. Я описал в ней, как пастушки поили свежим молоком проходящих мимо их поля солдат, где паслись козочки, поили парным козьим молоком. Уставших французских солдат, идущих защищать Родину, возможно – на свой последний бой. Дорожная пыль в жаркий летний день ест им глаза, соль на губах, тяжёлые ружья за спиной, рюкзаки, набитые патронами и пайком, долгий поход, усталость и долг. И нежные руки, протягивающие тебе крынку с божественным напитком, дающим силы и уверенность в том, что твоя смерть не будет напрасной! Я рыдал, увидев перед собой эту картинку!.. Не знаю, было ли это на самом деле, просто представил себе некий пасторальный сюжет – бабочки, цветочки.

Кодрон в две минуты проглотил статью (набранную мною собственноручно на печатной машинке одной миленькой дамы, у которой я остановился накануне в домашней гостинице на окраине Парижа), и поднял на меня глаза.

– Гош! – выстрелил я: перед ним лежала последняя фотография серии, где тонкие девичьи руки передавали в мужские крынку с молоком (ракурс три-четверти, сверху-сбоку). Руки были, естественно – мои и той миленькой дамы. Молоко изображала разведённая гашёная известь, что через чёрно-белую фотографию воспринималась натуральным молоком.

Старик вытащил из конторки колокольчик и позвонил. Почти мгновенно из боковой маленькой дверки появилась сухая и высокая вобла.

– Женевьева, – негромко проговорил он, и таким тоном, будто этим делал одолжение собеседнику, – статью с этой иллюстрацией в срочный набор, Гоша – в штат… Курьером. Вобла в ответ, сжав губы, чуть кивнула, как будто у неё действительно высох позвоночник, потеряв естественную гибкость.

Я молча взял у него из рук листки бумаги и по одной стал собирать фотографии.

– Женевьева, – не повышая голоса, через пять секунд сказал зараза-Кодрон таким же препротивнейшим тоном. – Гоша: наборщиком… Водителем... Моим водителем… Фотокорреспондентом… С правом комментариев… Корректором… Редактором… Редактором рубрики… Выпускающим редактором…

– Вольным репортёром. Пятьдесят процентов при сдаче материала.

– Вы слышали, Женевьева, десять процентов.

– Сорок и ни на один су.

– Дв-венадцать.

– Тридцать восемь!

– Прощайте, Гош.

– Счастливо оставаться, месье Кодрон.

– Хорошо, д-двадцать!

– Тридцать пять.

– Трид-цать…

– По рукам!

Статья и номер с ней имели бешеный успех! Патриотизм народа взлетел просто да небес! Равно как и боевой дух войск, тут же в течение трёх дней одержавших несколько локальных побед, сдвинув с мёртвой позиции стоявшую уже несколько месяцев в окопной войне линию фронта. Я в один день стал знаменитостью. Редакцию завалили письмами с просьбами сообщить полевую почту этих солдат, тут же нашлись и какие-то девушки, которые пасли коз, да и сами солдатики были не прочь завести романы в письмах с такими милашками. И так далее и тому подобное…

Но когда через три недели вышел тот номер «Ля му па си тру а» с подборкой снимков вашего покорного слуги (Кодрон не поскупился на отличную глянцевую бумагу) с почти выдуманной моей биографией – да и откуда у двадцатидвухлетнего парня из никому неизвестного провинциального городишка может быть вообще какая-то биография – ой, что началось!.. Пришлось, конечно, хорошо побегать от толп поклонниц и завести личного агента, распределяющего мои встречи, интервью и так далее, но зато мне практически открылись все двери в стране. Я мог поехать куда угодно за любым материалом по самой высокой командировочной ставке, у меня был приоритет в новостях. Я мог взять интервью у любого чиновника, банкира, фабриканта, спортсмена, учёного, изобретателя, артиста – да вообще у кого угодно. Они и сами нередко искали по разным причинам встречи со мной. Потому что я писал так талантливо, живо, ярко и интересно, находил совершенно не видимые никому неожиданные изюминки, что самый скучный человек, материал или заурядное событие превращались в интереснейшее, захватывающее чтиво. Жизнь завертелась с невероятной скоростью, и я очень старался всё успеть и быть везде первым. По сути, я стал жить и заниматься тем, к чему и стремился – слава и деньги посыпались на меня, как из Рога изобилия и я пока находил в этом своё истинное удовольствие. Журнал с моими снимками перепечатывали шесть раз и многие сильные мира сего захотели, чтобы я сделал и им подобные подборки – видимо, желали быть поближе к народу…

– Конечно, капитан! – я улыбаюсь широко и открыто, беру из рук военного довольно затёртый снимок и махом расписываюсь поданным пером: «На добрую память прекрасной Анжелике, восхищаясь Вашей красотой, от друга семьи – Гоша. Аэродром Ля Бурже. 25 апреля 1915 года». Капитан смущён и пытается скрыть улыбку, он очень доволен – знаю, что этот снимок стал отныне одной из ценнейших его семейных реликвий.

– Мне нужен Туз Пик, капитан, – напоминаю я, отрывая Дюпона от созерцания высыхающих чернил.

– Да, пора их встречать. Как вам вино?

– Великолепно! Вы презентуете мне бутылочку?

– Я пришлю вам ящик!

– О-ля-ля!

– С вашего позволения я позову механиков Пикового Туза – они проведут вас на поле и всё покажут.

Командир эскадрильи крутанул ручку аппарата Бэлла и снял с крючка здоровенную трубку:

– Ангар три! Механики Пикового Туза!

В ответ из раструба заскрипело-захрипело и кто-то демоническим голосом, грассируя и растягивая типично по-гасконски слова, произнёс:

– У-уи-и, кэпитэ-эн?

– У нас месье Гош! Быстро оба ко мне!

– Ох-щ! – хрюкнула труба и, щёлкнув, замолкла.

Капитан указал мне на выход.

От ближайшего ангара к нам скачками неслись два здоровенных парня, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся к тому же близнецами. Увидев, что мы вышли из здания, они перешли на едва сдерживаемый быстрый шаг. Братья-механики широко улыбались, просто лучились счастливыми улыбками, потешно раздувая ноздри. Соломенные их волосы торчали в разные стороны, выдавая привычку каждую минуту теребить голову пальцами. Одеты они были в одинаковые серые комбинезоны, которые, как мне показалось, были даже испачканы симметрично.

Они затормозили пред нами и вопросительно посмотрели на капитана – тот кивнул им.

– Жюль! – радостно представился один из них, протягивая мне ладонь величиной с лопату.

– Верн! – также потискал по-медвежьи мою руку второй. И на ней после их поистине геракловых рукопожатий остался ощутимый слой машинного масла – неоспоримое доказательство принадлежности к профессии.

– Ваши родители – поклонники нашего национального выдумщика? – спросил я, незаметно пряча скользкие пальцы в карман плаща, где лежал платок.

– Отец наш… Папенька наш… – наперебой загалдели они.

– Механики! – перебил их командир эскадрильи. – Месье Гош приехал к нам написать в газету о нашей Туз Пик. Эскадрилья уже на подлёте – примете аэропланы, познакомьте и представьте месье Гоша и вообще – всячески способствуйте. Вам ясно?

– Да, месье! Да, капитан! – они вытянулись, расправив могучие плечи.

– Месье Гош! – официальным тоном обратился ко мне капитан Дюпон. – Мне необходимо быть в штабе, дела. При необходимости вы всегда можете меня найти там. Очень рад, что почтили нас своим посещением.

– Спасибо капитан, – я пожал в ответ его руку, – Я тоже рад знакомству. И нескромно напоминаю – называйте меня Гош. Просто – Гош. Мне так проще, поверьте.

– Конечно… Гош. – он козырнул и, сверкнув глазами на механиков, зашагал к своей вышке.

Едва капитан вошёл в здание штаба, как один из братьев, то ли Жюль, то ли Верн, выхватил из-за спины смятый листок бумаги и протянул его мне.

– Автограф? – они бешено закивали, глаза просто искрились!

Дорога посреди поля. Ни ветерка. Близится вечер. Потрёпанный видавший виды автомобильчик с открытым капотом. Цилиндры, реле, трамблёр, провода, маслопровод и другая ерунда как на ладони. Оперевшись ногой о бампер, я строго смотрю в недра авто – ну, чего там у тебя. Комбинезон потёрт и в пятнах масла, руки не пианиста, замаслены, в правой – гаечный ключ, на голове – творческий беспорядок. У ног раскрытый планшет с набором инструментов. Посмотришь – и сразу понятно рабочему человеку: Гош – наш парень!

Расписался огрызком химического карандаша, которого перед этим щедро намусолил кто-то из братьев, оставив на пухлых губах синюшное пятно.

И издалека донёсся слабый булькающее-лопочащий звук.

– Летят!!! – заорали оба брата, вмиг забыв обо мне, и понеслись навстречу приближающимся аэропланам, размахивая руками и высоко подпрыгивая. Ну, дети...

Глава 2 «Страсть»

Пятнадцать Ньюпор-17 и, к моему немалому удивлению, один немецкий Фоккер-Е3, перестраиваясь попарно, заходили на посадку, стрекоча моторами, покачиваясь на невидимых воздушных ухабах и сверкая стремительными дисками пропеллеров. На шум из ангаров выскочили человек тридцать, многие с флажками в руках; я отошёл совсем к краю поля, чтобы не мешать. Глянул на вышку и увидел капитана на её верхнем застеклённом круговом балконе, напоминающий маяк.

Я так и начну статью: прилёт героев-защитников родного неба и отца-командира, ожидающего в волнении своих птенцов…

Или – слишком пафосно?

Неожиданно один из аэропланов вывалился из строя и, качнув крылом, заскользил к земле, опасно кренясь. Но в этот момент я понял, почувствовал – кто им управляет, кто позволяет себе такие опасные выходки, и иронично усмехнулся. И точно – почти у самой земли аппарат резко выровнялся и помчался прямо на меня, едва не касаясь колёсами поросшего пробившейся весенней травкой лётного поля. А я решительно пошёл прямо ему на встречу! Ньюпор стремительно вырастал в размерах, воздушный винт бешеной мельницей ввинчивался в тугой влажный воздух, пилот сверлил меня глазами сквозь очки – я видел устремлённый на меня взгляд – он, сжавшись за ветровым маленьким стеклом, подался вперёд! Моя улыбка стала совсем насмешливой, я склонил слегка голову – ну, кто кого?

Аппарат взревел мотором и свечкой взмыл к облакам, обдав меня плотным потоком взбаламученного тёплого воздуха и выхлопом отработанного топлива. Я прихватил двумя пальцами шляпу, чтобы не слетела, но всё равно мне показалось, что он всё-таки задел её, срезав верхнюю часть тульи. Люди, замерев и вытаращив на меня глаза, стояли вокруг. Я развернулся и пошёл к автомобилю. Усевшись в него, спокойно закурил сигарету, равнодушно обозревая окрестности. Сам же через зеркала искоса наблюдал за происходящим вокруг.

Аэропланы поочерёдно заруливали на указываемые им наземным персоналом свои стоянки и глушили моторы. Постепенно шум затих и в наступившей утренней тишине был слышен лишь чей-то высокий голос, громко распекавший какого-то механика за растянувшуюся амортизацию шасси, засорившийся жиклёр карбюратора и треск в заднем ротативном подшипнике. Я включил двигатель «Мерцедеса» и, не торопясь, двинул его вдоль строя аэропланов к источнику скандала. Пилоты и техники смущённо улыбались мне, кивали, как бы говоря – «ну уж вы нас извините за такой конфуз, мы не виноваты», я доброжелательно кивал им в ответ – «да всё нормально, ребята, с кем не бывает», постепенно приближаясь к знакомому мне Ньюпору в конце линейки. На фюзеляже сразу за кабиной у него во весь борт чёрной краской довольно умело была нарисована карта. Туз пик.

Я подъехал почти впритык и остановился. Жюль и Верн, с видом побитых собак выслушивали про свои руки, работу, лень и тупость много-много великолепно подобранных слов от невысокого, можно сказать даже – низенького пилота в большом лётном шлеме и реглане размера на три больше, чем нужно, мешком висевшим на его узких плечах. Что-то подобное я и ожидал увидеть, признаться, – у малыша комплекс Наполеона: «я маленький, но докажу всем»! Ладно, посмотрим.

Братья увидели меня и к их гримасам добавилось такое потешное детское смущение, что я, не выдержав, негромко засмеялся.

Туз Пик стремительно развернулся ко мне и, подскочив, стукнул по багажнику кулаком:

– А вам тут чего, месье – цирк?!! А я вам шут?!!

И тут я увидел, что это вовсе не… не – парень! И оговорка капитана – про: «Туз Пик вчера сказала» – была вовсе не оговоркой: предо мной, сжав в ярости кулаки в мотоциклетных лайковых перчатках с крагами, расставив, как боксёр перед боем ноги, стояла невысокая худенькая девушка в плохо подогнанном по фигуре мужском кожаном реглане – потому я со спины и не понял, кто передо мною. И её гнев был для меня столь умилителен, что я заулыбался ну так широко, ну так ласково и обаятельно, совершенно не играя, а – искренне любуясь ею, что позади братья-механики расправили плечи и тоже растеклись в своих открытых детских улыбках.

– Здравствуйте, мадемуазель. – сказал я. – Меня зовут Гош.

Она молчала, сверля меня пронзительными глазами, и я добавил:

– Разрешите взять у вас – интервью, – и, открыв дверцу, вышел из кабриолета.

– С какой такой стати я обязана его вам давать! – уперев руки в боки и набычившись, почти выкрикнула она, отступив на шаг назад.

– Ну, во-первых, вы совершили геройское деяние, что по плечу далеко не каждому и потому достойное всеобщей известности и уважения, а, во-вторых – вы, я знаю, и сами хотели меня видеть. И вот я здесь, мадэмуазэль.

– Я – Туз Пик! – в глазах её сверкнула молния! – Ещё раз меня так назовёшь – получишь кулаком в нос!.. И вовсе я никого не хотела видеть. Тем более – тебя!

Да девочка явно рехнулась на почве эмансипации – подумалось мне в первый момент! Но, с другой стороны – она единственная известная мне боевая пилотэсса, к тому же выдающихся способностей, или редкостной удачливости (что ещё более ценно), так что не надо спешить тебе с выводами, Гош, а надо присмотреться, найти ключик – ты же умеешь.

– Конечно – Туз Пик. Ладно: не хотела, я оговорился; вероятно, пользовался непроверенной информацией. Предлагаю, если есть время, доехать до кабачка дяди Жака: у меня всегда там зарезервирован столик для встреч. Или назначить время на вечер.

Она сузила глаза и сжала упрямо ротик, мельком посмотрев на братьев – те просто плыли от удовольствия – фыркнула и нарочито грубовато произнесла:

– Приезжайте вечером в восемь, я знаю это место! – и, развернувшись на каблуках, размахивая рукавами реглана, опустив упрямо голову, быстро зашагала к ангарам.

А ведь она меня чуть не убила не далее, как семь минут назад – мелькнуло у меня в голове. Ты узнала меня. И захотела напугать – зачем? Маленькая девушка с мужским прозвищем. Я чувствую, вижу твоё необыкновенное волнение и внутреннюю неуверенность. Потому ты и прячешься за грубостью и почти мальчишеской наглостью. Интересно…

– Добрый вечер, месье Гош. – поприветствовал меня метрдотель ресторана «У дяди Жака», забирая трость и шляпу. – Ваш столик, как обычно, приготовлен. Сколько вы ожидаете гостей сегодня?

– Гость только один, Франсуа. И это будет одна весьма своеобразная мадемуазель. Если не опоздает, то через пятнадцать минут. Что-нибудь есть для меня?

– Никак нет, месье Гош, только…

– Только?

– О вас спрашивала не далее, как позавчера одна симпатичная и очень богатая дама лет двадцати пяти с едва заметным северным акцентом.

– Франсуа, друг мой, у вас за эти полгода обо мне справлялись уже сотни богатых симпатичных дам, и вы никогда особо не придавали этому значения. А тут прошло целых два дня…

– Да, месье Гош. Это ОЧЕНЬ необычная дама… Я дам вам знак, если она появится.

– Мерси, Франсуа.

Мой столик располагался на третьем ярусе ресторана. Вообще сам зал представлял собой трёхэтажный полукруглый амфитеатр со сценой внизу. Такая необычная архитектура помещения объяснялась просто – дядя Жак в молодости учился на врача в Сорбонне, где анатомический театр имеет именно такую конфигурацию для удобства преподавания хирургии. Сейчас в оркестровой яме перед сценой настраивал свои инструменты оркестр, наполняя негромкой какофонией всё вокруг. Я люблю этот момент перед представлением, есть что-то в нём таинственное, неопределённо волнующее, как будто что-то интересное, почти волшебное вот-вот выплывет из тумана…

Я занял свой столик, располагавшийся в самом краю слева от сцены. Посетителей было очень немного – слишком рано. Основной наплыв будет после одиннадцати к полуночи. Но тогда и не поговорить из-за громкой музыки и людского галдежа.

Мне принесли кофе. Закурил сигарету.

Оркестр в треть звука заиграл «Хор еврейских рабов» Третьего Акта оперы «Набукко» Джузеппе Верди – они всегда начинали с классики. Вот за что я и предпочитаю этот ресторан, так за разнообразие во всём – как в кухне, так и в музыкальных темах. При желании здесь всегда можно было не только вкусно покушать, но и послушать хорошую музыку, от классики до новомодных румбы и фокстрота. И, не только послушать но и, соответственно, отплясывать до упаду хоть до утра. И исполнители, и музыканты были одни из лучших в Париже.

И тут неожиданно оркестр замолк, не доиграв ноты! Дирижёр застыл с поднятой палочкой, повернувшись в пол-оборота к выходу. Редкие посетители повскакали с мест, пытаясь разглядеть чего-то или кого-то внизу у входа в зал. Та-ак, я почему-то знаю – кто появился…

– Месье Гош, – это метрдотель. – К вам пришли…

Я медленно оторвал взгляд от сцены и повернул голову. Туз Пик была одета в чёрную блестящую короткую кожаную куртку, сшитую строго по миниатюрной и, как оказалось – весьма привлекательной фигуре и в такие же бриджи чуть ниже колен, подпоясанные тонким алым шёлковым ремешком. Ноги её были обуты в сверкающие яловые офицерские английские сапоги на таких же алых завязочках, а на голове красовался ярко красный берет, лихо заломленный набок. В этот же цвет были выкрашены губы, резко выделяющиеся на бледном лице девушки. Глаза, подведённые щедро по синематографической моде, просто горели алмазами из тёмных колодцев век.

Я чуть не подавился кофе…

Молча встал, склонив голову, и усадил гостью напротив. И по наитию неожиданно сам для себя произнёс, обращаясь к Франсуа:

– Коньяк. «День Рождения инфанта».

– О! – смог ответить лишь тот и немедленно скрылся.

Туз Пик молча буравила меня своим жгучим взглядом. А я, ещё не зная, с чего начать разговор, довольно бесцеремонно разглядывал её. Сказать, что она шокировала присутствующих своим нарядом, наверно, было лишь приблизительно описать то состояние, в которое она ввергла посетителей ресторана, которые никак не могли оторваться от лицезрения сего чуда. Оркестр, тем не менее, хоть и неуверенно, но продолжил своё выступление. Это заполнило образовавшийся вакуум и сняло возникшее напряжение в зале. Краем глаза я отметил несколько дам, выхвативших из сумочек маленькие зеркальца и тюбики помады.

– Я рад, что вы откликнулись на моё предложение, – наконец, заговорил я. – Расскажите, как вы стали пилотэссой?

Она на секунду отвела взгляд, как бы посмотрев внутрь себя, едва заметно, с горчинкой, усмехнулась и сказала:

– Тебе интересно, малыш, как такая пигалица, как я – стала не просто пилотэссой, но и пилотэссой-истребительницей, летающей не хуже мужчин?.. А не какой-то вялой серой домохозяйкой, утирающей сопли детям и ублажающей прихоти ленивого мужа?!

Ого-о!.. Не спеши Гош, не отвечай сразу. Подумай, осмысли услышанное. Ключик-то будет подобрать не просто... Я сложил пальцы в замок и уткнулся в них губами, внимательно глядя на неё. Что же так тебя тревожит, девочка? Почему я вызываю в тебе такую агрессию? Вызов, граничащий с хамством… Что так кричит в тебе? Одиночество? Непонимание? Обида? И семья для тебя – синоним несчастья? Так-так…

– Вы занимаетесь весьма опасным делом…– сказал я, но она тут же меня перебила:

– Что надлежит лишь смелым и сильным мужчинам, да?! И, вообще, Гош, хватит мне «выкать», я уж гораздо более знатного рода, чем ты, да не кичусь тут своим воспитанием!

– Месье Гош! Мадемуазэль… – сам дядя Жак стоял перед нами, держа на подносе заплесневевшую бутылку стоимостью в четыре тысячи франков. – Чрезвычайно рад вашему посещению моего скромного заведения. Позвольте…

Он поставил перед нами поднос и лихо расставил приборы. На секунду мы встретились с ним взглядами, и я готов был поклясться, что ресторатора просто распирало от удовольствия! И мне стало как-то спокойнее – чутью дяди Жака мог бы позавидовать и сам Кодрон.

Коньяк почти семидесятилетней выдержки был сам по себе произведением искусства. Я вдохнул его аромат и слегка коснулся губами краешка фужера. Туз Пик, презрительно ухмыльнувшись, схватила фужер двумя маленькими руками и в один глоток проглотила янтарно-медовый напиток богов. Кое-кто за соседними столиками шумно выдохнул – мало кому вообще удавалось попробовать этот чрезвычайно редкий и дорогой коньяк, а тут его глушили, как воду в жаркий день. Ну-ну...

– Ты хочешь узнать, как я сбила этот чёртов аэростат, любопытный Гош? – Туз Пик выхватила «Жалюзье» из моей пачки, лежащей на столике, и небрежно сунула её в рот, как простой портовый грузчик. Дядя Жак, оказывается, ни на секунду не отходивший от нашего столика, поднёс к её лицу мгновенно зажжённую спичку. Пилотесса, не глядя, затянулась, всё также глядя прямо и жёстко мне в глаза. – Я зашла со стороны солнца с превышением в полтора километра, – она стряхнула пепел и почесала ноготками левой руки подбородок, растянув горизонтально губы. – А потом пикировала вертикально прямо им на головы! ¬– Левая ладошка наглядно продемонстрировала этот манёвр. – Открыла огонь метров с трёхсот в купол аэростата, правый пулемёт заклинило после пяти-семи выстрелов, но и левого вполне хватило. Я промчалась мимо их корзины на скорости двести семьдесят километров в час, едва не разрушив истребитель: так того трясло от встречного потока! И только Богу известно, почему у него не сложились крылья на выходе из этого пике… – она подалась вперёд ко мне, прижав стиснутые ручки к груди, дымок заклубился вокруг её лица, – а ты знаешь, Гош, какие перегрузки испытывает человеческое тело при выходе из пикирования в горизонтальный полёт на такой скорости? Нет? Чего же так? Ты ведь всё в этой жизни знаешь, а?.. Милейший, налейте мне ещё этого пойла!

Дядя Жак и ухом не повёл на эту фамильярность, а быстро наполнил пустой сосуд Пикового Туза. Она небрежно схватила широкий фужер маленькой ладошкой, едва не расплескав драгоценный напиток.

Я всё также молчал.

– Давай выпьем, красавчик Гош, знаешь за что?.. – (коньяк начинал действовать, ведь это не простая выпивка, особая – глазки заблестели, речь стала более громкой, движения хаотичнее, размашистее, что же дальше?) – А выпьем мы с тобой за то, чего нет на этом белом свете и никогда не было!.. Тебе чего, не интересно? Чего молчишь, а?.. Брезгуешь, да?

– Выпьем за любовь… – предложил я любимый тост моей матери, у девушки же на мгновение распахнулись ресницы... Но в следующую секунду Туз Пик смотрела куда-то в сторону с кривой усмешкой, в глазах её мелькнула странная печаль.

– За любовь… – тихо проговорила она, – да откуда ты знаешь, что такое любовь?.. Но угадал, как  ни странно, – и аналогичным способом вторая порция коньяка провалилась куда-то внутрь странной мадемуазель. Она шумно вздохнула и уткнулась личиком себе в рукав. Полуистлевшая сигарета грозила обжечь ей пальцы. Неожиданно она захохотала в голос, запрокинув голову:

– А видел ли ты! – сквозь смех, выкрикнула она, – с каким они с ужасом цеплялись за верёвки сдувшегося аэростата, набирающего скорость в падении с тысячеметровой высоты, цеплялись, пытаясь убежать от земли, от неизбежной смерти?! – она резко прекратила хохот и свирепо глянула на меня, – А что ты знаешь о смерти, всезнайка Гош?.. Месье, пов-вторите…

Дядя Жак вопросительно посмотрел на меня, я же в ответ пожал плечам – да пусть пьёт. Мой фужер был почти полон.

– Меня никогда никто не хотел принимать всерьёз, как и ты сейчас, Гош, – уже слегка заплетающимся языком произнесла эпатажная пилотэсса. – И никто, чёрт бы их всех побрал, не хотел знать, чего хочу именно я!.. Канальи!.. – тут она скривила в презрительной гримасе своё личико и, видимо, кого-то пародируя, скрипучим голоском произнесла, – Идите, займитесь рукоде-елием, девушка! – и третий фужер был проглочен так же одним глотком! – Мне пришлось всё и всех себе купить! Да! Инструкторов – лучших во Франции, механиков – ты их видел, золотые руки, но тупы-ые-е… Аэропланы у месье Блерио и месье Фармана (второй – такой скупердяй!), чтобы учиться летать… Купить лучших хирургов – после аварии, чтобы мои хрупкие кости собрали так, как полагается. И дать немаленькую взятку кое-кому в военном министерстве, чтобы меня зачислили в штат эскадрильи номер семь «Леон Франс»! А если бы у меня не было моих денег, то мне бы пришлось просто повеситься!.. А всё потому, что воевать – это, оказывается, исключительно мужское занятие, чёрт бы вас всех подрал на мелкие кусочки!

Постепенно заведение заполнялось посетителями, оркестр стал играть громче, несколько пар вальсировало на танцполе. Пиковый Туз рассеянно пыталась прикурить новую сигарету от потухшей первой, дядя Жак никак не вмешивался в её действия. И в этот момент я почувствовал себя как-то неуютно, как будто на секунду оказался голым посреди многолюдной площади. Кинув взгляд в зал, я почти сразу увидел сидящую напротив моего столика даму, лицо которой было полузакрыто вуалью. Она была, в отличие от моей собеседницы, одета по последней парижской моде и не только богато, но и изыскано, что отдавало ей честь в выборе портного. Перед ней слегка дымилась чашечка кофе, в руке она держала длинный мундштук с тлеющей сигаретой. Дама увидела, что я на неё смотрю, и кивнула мне. Я слегка склонил голову в ответном приветствии. Это движение не ускользнуло от внимания Пикового Туза, она отбросила сигарету и развернулась на кресле, проследив направление моего взгляда.

– Подружка? – она уже глядела исподлобья на меня, слегка покачиваясь и кривя верхнюю губу. – А сколько у тебя – их, а? Не считаешь? Ты же меняешь женщин, как перчатки! Захотел – переспал!

И тут я понял.

– Дядя Жак, – обратился я к ресторатору (кстати, такое обращение было им заведено намеренно) – нам пора. Моего кредита хватает?

– О, вполне, месье Гош, – он с любезной улыбкой учтиво поклонился мне. – Всегда рад вам и вашим друзьям.

– Интервью зак-кончено! – поставила жирную точку Туз Пик, без моей помощи встала из-за стола, бесцеремонно схватив пачку «Жалюзье» и бутылку коньяка. – Чего сидишь, журналюга! Поехали! – и, слегка пошатываясь, побрела к выходу. В её левой руке болталась схваченная за горлышко двумя пальцами бутылка, содержимое которой превышало среднегодовой доход четверти населения страны. По лестнице я уже почти нёс на руках пилотэссу, прихватив её за плечи, провожаемый удивлёнными взглядами посетителей и персонала; позади нас с чарующей улыбкой вышагивал дядя Жак – о такой сногсшибательной рекламе ещё никому и не снилось в Париже! «Что будет завтра? » – пели его глаза и походка.

Мне пришлось задержаться на добрых тридцать минут у дамской комнаты.

Перед самым выходом из ресторана располагался специальный столик с аппаратом Бэлла для переговоров посетителей. На кресле рядом с ним, приложив к уху трубку, сидела та самая дама в вуали, что кивнула мне. Она подняла на нас глаза, и едва заметная улыбка скользнула по её губам. Хм-м, а ведь она очень красивая женщина…

Тут возник Франсуа и поставил на столик пепельницу. Дама, не отрывая от ушка трубку, прикурила от поднесённой метрдотелем спички сигарету в мундштуке и кивнула толи ему, толи невидимому собеседнику на другом конце провода. Франсуа повернулся ко мне лицом. Его правый кулак был прижат к животу, указательный палец недвусмысленно упирался в пуговицу на ливрее. Я так и думал, Франсуа, мерси.

На улице Туз Пик, даже не спросив, сразу направилась к белому кабриолету и уселась на водительское кресло.

– Держи! – она протянула мне бутылку. – И не расплескай.

Я взял коньяк и уселся рядом. И Туз Пик стремительно стартовала!

Ну, в общем-то, что-то подобное я и ожидал от этой экзальтированной девушки, весь смысл существования которой, как я понимаю, на данном этапе сошёлся только к одному – криком, визгом, показной смелостью и безрассудством, да чем угодно, но только заявить о себе. Она ни разу, пока мы неслись по улицам Парижа, не сняла вытянутой ноги с педали акселератора, (что с её небольшим ростом было непросто), разогнавшись до какой-то немыслимой скорости! И, видимо, природная интравертность спасала меня от паники. Несколько раз, круто ввернув автомобиль в какой-то узенький проезд, едва вписавшись, она бросала на меня взгляд – ну, как тебе – страшно? И это любопытство ещё более успокаивало меня. Шоу, начавшееся утром, продолжалось, только для чего оно? Впрочем, я был почти уверен, для чего…

И не удивился, увидев, у какого дома она затормозила «Мерцедес».

Выхватив коньяк из моих рук, она ходила по дому, рассматривала его, трогала разные мелочи руками, беспрестанно запрокидывая бутылку к потолку, и глотала, не морщась, крепкий алкоголь. Я же некоторое время побродив за нею, оставил её в покое и вышел на террасу покурить в шезлонге. Не прошло и пяти минут, как она появилась передо мной и, бесцеремонно скинув мою правую ногу с левой, уселась на колени ко мне верхом, раздвинув затянутые в бриджи ножки.

– Ты меня игнорируешь, да? Я тебе не нравлюсь, Гош? Я не в твоём вкусе, м-малыш? – она приблизилась близко к моему лицу, взяв меня за подбородок свободной рукой. От неё пахло ветром, коньяком и выделанной кожей. Я внимательно изучал её тёмно-синие глаза.

– Дурак! – выкрикнула она, толкнула моё лицо рукой и вскочила на ноги. Через минуту шум двигателя автомобиля затих где-то вдали. Я усмехнулся своим мыслям, закуривая «Жалюзье».

Глава 3 «Слава»

Кодрон почесал краем стакана мясистый нос и положил перед собой только что прочитанную статью, всем своим видом выражая крайнюю задумчивость. Я сидел на неизменном кресле напротив и ждал, понимая, что шефу необходимо собраться с мыслями.

– Гош! – наконец произнёс он, размеренно отхлебнул чаю, выпятил вперёд губы, отчего стал похожим на негра, а его пальцы стали выбивать неторопливое стакатто по столу, – Это самая слащавая статья из всех тех, что ты умудрился написать в мою газету и при этом, как ни странно, самая опасная… Потому что, с одной стороны, все эти игры-игрища-игрушки Пикового Туза, ни что иное, как забавы перезрелого ребёнка, которому недодали в детстве любви и внимания, но, с другой стороны – война – совсем не игры-игрища-игрушки, ты и сам прекрасно знаешь!.. Один-единственный пример такого безрассудного романтизма, замешанный к тому же на отраве феминизма, отказывающий обществу в устоявшихся веками основах мироустройства, может просто обрушить это самое общество, вызвать вакханалию, борьбу и, в конечном итоге, смену приоритетов, худо-бедно до сих пор державших человеческий социум в некой узде. Пусть иногда и опаздывающей за развитием самого общества. Но и мешающей возникновению анархии, которую как раз и исповедуют такие личности, как Пиковый Туз… Ты меня знаешь, Гош – я газетчик до мозга костей и скандал для меня есть способ существования, выживания и заработка… Я напечатаю эту статью. Но ты – очень рискуешь... Быть знаменем и жупелом одновременно под силу лишь великим личностям. Так понимаешь ли ты это сам, мальчик мой, понимаешь ли ты, что может быть с тобою уже завтра к вечеру, кем ты можешь стать для нескольких десятков миллионов людей, и какую ношу взваливаешь на свои плечи?

– Да.

Кодрон молча достал из конторки колокольчик.

И на следующий день взорвалась бомба!..

По сути, пузырь уже начал надуваться через пятнадцать минут, как вобла Женевьева внесла к машинистками те несколько листочков со стола месье Главного редактора… Первая же наборщица упала в обморок, не до набрав и половины статьи. Представьте себе состояние в этот момент всех остальных! К тому же среди девушек была заведена строгая очерёдность в наборе моих опусов, что позволяло избежать ревности, ругани и зависти. Такой порядок ввела Женевьева и блюла его с помощью плётки-семихвостки. А иначе передрались бы давно! И вот их подруга падает на пол! Кто – следующая?! Машинописный зал встал на целых десять минут впервые за всё время существования газеты! Назревала коллективная истерика, но жёсткое вмешательство Кодрона и воблы предотвратили массовое побоище…

Кодрон сиял, потирая руки. Вобла стреляла глазами и щёлкала плёткой. Девушки трудились. Обморочную унесли. Потом унесли ещё троих: причём сценарий повторялся из раза в раз – машинистка вдруг начинала громко и судорожно дышать, раскачиваясь на стуле и схватив себя то за голову, то за грудь, то просто обхватив руками плечи; запрокидывала голову, выгибалась дугой и падала без чувств с горловым стоном, сшибая всё подряд, что попадалось под руки и тело!

Все эти милые новости рассказала мне Жаннет, приехавшая ко мне без звонка, и не более, чем через час, как я покинул здание редакции. Она была в страшном волнении…

Вбежав в мой дом, едва дверь отворилась перед нею, она попкой захлопнула её и набросилась на меня, как гарпия, прямо в прихожей!

…Она никогда до этого не отличалась активностью в наших отношениях, наоборот – ей скорее была присуща роль изнеженной сирены, красивой и утончённой, позволяющей мне ощущать великое счастье от её милости, а тут!.. Изголодавшаяся львица властно и мощно вцепившаяся в своего льва!.. Царь зверей? А я тогда – твоя царица!

Мы куролесили несколько часов…

Я узнал много нового о себе…

Мне понравилось, да.

…И проснулся за тридцать секунд до телефонного звонка. Мне снилось, что я в огне, испепеляющий жар! Он ревёт вокруг, давит, не давая пошевелиться… Нечем дышать… Но я не видел огонь, а небесно-голубой…

Открыв глаза, я увидел Жаннет, улёгшуюся на спине поперёк меня, раскинувшую руки и ноги по постели. Я попытался тихонько выползти из-под неё, осторожно приподнимая руками её тело, достойное кисти великих художников, (прямо перед моими глазами слегка колыхалась левая грудь Жаннет, соблазняя и вызывая детское желание впиться в неё голодным ртом), и тут этот треклятый аппарат человеческой коммуникации затрезвонил, как бешеный!!!

– Я прибью его! – вскинула голову девушка, не открывая глаз, придавив меня ещё сильнее. Я тут же выскользнул, отодвинув её в сторону, и схватил трубку.

– Гош на связи. – как можно мягче произнёс я в неё.

– Не-го-дяй!!! – зазвенела мембрана с такой силой, что мне пришлось отодвинуть её от уха на добрых десять сантиметров, иначе у меня бы просто лопнули барабанные перепонки! – Негодяй!!! Врун!!! Убью!!! Задушу!!! – продолжала надрываться трубка, – Ты что наделал, недоумок-журналюга?!! Где мой Марсик, гад ползучий?!! Где – я тебя спрашиваю?!!

– Кто это? – удивлённо-испуганно вскрикнула Жаннет, распахнув огромные глубокие со сна глаза.

– Кто там?!! Кто там у тебя?!!

Я бросил трубку. Началось…

Кодрон оказался прав – на следующий день я был презираемым и почитаемым одновременно. Статья вызвала бурную полемику в обществе и на страницах многих газет. Редакционный телефон умер от разрыва мембраны уже к полудню и его мудро решили пока не реанимировать. Меня рвали на части желающие набить морду, размазать по стенкам, закидать камнями, оплевать с головы до ног, пожать руку или похлопать покровительственно по плечу, выразить бурный восторг и благодарность, расцеловать, расцеловать с дальнейшими необратимыми последствиями, дать совет, пожурить и направить на истинный путь и, конечно, все без исключения – желали высказать по затронутой теме своё личное, индивидуальное мнение... Признаться, через неделю эта свистопляска мне стала порядком надоедать, и я уже несколько по иному стал относиться к вершине своей профессии, хотя и понимал прекрасно, что такого рода крючок проглочен мною навсегда и по самые потроха.

Да, как раз через неделю, не раньше, я смог выкроить час выбраться к дяде Жаку. Который, кстати, с самого начала моей карьеры весьма умело отваживал от меня любого, кто пытался нарушить моё открытое уединение у него в кабачке: на то у него служили крепкие и верные ребята. Уж не знаю, чем я угодил дяде Жаку (хотя, конечно, и меркантильный интерес тут нельзя исключать), но от него я всегда чувствовал почти отеческую заботу.

Но на этот раз мой столик был занят – за ним сидела дама в пол-оборота ко мне. Она была одета в элегантную широкополую шляпу из итальянского шёлка и пышное платье с буфами на рукавах. Вся – в нежно-кремовом цвете. И с неизменной сигаретой на длинном мундштуке. А на столе стояла початая бутылка того самого коньяка. И два фужера.

(Оркестр виртуозно наигрывал «Танец Анитры» из оперы Эдварда Грига «Пер Гюнт». С краю кулис появилась девушка в сером платье, видимо, ожидающая свой выход. Она нервно улыбнулась мне – волнуется…)

Моё недоумение длилось секунду. Я подошёл и сел напротив. И незваная гостья тоже не удивилась, а коротко кивнула, как будто у нас была договорённость встретиться. Подскочивший гарсон мгновенно разлил коньяк и отступил в полумрак.

– Гош, – представился я, хоть и был абсолютно уверен, что незнакомка прекрасно осведомлена о моём имени.

– Фройляйн Хельга. – чуть низким грудным голосом ответила она.

– Фройляйн? – удивился я. – Вы – немка? И не боитесь так открыто мне представиться, когда как совсем недалеко отсюда солдаты наших армий убивают друг друга сотнями в день? А вдруг я сообщу о вас военной полиции?

– Нет, Гош, не сообщите, – её улыбка была само женское обаяние. – Вы же репортёр, а значит, вам наплевать на честь и совесть ради собственной славы, а уж тем более на каких-то там солдат. И потом… И потом – вы же любопытны, мальчик мой, любопытны и несдержанны, кровь ваша слишком горяча, чтобы упустить возможность узнать что-то первому, раскрыть ребус, создать сенсацию, выставив себя на всеобщее любование. И я для вас уже стала очередной такой загадкой и вы в лепёшку разобьетесь, что бы меня разгадать. Так?

Меня не удивили её слова. Всё это я и без неё знал.

Мы взяли фужеры и сделали по глотку, внимательно глядя друг на друга.

Оркестр заиграл первые такты, и девушка в сером платье запела «Песню Солвейг». Голос её был не сильным, но мелодичным и чувственным, какой и следовало быть Солвейг в моём понимании.   Похоже, сегодня в программе был исключительно Григ. Очень даже неплохо… Я рассеянно смотрел на сцену. Краем глаза уловил какое-то движение и повернул голову. Чей-то знакомый силуэт, скрытый контрастом софитов, мелькнул и пропал в стороне…

Ну и ладно. Устал.

Подали кофе.

– Хорошо, пусть вы будете фройляйн Хельга, пур ку а па… – я сделал ещё глоток и медленно поставил бокал на стол. – И чего же вы хотите от бесчестного и бессовестного космополита-репортёра?

– Лично от вас – до недавнего времени – я ничего не хотела… – она тоже поставила бокал и подняла на меня спокойные глаза. – А появилась в Париже с единственной целью. С целью вашего убийства.

– О как!.. – я откинулся на спинку кресла, скрестив руки на груди. – И чего же вам сейчас мешает выполнить столь неожиданное для меня желание? Впрочем, вы и раньше, я погляжу, не особо торопились его претворить в жизнь… Каламбур.

– Хм-м… Вас не заинтересовало, кто и зачем решил вас убить?

– Нет. Мёртвому это без разницы. – я вытащил сигарету и, добавив чуточку презрения в усмешку, закурил.

– Я восхищена вашей выдержкой, репортёр Гош. Даже немного зауважала…

– О, сколько иронии…

– Не ёрничайте, а то я передумаю и сделаю то, ради чего и прибыла сюда.

– Так делайте и закончим на этом! А то меня ваша так называемая загадочность очень быстро начинает утомлять. Стреляёте, колите или травите, не знаю, какой способ моего умерщвления вы предпочтёте… – сделав затяжку, я придавил сигаретой пепельницу. – Или говорите, чего вам от меня нужно.

Голосок певицы прозрачными струйками взлетал к потолку, что-то трогая в груди. Она в чувственном порыве протягивала ко мне свои руки… Или это лишь казалось?..

– Хорошо, подождите!.. Не горячитесь… – Рука фройляйн Хельги протянулась ко мне через столик и дотронулась до моих пальцев. – Давайте поедем ко мне. Тут шумно.

Я отхлебнул обжигающий кофе, посмотрел на чёрную густую массу, слегка взболтнув её круговым движением чашки. Кофе был просто великолепным, ароматный, крепким и сильным, изумительной однородной консистенции, сваренный Мастером.

Кофе я люблю больше чем коньяк – понял я в этот момент.

Песня Солвейг тихо и минорно закончилась. Посетители сдержанно захлопали.

Фройляйн Хельга смотрела на меня сквозь вуаль и её ресницы едва трепетали. Губы слегка приоткрылись, открыв полоску белого жемчуга. Блик от тусклой лампы застыл на нижней губе слева. Сигарета в мундштуке испускала тонкую, слегка волнистую линию, растворяющуюся где-то под сумеречным неясным потолком. Длинные пальцы её левой руки немного напряжённо держали на коленях маленький ридикюль. Я только сейчас заметил, что и руки её были упрятаны в тончайшие лайковые перчатки под тон всей одежды – светло-нежно-кремовый.

Я молча поднялся и подал ей руку.

Она кричала нежно-жалобно, страдальчески приоткрыв ротик. Глаза её куда-то убегали и веки, иногда вздрагивая, приоткрывали на несколько мгновений белки глаз, страша и привлекая одновременно… Ладони гладили медленно и, скорее всего, неосознанно мои плечи и спину, иногда прихватывая пальцами кожу… Она то выгибалась дугой, напрягаясь почти до железа в теле, то вдруг резко в изнеможении растекалась по постели, расслабляясь, как тетива, выпустившая мгновенно исчезнувшую в дали стрелу, раскидывая руки и ноги, мотая по подушке головой. И тогда, закинув к голове левую руку и нащупав мою ладонь, она сцепляла в замок наши пальцы и, не знаю, было ли на свете более доверительного и нежного рукопожатия… И всё её существо на несколько бесконечных секунд излучало флюиды спокойного счастья, как внезапно освободившееся от мучивших бесконечных кошмаров; улыбка насытившегося младенца, обласканного и убаюканного, играла на её губах, вспухших, влажных и до одури тёмно-алых... А, почувствовав моё растущее напряжение, она схватила меня за спину обеими руками, согнулась, прижавшись левым виском к моей груди, и вцепилась зубами с поднимающимся горловым стоном-воплем в моё левое предплечье, умудряясь двигаться со мной при этом всем своим гибким телом!.. И упала спиной на кровать подстреленной птицей, извергнув короткий вскрик…

Я висел над нею, поднявшись на вытянутых руках.

Она открыла глаза, и в глубине их я видел пол-секунды тако-ое…

Она опять, согнувшись, приподнялась ко мне, но на этот раз лишь с необыкновенной нежностью потёрлась об меня своим телом, как кошка, с му-у-урчаньем растирая своими сосками, губами да и всем остальным по нашей коже неоспоримое свидетельство того, ради чего и стоит родиться на этот свет. И увлекла меня вниз на постель, мягко сжимая, положив сверху.

Предплечье горело. Мы были горячими, липкими и клейкими. Кровь гулко билась в висках. Запах, запах… Напряжение медленно отпускало наши тела…

– Не уходи, – прошептала она, но я уже был на краю кровати, повернувшись к ней спиной и опустив ноги на пол. И тогда она охватила меня сзади ногами, закинув их мне на колени, и обняла растопыренными ладонями за грудь и живот, уткнувшись жарким ртом между лопатками. И медленно опять повлекла меня на себя, вынудив лечь на неё спиною. Её руки поползли по моим ключицам, плечам и запястьям, прихватив их, она раскинула мои руки на манер распятия в стороны. Я чувствовал позвоночником её острый лобок. Голова покоилась на мягком животе, мерно покачивающимся вздохами. И слышал её сердце.

– Хочешь – мы прямо сейчас полетим в Америку, – её тихий голос уводил сознание, как в полудрёме, убаюкивал. – Мой дирижабль спрятан в секретном эллинге всего в ста километрах от Парижа. Мы поднимемся на семь тысяч и будем неуязвимы там для любых перехватчиков и зенитных пушек. Я заказала специальную герметическую гондолу с обогревом, у меня отлично обученный экипаж…

Если бы ты знал, как красиво на такой высоте ночное небо. Это гораздо выше дождевых туч, сверху они кажутся сине-серыми спящими волнистыми горами, как внезапно замершее штормовое море, лишь острые иглы бесконечно далёких звёзд освещают их, иногда в них спит застывшее серебро огромной Луны…

В это время года там дуют постоянные ветры и мы за каких-то тридцать пять, сорок часов перелетим через Атлантику и нас никто и никогда не сможет найти… Полетели, Гош.

– Кто ты, фройляйн Хельга.

– Зачем тебе это знать, малыш?.. Ведь это даже не моя тайна... И она настолько опасна, что лишь малая её толика, уже открывшаяся тебе, может невзначай уничтожить тебя. А этого… А этого мне не хотелось бы…

Она замолчала, и её лёгкие пальцы заструились по моей коже.

– Я никуда не полечу. – прошептал я.

– Тогда ты умрёшь... – она не задумывалась ни на секунду.

– Ладно... – мы продолжали лежать, не двигаясь.

– И тебе не интересно, кто и зачем решил лишить тебя жизни? – живот её напрягся, а пальцы примяли мне плечи.

– Не знаю… Сейчас – не знаю. И не желаю об этом думать, фройляйн Хельга.

– А чего же думать, Гош? Полетели! В Америке у меня есть влиятельные друзья. Обещаю – ты без проблем получишь гражданство и станешь заниматься тем, что пожелает душа… Репортёрство – это всё беготня и мелочь, а я куплю тебе газету, издательство, хочешь – самое крупное? И ты сам станешь Главным редактором, станешь – хозяином!

Я рывком сел на кровати, оттолкнувшись от её тела, и потянулся к разбросанной по полу одежде, едва видимой в темноте.

– Гош! Гош! – вскрикнула она, её ногти царапнули меня по спине, но я уже поднялся на ноги. – Не надо! Не уходи, Гош! Прошу тебя! Не уходи, не уходи так!

Я одевался быстро, как мог. Она, сидя на коленях, положив на них ладони и поджав под попку пятки, мелко затряслась, и в темноте невозможно было понять – от смеха или от плача.

– Они убьют тебя… – зашептала она, волосы её рассыпались, закрыв лицо. – Они убьют всё равно! Такие, как ты – опаснее любого самого обученного батальона, самой совершенной боевой машины, самого смертоносного оружия!.. Ты не понимаешь, глупенький маленький Гош, куда ты ввязался, в какое дерьмо ты вляпался своими зажигательными статейками, распаляя заплывшие жиром мозги! Такие, как ты – могут словом объединить в едином порыве целый народ и тогда никто и никогда его не сможет победить! А значит – смерть, смерть тебе! Смерть!!

Я интуитивно уловил изменившиеся нотки в её голосе и обернулся – прямо в лицо мне смотрело чёрное дуло маленького пистолета.

Фройляйн Хельга стояла на коленях на постели, слегка их расставив, сжимая в левой руке направленный на меня пистолет, выпрямившись и немного отведя назад правую руку. Её лицо, едва видимое, исказилось внутренней мукой, но при этом было настолько прекрасным, как и всё её чудесное тело, удивительное волшебное создание природы, что я, не сдержавшись, воскликнул в порыве:

– Боже! Какая ты красивая!

Я любовался ею, мне ничего не оставалось делать, жизнь моя висела на волоске. И она опустила оружие, бросилась лицом на подушку и глухо сказала в неё:

– Ух-ходи!..

Мне хотелось поцеловать её пятку, но я взял в руки плащ и вышел прочь.

Было где-то пол-третьего ночи, восходящая Луна заливала мертвенным отражением спящий город, чётко отделяя чернильные тени. Я шёл посреди мостовой, помахивая тростью и беззаботно чего-то насвистывая. В голове было абсолютно пусто.

За спиной послышался нарастающий гул автомобиля. Я повернулся – из-за поворота появились два луча, осветив улицу. И через несколько мгновений на бешеной скорости, с пробуксовкой и визгом шин, прямо на меня вылетел автомобиль, едва вписавшись в поворот, ослепив яркими фарами! Они, как огромные глаза дракона, с рёвом заполнили всё пространство вокруг, столбами света, как стенами, закрыв путь к бегству. До меня оставалось метров восемьдесят, и пара секунд до удара! Невидимый мне водитель стал тормозить, как мне показалось, буквально у самого моего носа, едва не поставив на капот машину! И замер в полуметре от меня… Я повернулся спиной к нему и, не торопясь, ни на мгновение не забывая свою роль, закурил. Позади погромыхивал двигатель. Мой силуэт теневым конусом уносился вдаль. Сигаретный дымок вяло клубился вокруг него. Прошло несколько томительных секунд. Хлопнула с остервенением дверца и кто-то, решительно стуча каблуками, подошёл ко мне сзади и, бесцеремонно схватив за рукав, развернул на себя.

Наверно, я совсем разучился удивляться…

– Ты был у неё! – её ноздри раздувались, а губы, сжимаясь, вытягивались в горизонтальную полоску, правой рукой Туз Пик цепко держала меня за ткань плаща. Я спокойно глядел в полыхающие гневом глаза. – Ты… был у неё… – её голос потерял жёсткость, губы медленно приняли нормальное состояние и даже рука, стягивающая рукав, почти расслабилась, уже просто держась за меня. И я позволил себе в ответ слегка пожать плечами с некоторым недоумением – да, ну и что? Ресницы Пикового Туза взметнулись, в глазах вспыхнула молния, нижняя челюсть двинулась вперёд, зубы сцепились в ярости, но… Почти сразу она прерывисто вздохнула-выдохнула пару раз, успокаиваясь с усилием, глаза на три секунды закрылись, пряча огонь. И затем уже по-детски плаксиво, заглядывая ко мне в глаза, строя брови домиком и обиженно поджимая губы, она заговорила быстро-быстро, слегка наклоняясь к моему плечу, как бы желая положить на него свою голову, но и не решаясь в самый последний момент:

– Моего Марсельчика, малыша серенького, украли, суки, недоумки, чтоб их всех на кусочки порвало и дети из дома выгнали, когда старенькими станут! А он такой домашний, скучает без меня, да… А знаешь, какой он ласковый и добрый, спит всегда в обнимку со мной под одеялом, греет шёрсткой, и коготочка не всадит, лапсик… А утром всегда будит – носом в щёчку тыкается: мама вставай, принеси молочка. А как улетаю, сидит на крылечке у Дюпона и ждёт меня, волнуется… Суку придушу, кто украл моего котика!.. Ты не знаешь случайно – кто? Нет?.. А в газете?.. Может, дать объявление – вот, украли, значит, не побрезговали единственным другом, сволочи… Ведь у меня совсем нет друзей, Гош… Я его подобрала котёнком, как учиться летать пошла… Он у месье Фармана на бочке пустой лежал, грелся на солнышке… Я взяла его на руки – он и заурчал… Никто меня не любит, кроме него.

Я смутился. Откровенно говоря, я ожидал чего угодно, но не этого. Если бы она заплакала, я бы интуитивно поставил в душе стену – женские слёзы на меня не действуют, лишь раздражают, отторгая. Но здесь на слёзы и намёка не было. Ну, или пусть била по щекам, орала и ругалась, в чём Туз Пик, я чувствовал, была так же талантлива, как и в умении добиваться поставленной цели. А здесь она уткнулась личиком мне в грудь и просто жаловалась, горевала по бессловесному зверьку, потерявшемуся, подозреваю, в этой кутерьме из-за меня.

– Чего, много народу набежало после статьи? – осторожно спросил я.

Она подняла на меня искрившиеся в Лунном свете глаза и вдруг жёстко рявкнула:

– Да! Да, неугомонный Гош! Они тут же повалили толпами, восхищённые твоей статейкой  – тупые обыватели, заполонили всё вокруг! Они лезли, как тараканы, во все щели, трогали, щупали, ломали всё подряд! Каждый из них норовил познакомиться со мной! А я этого хотела?!! Спросил кто моего согласия?!! Понаехали с камерами, снимали всё и всех, мешали всем!   Ещё немного и они не постеснялись бы заглянуть с объективами ко мне в постель! Дюпон даже вызвал из штаба дополнительную охрану, иначе бы эти люмпены растащили нас по кусочкам на сувениры, на память о моём подвиге, так красочно расписанным неким знатоком человеческих душ!! Всё из-за тебя, пи-са-ка-жур-на-лю-га!! – она уже трясла меня в такт словам за плечи в ярости, мне пришлось перехватить её за запястья, иначе у меня, если бы были, вылетели все пломбы из зубов!

– Э! Э! Я оправдываться не буду, о – великий герой! Это моя работа и я её делаю честно, как и ты свою… Хватит меня трясти!.. Вот!.. Спокойно… Ты сама этого хотела, разве не так? Не для этого ли ты пошла учиться летать, не для этого ли ты пошла в армию? Именно – для славы, как ни крути! И все эти твои россказни о равноправии, твоя роль эмансипэ в театре под названием жизнь – лишь ширма для удовлетворения собственных амбиций. И война (как нельзя кстати), дала тебе возможность их реализовать. Но война, милая, когда-нибудь обязательно кончится!

– Запомни, Гош! – закричала она в ответ. – Запомни! – и её указательный палец замелькал перед моим лицом в раскачке маятника слогов, – Война НИ-КОГ-ДА-НЕ-ЗА-КОН-ЧИТ-СЯ!!! Понял?.. – она рывком отбросила назад свои руки, выгнувшись и вперив снизу-вверх мне в глаза преисполненный такого гнева взгляд, что мурашки побежали по всему моему телу!

«Страсть!.. Стра-асть! Стра-а-а-асть!!! » – кричали её чёрные глаза!

– Ладно, Пиковый Туз, – я кивнул и пожал плечами, немного гримасничая, пытаясь всё свести к шутке. – Как скажешь…

Она вдруг схватила меня за воротник плаща, резко притянула к себе и с рычанием вцепилась губами в мой смеющийся рот…

Меня никогда не покинет смесь её духов со сладким привкусом отработанного авиационного масла…

Ноги её вдруг подкосились, она стала сползать на землю. Я подхватил её почти невесомое маленькое тело на руки.

– Не отпускай меня, – едва слышно пробурчала она куда-то мне за ухо.

А чего ждать, кто поймёт тебя в этот момент?..

… Так мы и ехали по тихим улицам Парижа – прекрасного и удивительного города, где исполняются самые заветные мечты, но и где разбиваются сердца, где любовь и смерть всегда идут рядом. Так было, так есть и, знаю наверняка, будет до скончания веков…

Маленькая девушка с железным характером котёнком лежала у меня на коленях, уткнувшись носом мне под подбородок и охватив цепко за шею, из-за чего левый поворот я совершал на минимальной скорости и крайне осторожно. Так я и вошёл с ней на руках в дом, с трудом достав по понятной причине ключи из кармана. Так и донёс её до спальни, где не убранная постель ещё несла следы вчерашнего буйства Жаннет. Но Пиковый Туз ничего этого не видела: глаза её были закрыты. Я положил её на кровать и попытался расцепить её руки, но она замычала недовольно, тут же усилив захват и ещё сильнее прижавшись ко мне, ощутимо сдавив моё горло. Тогда я, стоя на коленях и склонившись к ней, стал расстёгивать плащ. Она захныкала, несколько раз судорожно вздрогнула, ноги её на манер ножниц два-три раза раздвинулись и сомкнулись, сбивая постель. И я прикоснулся губами к её закрытым векам, к бледным щекам, пахнущим едва уловимо тысячеметровой высотой и бешеным ветром, провёл языком по верхней напряжённой губе, коснулся уголка рта, а она, вдруг распахнув рот, стала ошалело, с полукриком-полустоном хватать меня губами и зубами за нос, щёки, губы; руки её схватили и сжали мою голову, прижав моё лицо к своим алчущим губам. И принялась сдирать с меня рубашку, как кожу, безжалостно и страстно, оторвав несколько пуговиц…

И закричала, в последний момент попытавшись вырваться из-под меня. Но я приподнял её лёгкое тело за талию, ноги её раскинулись…

Её грудь была изумительной формы, маленькая, под стать фигуре, и упругая, как яблочки, с острыми и твёрдыми сосками. Она ни разу не открыла глаза, иногда сквозь щёлки полусомкнутых век я замечал отблеск глаз. А сжатые губы едва заметно исполняли странный танец ощущений, пляшущих где-то глубоко внутри. Мне кажется, что ей было очень больно…

И всё было как-то очень быстро и неосознанно…

…Слёзы текли жемчужными ручейками из уголков её глаз; она смотрела, широко их распахнув, прямо в потолок; тело её мелко вздрагивало, коленки и ступни внезапно и хаотично слабо подёргивались, губы распухли, заалели и увлажнились, как и всё её маленькое изумительное мраморное тело. Она прерывисто дышала, втягивая воздух сквозь сжатые зубы, а руки, как две гибкие лианы, медленно и бессмысленно двигались по телу, по влажной коже, сминая грудь и живот.

Я, сидя на краю кровати, смотрел на неё, освещаемую сквозь щель между шторами узким стеклянным бликом Луны, и молчал.

Потому что не надо было никаких слов.

Потому что любое слово сейчас было лишним.

И мне было печально…

А потом я принёс полотенце и кувшин с тёплой водой и осторожно вытер всё её тело, заботливо и нежно, как тело собственного ребёнка. И когда я закончил, она, как бы ожидая, тихо заплакала, схватила меня за руку и, притянув к себе, закрылась ею, как одеялом: как закрываются маленькие дети от страха и холода. Свернулась клубочком, не выпуская мою руку и, повернувшись ко мне спиной, поджав ноги, тут же уснула. И я боялся пошевелиться…

…Той ночью был очередной налёт «Цеппелинов» на Париж. Их негромкое журчание где-то высоко в сумеречном небе приводило в душу смятение тихого страха и нервного любопытства одновременно – попадут, не попадут? Туз Пик, закинув мне на бедро свою ножку, тихо посапывала, уткнувшись лицом и сжатыми кулачками в мою грудь. Я же слушал ночное небо, её дыхание и желал только одного, чтобы это никогда не закончилось…

Но через секунду нарастающий свист падающей бомбы заставил меня сжать Пикового Туза в нервных объятиях! Она хрюкнула смятым носом, толкнулась рефлекторно кулачками, просыпаясь, и замычала недовольно, складывая губы лодочкой, при этом выгибаясь дугой и потягиваясь по-кошачьи, опёршись спиной о мою руку.

Рядом бухнуло, дом задрожал, посуда где-то зазвенела и почти сразу всё стихло. Её большие глаза смотрели на меня, отражая темноту.

– Поласкай меня… – прошептала она.

Но на этот раз она сама подставила свою грудь для поцелуев, забравшись сверху и уперевшись мне в плечи вытянутыми руками – вот, смотри, какая она у меня!.. Так, а теперь вот мои нежные пальчики, бархатная кожа запястий, я сейчас повернусь и лягу на тебя сверху спиной, милый, обними меня, ты же мужчина, да! Прижми меня к себе своими сильными руками! Хорошо… Мои лопатки упираются так мягко тебе в грудь – здорово, правда? Где твои губы? Я здесь, я здесь, не убежала, я здесь; теперь пусть твои руки лягут на мой живот, и вот тут, и вот здесь, а теперь сюда – да, да-а-а…

И она закричала, видимо не ожидая снова боль, но, тут же взяв себя в руки и, стиснув поначалу зубы и зажмурив глаза, упрямо продолжила свои простые движения…

А потом металась в исступлённом танце; короткие её волосы, слипшиеся от пота, стреляли острыми стрелами, разбрасываемые щедро головой…

Она сжимала меня всем своим сильным маленьким телом, скользя кожей и царапая ногтями, она обзывала меня ужасными словами и звала самыми нежными прозвищами, отталкивала в ненависти и тянула к себе в порыве трепетной страсти, что-то шепеляво шептала и выкрикивала несвязные слова на разных языках…

И визжала, дёргаясь, выгнувшись, прикусывая нижнюю губу, едва освещаемая пробивавшимся рассветом!.. И рухнула на меня подрубленным деревом, с полуоткрытым ртом и закатившимися глазами, сильно ударив лбом меня в правую ключицу…

Я осторожно стащил её в бок, прикрыл одеялом. Она не двигалась. Она не дышала…

Да-а, ночка.

Бельё я потом выбросил, в стирку отдавать постеснялся…

Её глаза утром… Её губы, алчущие и кровоточащие… Цвет… Вкус… Брови домиком… Хныканье, как только я пошевелился, пожелав повернуться на другой бок…

– Отвези меня на аэродром!! – закричала она, проснувшись и увидев перед собой часы.

А я ей как раз кофе принёс. В постель…

Эх!..

Глава 4 «Огонь»

Следующие три дня были просто бешенными! Скандал вокруг моей статьи достиг пика и меня просто разрывали на части. К тому же Кодрон предложил провести некое подобие круглого стола короля Артура в одном из ресторанов и пригласить на него заинтересованные стороны. Неплохая, в общем-то, идея, едва не рассыпалась, не успев толком оформиться – слишком многие захотели участвовать в этом мероприятии, да и простые граждане, встретив эту инициативу на «ура», просто заняли весь ресторан ещё за несколько часов до сбора интервьюеров, желая оказаться свидетелями и соучастниками. Пришлось срочно перекраивать всё действие и по месту и по срокам. Единственное приятное событие за эти семьдесят два часа гонки, ругани и нервотрёпки, был приезд к нам в редакцию капитана Дюпона с обещанным ящиком вина. Он случайно застал меня, так как я, едва сдав свежий отчёт, бежал сломя голову на следующую встречу.

– Спасибо вам, месье Гош. – пожал он мне руку. – От Анжелики (ей теперь страшно завидуют подруги) и от всей нашей эскадрильи.

– Да?.. Ну, от Анжелики понятно, а вот от эскадрильи почему? Вроде, я наслышан, из-за меня вы потеряли покой?

– Это всё мелочи. Зато я с полным правом затребовал от командования прибавку к денежному и вещевому довольствию – быть пилотом не только престижно и почётно, но и крайне опасно, о чём так наглядно поведала всем ваша статья. И ещё… Это конечно не моё дело, но я скажу вам… От всех нас, да… Гош! Спасибо тебе!

– За прибавку? Так почему же это не ваше дело, как раз ваше…

– Нет, Гош. Я хотел сказать спасибо тебе не только за возможность улучшить наше материальное обеспечение… За Туз Пик. Она хорошая девушка… Она нам как сестрёнка – нервная, взбалмошная, крикливая, но родная… А тут эти дни никого не песочит, думали – уж не заболела чем. В общем, не знаю – как толком и объяснить… Приезжайте в гости!

… Настенный брегет, монотонно отстукивая секунды, показывал пять часов двенадцать минут. Майский рассвет ещё едва-едва коснулся задёрнутых плотно штор. Резкая трель телефонного аппарата терзала слух, вызывала тошноту и судороги. Я повернулся через бок, мысленно посылая все небесные кары на голову идиота, так бесцеремонно разбудившего меня в такую рань, сорвал трубку с рычагов.

– Гош. – мрачно кинул я в неё.

– Ты опять спишь, соня?!! – заорала трубка. – Ты так вообще всё чертям собачьим проспишь!! Давай, отрывай свою упругую задницу от постели и мчись ко мне: сейчас будем пить вино и танцевать фокстрот!!

– Это ты…

– А ты думал – эта новомодная шлюшка Эдит Пиаф?!! Не, вы посмотрите на этого лоботряса! Пока мы тут воюем, защищаем его никому не нужный покой, он ещё смеет удивляться, что ему звонит любимая девушка!

– Что случилось…

– Что случилось?!! Да я сейчас вот прилечу и изрешечу пулемётами весь твой жалкий домишко, чтоб не разговаривал со мной таким тоном, подлец!! Ты где шлялся три дня и четыре ночи?!! Где?!! По шлюхам – я знаю! Потому что вы – газетчики, можете бегать только по шлюхам!! Да-да – профессия обязывает! И не надо мне говорить, что та шансоньеточка из кабака дяди Жака вдруг твоя “просто бывшая”! У тебя пол-Парижа – и всё “бывшие”! А ей передай, что если будет тянуть к мо-е-му Гошу свои похотливые ручонки, сладкоголосая птичка, то я её пулемётами на четыре половинки распилю, пусть тянет!.. Ну, где ты был, а? Я так соскучилась, спать не могу без тебя… Папочки нет рядом, некому малышку защитить от темноты, боюсь… А знаешь, я десятого немца завалила! Сегодня прямо по зорьке! Теперь я дважды ас, дважды – туз! Жюль и Верн хотят вторую карту на фюзеляж нарисовать, чтоб все знали, что летит Дважды Пиковый Туз! Вот! Забавные они… Х-хочешь, я сейчас за тобой приеду, ты же знаешь – я быстро езжу. Десять минут от Ля Бурже и я у тебя…

Её голос понизился почти до интимного шёпота, я улыбнулся, представив ясно себе, как она склоняется над столом с картами, где у них стоит аппарат, прижав к ушку здоровенную трубку – никто в штабе эскадрильи не должен видеть, что она разговаривает с мужчиной о чём-то конфиденциальном; и как её боевые товарищи, ради которых, наверняка, и был устроен весь этот спектакль, галантно отворачиваются от неё, пряча улыбки и подмигивая друг другу.

– Конечно, приезжай…

Она домчалась за восемь с половиной минут.

Я вышел на балкон второго этажа и, уперевшись руками о поручень, наблюдал, как она въехала во двор и затормозила прямо передо мною. Конечно, она сразу меня увидела. Некоторое время она сидела в авто, держась руками за рулевое колесо, и поглядывала на меня искоса, покусывая губы и о чём-то раздумывая. Я так же молча наблюдал за нею, не желая ни подталкивать её к каким-то действиям, ни самому проявлять инициативу и выйти на порог встретить Туз Пик.

Наконец, она совладала с волнением и вышла из кабриолета, так же кидая на меня свои смущённые взгляды. Потом, как бы спохватившись, кивнула молча мне – здравствуй, мол.

Я кивнул и ей.

– Можно? – едва слышно, пролепетала она.

– Заходи. – показал глазами в ответ на входную дверь.

Она вошла в дом и неторопливо поднялась ко мне наверх. Спрятав за спину руки, поджав губы и опустив голову, она стояла посреди комнаты, как бы случайно бросая на меня нерешительные взгляды, словно ребёнок, которого строгие родители по каким-то причинам допрашивают с пристрастием о проведённом дне.

– Так значит ты теперь дважды туз, дважды ас? – иронично проговорил я, подходя к ней. – Фокстрот и вино – чего ещё нужно герою после великой битвы? Герою, что грудью защищает покой всяких лоботрясов, бегающих исключительно из-за профессиональной потребности по шлюхам. Ты меня рассмешила, я смеялся...

– Извини. – прошептала она. – Просто я думала... Думала о тебе, как ты там, с кем. Женщины вокруг тебя вьются, я давно это вижу и ревную так, что готова растерзать их голыми руками... – голос её также был тих. Она помолчала, я внимательно глядел на неё. – Просто я думала: ну вот, переспал со мной, чего ещё ему от меня надо? Чего такого во мне, ведь у него такие женщины, а я?.. Пигалица. Выскочка. – она кусала в волнении губы, её мелко затрясло – вот-вот, как мне показалось, могла начаться истерика.

– Пигалица и выскочка. – состроив дурашливое лицо и скосив глаза к носу, тоненьким голоском прогундосил я. – Пошли в постельку. А то эта мадемуазелькина рефлексия сейчас вызовет у меня икоту.

Она две секунды молчала, переваривая услышанное, и вытаращив на меня обалдевшие глаза, а потом с трудом выдавила:

– Поаккуратнее с такими шутками, м-малыш... – и знакомый бешеный огонь заплясал в её глазах. – И не делай мне тут такую невинную морду, будто ты на паперти Собора Парижской Богоматери!.. За мадемуазельку можешь и по носу схлопотать!

Исходя из опыта общения с Пиковым Тузом у меня было только два выхода из создавшейся ситуации – бежать, сломя голову или... Или?

Я взял ладонями её личико и поцеловал в нос.

– Сволочь. – нежно прошептала она и прижалась к моей груди всем телом, обхватив руками.

Я не видел её лица, но знал наверняка, что она, прижавшись левой щекой, закрыла глаза и улыбается той удивительной улыбкой, какую мне никогда ещё не приходилось видеть в своей жизни, той улыбкой, от которой оттаивало самое ледяное сердце. И я легонько прикоснулся ладонью к её волосам.

Она подняла своё лицо и подставила губы.

Передо мной оказался неглубокий ручей метра четыре шириной, через который был переброшен ствол упавшего дерева. С моей стороны склон русла был довольно обрывистый, метра полтора высотой, и я замешкался, оглядываясь в поисках удобного спуска к воде. Подняв глаза на шелест впереди, я увидел на противоположном берегу усатого мужчину в черном костюме, и тут же в шею хлёстко ударило, разом выбив почву из-под ног, правое бедро обожгло мгновенным прикосновением раскалённого металлического прута, и песочный бережок стремительно полетел мне в лицо. Удара я не почувствовал, только какое-то неясное неудобство в исчезающем теле. Прямо перед левым глазом (правый упёрся в сырой песок) ямка в песке медленно наполнялась прозрачной водой такой чистоты, что я мог разглядеть каждую песчинку, каждую неровность на её неглубоком дне. Эта ямка мне чего-то очень сильно напоминала, и все мои мысли потому заполнили вопросы – о её такой странной форме... Так это же отпечаток моей собственной ладони – понял я с удовольствием, гордясь и радуясь за свою сообразительность! И я заулыбался сам себе далёкими бесчувственными чужими губами. А потом меня два раза подряд чем-то встряхнуло откуда-то сзади, и приплывшая боль в спине была такой же далёкой, не своей, лишь слегка отвлекающей и совсем не страшной. Досадно только, что при этом картинка сместилась, и левый глаз видел теперь край песка, уходящий в зеркальную зелень воды. Но она оказалась не менее интересной и занимательной, и я не обиделся вовсе, радуясь новым впечатлениям. Кто-то бесцеремонно сместил кадр, и я увидел перед собой голубое небо, ветки какого-то дерева и лица двоих склонившихся надо мной мужчин, одного из которых я ранее видел за ручьём. Мне было интересно на них смотреть, и я опять не обиделся…

Fertig? – спросил усатый.

Ja, kann man sagen. Ich muss noch mal in Kopf schieben, sonst wird Chifin diese Arbeit nicht annehmen. – ответил второй, направляя мне в лицо пистолет.

Ja, fertig. Es ist nicht n; tig Patronen auszugeben! Lass uns gehen! – потянул того за рукав усатый.

Nain, noch nicht ferig! Guck mal, Augen sind noch lebensvoll! – упрямо пробормотал другой, прищуривая глаз.

Lauf!

Усатый толкнул напарника в плечо, сам развернулся и стал стрелять с колена куда-то в сторону. Но не сделав и нескольких выстрелов, он мотнул головой и рукой с пистолетом, согнул ногу в колене и мягко привалился ко мне, аккуратно положив на моё правое плечо свою голову, придавив её своим весом, от чего я стал видеть его профиль. Его тело хаотично вздрагивало, голова то отрывалась от моего бицепса, то вновь падала на него, сотрясая меня. Поначалу его лицо было неясно, как-то размыто, но затем линии и контуры проявились чётко и сфокусировано – глазам уже ничего не мешало видеть странно кивающий не вниз, а вверх профиль незнакомца, его то выпирающий, то западающий кадык, хватающий по-рыбьи распахнутый рот с тонкими бледными губами, наполненный розовый пеной, выползающей из уголков губ; видеть глаза, вперившиеся в небо, с застывшим тупым испугом.

И эта тряска вдруг вернула мне моё собственное тело! Разрывающую боль в шее, полыхающее пожарище в бедре и тупое окончание кола, вонзившегося мне в правую лопатку! И я захотел закричать, забиться, оттолкнуть от себя эту невыносимую, жуткую боль, эту нечеловеческую муку, от которой тело скручивало и корёжило, как полоску металла в мартеновской печи, но…

Мимо промелькнули какие-то силуэты. Хлопки выстрелов донеслись в мой кошмар мягкими пушистыми подушками.

Ручей тихо журчал. Топот и шелест кустов затих. Ветер едва шевелил листьями.

Полукруглая тень закрыла мне небо, и неясный силуэт остановился надо мной. Прямо у лица появилась чёрная окружность с маленькой мушкой и тусклыми головками пуль, торчащими из барабана вокруг дула. Маленькая ручка в нежно-кремовых перчатках слегка покачала вверх-вниз револьвером, как бы говоря – ну, чего же ты всё-таки так, а?

Пальчик медленно надавил на спуск и сухой щелчок выстрела, больше напоминающий далёкий удар хлыста, заставил дёрнуться и замереть голову усатого на моём плече. И силуэт надо мной расплылся бледно-кровавым, слегка колышущимся, расползающимся пятном, оставив едва ощущаемый где-то на самой глубине вдоха след запаха розового мандарина…

…Слепящий свет.

Режет сквозь едва приоткрытые веки…

Запах эфира. Звон, ни с чем не сравнимый лязг медицинских инструментов…

Слова, сливающиеся в беспрерывное непонятное воркование…

Вспышка боли, затихающая прерывистым гулом вдали. Провал…

…Я люблю Луну. Луна – моя бессловесная мудрая сестра. Она приходит ко мне с того далёкого, почти позабытого детского мига между замедлением век и сном, приходит  каждый раз, когда одиночество обволакивает душу горькой тоской, когда слово «надежда» не имеет ни малейшего смысла и рассвет также далёк, как и мамина улыбка, качающая меня на руках с тихой, без слов и мотива, но с совершенно понятной песней. Улыбка, качающая на…

Лунный свет искрится хрусталём из линз зрачков, отражаясь всеми цветами радуги в неподвижных круглых глаз куклы, глянцевая идеально-фарфоровая кожа которой окрашена смесью закатного солнца и белого серебра. Губы очерчены почти сине-чёрным, резко контрастным на фоне лица, и выделены выпукло двумя вертикальными синими бликами-иглами вонзившейся в них отсвета Луны. Кукла так прекрасна, так восхитительна своим идеальным овалом лица, что невозможно отвести от неё взгляд, хочется любоваться её глазурной красотой столько, сколько бьётся моё тихое сердце.

Кукла одета в светло-голубое платье, так удачно сочетающееся с ночным освещением, и широкополую элегантную шляпу из итальянского шёлка, подчёркивающую её застывшую красоту. Она, не мигая, глядит прямо в мои глаза, сидя рядом на стуле – где обязана пребывать сейчас сиделка: я знаю, я же в госпитале.

Её лицо бесстрастно. Руки покоятся на коленях, спина выпрямлена, плечи раздвинуты…

Кукла. Идеальная…

И вдруг мигнула Луна в стеклянных глазах серебряной искрой, и разбилась на тысячи блестящих осколков фарфоровая броня, и оказался я внутри неё, и увидел, почувствовал, прикоснулся к нежности и одиночеству, долгу и ожиданию, к тоске и надежде. И до такого моря нерастраченной любви, что дыхание перехватило в миг, и провалился я в бездонный колодец Льюиса Кэррола, только две звезды долго ещё сияли мне сверху, провожая в бесконечность, постепенно тускнея, пока не погасли окончательно. И окружила тогда меня беспросветная тьма…

…Очень хочется пить. Во рту кисло-горький вкус резины и мяты от каких-то микстур. Рот полуоткрыт и пересох из-за того, что мне в горло вставлена трубка, уходящая куда-то внутрь и потому меня мутит. А горло к тому же сдавлено чем-то жёстким, не дающим пошевелиться. Мне душно и мокро от налипшего одеяла к потному горячему телу. Правая рука сильно прибинтована к груди. Кажется, я голый…

Видимо я пошевелился, кто-то поправляет на мне простыню. С трудом разлипаю склеившиеся веки.

– Месье Гош очнулся! – кто-то громко шипит над ухом, что-то загремело, затопали шаги и над собой я увидел размытые очертания какого-то человека, видимо – врача, раз у него на голове напялена белая шапочка.

– Вот и сла-авненько, – пропел он, – Вас чего-нибудь беспокоит, месье Гош? Боли, неудобства, может – уточку?

– Э-ы. – ответил я ему, что означало – «идиот, не видишь что ли, что у меня трубка твоя дурацкая во рту – вытащи, тогда и поговорим, если захочешь! »

– Нет, месье Гош! – нисколько не смутившись, ответил эскулап, – у вас серьёзное ранение: задеты гортань и голосовые связки. Так что вам придётся пока – временно – обходиться общением без слов. Одно мигание – означает «да», два мигания – «нет». Договорились? Вот и ладненько… Пить хотите?.. Сестра, влейте.

Девушка в белом больничном халате поднесла к моему рту пипетку и плеснула чуть-чуть воды в угол рта.

– Да, голубчик, да, – развёл руками неунывающий доктор. – Потерпите дней пять-шесть, может – недельку, пока рана закроется полностью. Будем давать вам кашки и растёртые фрукты. И не смотрите на меня такими глазами – ваше возмущение меня не волнует. Вам вообще крупно повезло – выжить с такими ранениями! Полиция говорит, что пули были заточены, как иглы, потому и повреждения минимальны. И все навылет. В спину в упор стреляли, задели верхнюю часть лёгкого, но, поверьте – это сущие пустяки для нас! А вот рана в бедре была смертельной. Пуля повредила паховую вену. Но неизвестный доброжелатель вам просто заткнул её дамской перчаткой и замедлил кровоток, а то бы вы до нас не дое-ехали, голубчик, да! – и врач довольно похлопал себя по бёдрам. – Везунчик вы… Да и организм крепкий. Ладно, тут вашего пробуждения с утра дожидается полицейский инспектор. Немного странноватый субъект. Я разрешил ему поговорить с вами пять минут. Не беспокойтесь – я буду рядом и если увижу, что он будет вас донимать – тут же выставлю его вон! Ха-ха! Эй, инспектор, заходите! – и он, развернувшись, махнул кому-то сзади рукой.

Я скосил глаза в сторону и увидел множество лиц, уставившихся на меня через стекло. Я увидел месье Кодрона, кое-кого ещё из редакции, Жаннет с красными распухшими глазами и платочком в сжатых руках, капитана Дюпона, тут же откуда-то снизу выудившего и украдкой показавшего мне бутылку, ещё несколько военных, среди которых было как минимум два генерала, три-четыре чиновника из разных министерств – у которых я имел честь как-то брать интервью, несколько неизвестных мужских и женских лиц, и у самого края – её. Увидев мои глаза она толкнула, видимо рефлекторно, растопыренной ладошкой прозрачную стенку, отделяющую наглухо нас. Лоб её также был прижат к стеклу, и на нём у полуоткрытого рта появилась дымка осевшей влаги. Я попытался ей улыбнуться, но, подозреваю, что с этой трубкой вышло криво.

Дверь в палату отворилась и впустила невысокого пухленького человечка в твидовом костюме, мешковато сидевшем на нём и с совершенно гладко прилизанными к черепу чёрными волосами. И мощнейший запах бриолина мгновенно перешиб больничные ароматы! О-о, допрос обещал веселье…

Доктор встал со стула, уступая место инспектору, и его лицо подозрительно скривилось – он тоже учуял навязчивый парфюм полицейского.

Тот же, широко улыбаясь и явно гордясь возложенной на него миссией, уселся на стул, придвинул его рывком к моей койке, ощутимо толкнув её боком и произнёс неожиданно тоненьким голоском:

– Инспектор Жюв! К вашим услугам, месье Гош! Крайне рад вашему здесь пребыванию! Не беспокойтесь – я всех поймаю! И посажу! Вот! – и он указал пальцем в потолок.

«Что за тупица? » – взглядом спросил я доктора, стоявшего за спиной инспектора, тот лишь развёл руками. Ладно, посмотрим.

– А мы за вами давно наблюдаем! – с удовольствием продолжал тем временем полицейский, – нам ещё две недели назад пришло секретное предписание взять вас под защиту! Вы ведь наше народное достояние и предмет всеобщей любви и гордости! Да! Моя жена и дочери просто вас обожают, месье Гош! В общем, подстрелили мои ребята одного из ваших убийц, второй сумел уйти через очень колючие кусты, отстреливаясь! Вы представляете, каков субъект! У наших агентов двое раненых, но не так как у вас, по мелочи! Мы теперь вас охраняем просто круглосуточно, будьте покойны, никому не дадим вас в обиду! Да!.. Ну, в общем, кажется, э-э-э – всё, да – всё! Я пошёл, выздоравливайте! Передам от вас привет жене и дочкам – они будут счастливы, спасибо! До свидания, приду завтра с докладом о ходе расследования и поисках второго нападавшего! Да! – и он потрепал меня по прибинтованной руке. Резкая боль ударила меня в ключицу, я скривился.

– Всё, хватит, господин инспектор! – доктор уже оттаскивал Жюва за плечи от моей койки, тот же продолжал чего-то бормотать, кланяясь и отступая. Какие же идиоты служат в полиции, однако…

Так, он чего-то говорил о наблюдении за мной, вот и оборот! Хотел бы я посмотреть их отчёты о моих приключениях, да-а, неприятное известие.

И тут я понял, что в палате, кроме какого-то невзрачного, серого человека, никого нет. Он присел осторожно рядом и внимательно глядел на меня бледноголубыми водянистыми глазами. А стеклянная стена за его спиной уже закрыта непрозрачной плотной ширмой.

– Извините, месье Гош, за нашего сотрудника, это было необходимо. – Тихо произнёс он таким же серым, невыразительным голосом, так соответствующим его облику. – Я ничего вас спрашивать не буду, поверьте, в этом нет необходимости, зато сам сообщу вам кое что.

Он вытащил из кармана несколько прозрачных целлофановых пакетиков и стал поочерёдно подносить их к моим глазам.

– Вот пуля, застрявшая в песке под вами. Обратите внимание на калибр и заточку носика. Он загнут от удара в песок. Пистолет малокалиберный, как видите, потому и пуля не тупоносая, как обычно – это сделано для улучшения баллистики при малом запасе пороха – обычные шпионские штучки. Вот пуля, попавшая в тело нападавшего на вас вражеского агента – это стандартная армейская тупоносая пуля среднего калибра с хорошей убойной силой на близких расстояниях. Как правило, при попадании вызывает шок и обездвиживает любого противника. А вот пулька, извлечённая из головы этого же агента – видите? И калибр совсем другой, форма головки коническая и нарезка бороздок под другим углом. Её выпустили из дамского «Люгера», причём выстрел был с очень близкого расстояния – вокруг раны сильный ожёг от пороховых газов с малым углом разлёта. Возникает вопрос – кто добил немецкого агента и почему не добили вас… Не знаете, я так и думал. Далее – рядом с вашим телом сохранились следы дамских туфель, именно их владелица прикончила раненого агента. И, самое главное, вот посмотрите, – он поднёс к моим глазам следующий пакетик, в котором лежала дамская перчатка тёмно-бурого цвета от запёкшейся крови, моей крови. Только маленький кусочек у края сохранил чистоту и нежно-розовый цвет. – Она закрыла вам этим рану и спасла жизнь; при том, что люди, нападавшие на вас – её агенты. Странно, да?

Он немного помолчал, скосив в сторону тусклые глаза. Я поймал себя на мысли, что при всей моей репортёрской цепкости я уже через пять минут не смогу описать этого человека, так ловко ускользающего от моего внимания. Теперь я понимаю, что такое быть НАСТОЯЩИМ шпионом…

– Женщины. – тихо пробормотал тайный полицейский и покачал головой. – Женщины… – повторил он, как бы про себя, полуприкрыв и без того незаметные глаза. – Самое смешное, месье Гош, ведь мы даже не можем её арестовать – просто потому, что у нас абсолютно нет ничего против неё: в порядке все документы, ни с кем, кроме вас, в видимый контакт она не вступала. При этом мы совершенно уверены в её тайной деятельности против государства и власти. И то, что она сразу же после этой заварушки исчезла в неизвестном направлении, ловко уйдя от слежки, подтверждает её высочайший профессионализм на этом поприще. Не знаю, обрадует ли вас это известие…

Да, понимаю, и у вас есть вопросы к нам. Что ж, не вижу смысла держать вас в неведении. Вы – человек известный, публичный и род вашего занятия подразумевает общение не только с простыми гражданами, но и с людьми, облечёнными властью, которых государство призвано охранять. Так мы и установили, что вами интересуются несколько неизвестных нам лиц. Вы человек необыкновенно популярный не только среди народа, поверьте. Так что вопрос о вашей охране даже не стоял, хотя я и понимаю, что это было вмешательством в вашу личную жизнь, но таковы издержки профессии (вашей, само собой), и вы, как человек умный, прекрасно это понимаете. Надеюсь, что удовлетворил ваше любопытство…

Он встал и сделал два шага к двери, но потом повернулся и бесцветным голосом добавил:

– Извините, что немного опоздали... Обещаю, что мы достанем её. Всего вам доброго, месье Гош, выздоравливайте. – И он, надев серую шляпу, бесшумно вышел из палаты.

Какое-то время было тихо, а потом дверь опять отворилась, медсестра открыла шторки и ко мне сразу ввалилась толпа посетителей! Три фоторепортёра засверкали магнием, важные люди позировали и улыбались в объективы. Потом фотографы умчались по своим редакциям, а остальные кто как расположился вокруг меня – кто на нескольких принесённых стульях, кто – просто стоя рядом. Её я не видел, видимо она была за чьими-то спинами. Зато Жаннет, поливая слезами, уселась рядом с глазами страдающей по больному хозяину собаки.

Потом кто-то чего-то говорил, я не слушал, захотелось спать. Дюпон открыл бутылку со словами – «лучшее лекарство, дедушка передал», мне влили пипеткой несколько капель чудесного кагора, совсем меня разморило. Звуки стали долетать приглушёнными, всё поплыло перед глазами, доктор стал ненавязчиво выставлять посетителей и тут…

– Ой, а что это? Кто-то оставил? – Жаннет держала перед глазами пакетик с бурой от крови дамской перчаткой. И позади неё я увидел… Туз Пик смотрела на перчатку такими ужасными глазами, что сон в миг вылетел из моей головы, а страх, дикий страх сдавил горло, я попытался встать, закричать, отобрать у этой дурочки пакетик с уликой, явно указывающей Пиковому Тузу на ту, кто пыталась меня убить, на ту, кто выполнила свою угрозу! Я захрипел, несколько человек бросились ко мне, придавив к кровати, я бился, пытаясь вырваться, люди звали врача, испуганно и громко. Хлороформ…

– Меня зовут Оливия… – мне показалось? Её голос был так тих, что слова были похожи на струящийся песок.

Но она вдруг села на кровати, подогнув к груди ноги и обхватив их руками. Затем повернулась ко мне и посмотрела лукаво и внимательно, как маленькая лисичка.

– Почему так, Гош? – начала она, не меняя позы. – Я ничего не хочу…

Она отвернулась и некоторое время молчала, глядя куда-то в сторону от меня, положив на колени подбородок. А потом со вздохом, больше похожим на изнеженный стон, повернулась ко мне всем своим телом, проведя мне по животу и груди маленькой ладошкой, вытягиваясь вдоль и прижимаясь влажной кожей.

– Я не хочу бежать, ехать, сражаться с кем-то… Я даже не хочу летать… Что ты… Что же ты со мной такое делаешь?..

Её лицо приняло просительно-жалобное выражение, я прикоснулся к её щеке ладонью, она тут же уткнулась в неё носом и прерывисто вздохнула.

– Я не знаю… – ответил я тихо, лишь ощущая маленький тлеющий огонёк в груди. – А поехали... Поехали к дяде Жаку!

– Ты хочешь есть? – её голова теперь улеглась на мою ладонь, а в глазах опять заплясали лукавые искорки.

– Ну-у… – промычал я.

– Да, – она кивнула, не отрывая правой щеки от моей ладони, – сейчас…

И вдруг вцепилась с рычанием обжигающим ртом мне в живот!

Я засмеялся, согнувшись, и схватил левой рукой за её маленькую попку…

– Так ты и есть тот самый Гош? – Эдит Пиаф в открытую бесцеремонно с холодной усмешкой разглядывала меня почти в упор, совершенно не обращая внимания на вспышки фоторепортёров, роем крутящихся вокруг, на сотни глаз, уставившихся на нас и на Пикового Туза, мёртвой хваткой вцепившуюся в моё плечо. Туз Пик, я чувствовал, мелко дрожала, и наверняка – никак не от страха. А от ярости и едва сдерживаемого желания влепить этой выскочке хорошую затрещину!

И я вдруг понял, что они очень похожи и внешне и по характеру. Только госпожа Пиаф была бесчувственной змеёй, глядящей на меня, как на кролика – очередную жертву, а Пиковый Туз – с обожанием и внутренней гордостью. И эта разница убивала в одной естественную женственность и чувственность, а в другой – неестественное мальчишество и эпатажность.

Пиаф, положив мне на плечо веер (совершенно понятный знак власти), чуть вскинув голову и сжав и без того тонкие губы в две параллельные ниточки, глядя мне в переносицу, произнесла размеренно, выделяя каждое слово, явно стараясь, чтобы её услышали окружающие зеваки:

– Я хочу… Дать тебе… Интер-вью…

Может сработало моё репортёрское чутьё, может – моё богатое воображение, а может – и давно подозреваемый мною мой собственный дар ясновидения, но в этот момент я ясно увидел двух дерущихся, визжащих, царапающихся кошек (перекинувшихся за секунду до этого из человеческих существ женского пола), обрывки волос и одежды, разлетающихся в разные стороны целыми клоками! И колоссальное глумливое удовольствие зевак! И гогот, и рёв!

Я нежно обнял за тонкую талию Пикового Туза, вот-вот готовую сорваться, склонил к ней голову и, глядя прямо в жуткие очи Пиаф, ответил:

– Хорошо. Позвоните моему агенту – и он назначит вам время.

Затем повернулся и зашагал, ведя Туз Пик к выходу, хорошо ощущая её крупную дрожь.

И в последний миг я, глянув мельком в громадные зеркала, понял, почему у меня горит затылок – взгляд певицы был преисполнен такой злобы и ненависти, что сомневаться не приходилось – у меня появился самый лютый враг. Навсегда.

Они все улыбались.

Капитан Дюпон, отсалютовавший с высоты наблюдательной вышки, механики и мотористы, пилоты. Какая-то мелкая собачонка, неряшливо-кудлатая, с бешено вертящимся хвостом и улыбающейся пастью, полной мелких кривеньких зубов, тряся лопоухой башкой и юлой крутящейся между ног. Жюль и Верн, едва не подравшиеся за право открыть дверцу кабриолета, сияющие, как рождественские ёлки – и игрушек не надо! Какой-то кареглазый мальчишка, с обожанием и восторгом прикосновения к моменту. Птичка с ближайшего дерева, наполняющая воздух радостными трелями. Ветерок и облака, приносящие лёгкую свежесть в смеси со сладким запахом сгоревшего авиационного топлива…

Туз Пик неприступно хмурит брови; однако, страшно смущена и едва сдерживается, чтобы не убежать с глаз долой от такого конфуза куда подальше в тихое место, или не влепить кому-нибудь с размаху звонкую затрещину!.. А впрочем, подозреваю, затрещина кем-то сейчас воспринялась бы, не иначе, как милость Господня!

– Аэроплан готов!

– «Моран» готов! – это братья от нетерпенья вот-вот не подхватят Пикового Туза на мощные ладони и вскачь не понесут к аппарату!

Мы подходим к моноплану, забираемся в двухместную кабину – Туз Пик на высокую квадратную подушку слева, я – справа. Она крутит рычажок магнето; её звонкий голос:

– От винта!

– Есть, от винта!!! – ревут братья, мощным взмахом рук проворачивая пропеллер. И мотор тут же трещит, оглушая, плюясь нам в лица сизыми клочками выхлопа, спутывая ветром ресницы и приоткрывая губы. Кто-то из механиков запрыгивает на крыло, протягивая нам смешные яйцевидные шлемы и ветрозащитные очки. Мы напяливаем их на лица, шлем тяжёлой кастрюлей придавливает голову. Механик спрыгивает с крыла – впереди у края поля далёкий человек поднимает вместо красного флажка – белый. Туз Пик двигает левой рукой коротенький рычажок вперёд, мотор взрёвывает басовито максимальными оборотами и аппарат тут же толкает нас в спины! Поначалу медленно, а затем всё быстрее и быстрее, он начинает разбег, подпрыгивая и переваливаясь, покачивая крыльями на кочках лётного поля, пока, наконец, не оторвавшись от родившей нас матери-земли и зависнув в стремительном полёте над нею, открывает вдруг нам разбежавшийся вширь горизонт, от вида которого захватывает дух!…

И я запел от вырвавшейся неожиданно из груди радостной волны какую-то песенку, а Туз Пик подхватила её тоненьким голосочком, перекрикивая треск и грохот мотора…

Плотный воздушный поток прижимает тело к креслу, теперь уже бесцеремонно влезая в рот и по-детски играя со щеками и губами. Внизу плывут поля, рощи, мелькает бликом ручей, а может и речка. Домики кажутся жилищами муравьишек, те – что, выйдя на звук с небес, снимают шляпы и машут ими нам приветственно. В ответ мы машем им руками и что-то кричим, то, что и сами не слышим. Облака неторопливо накатывают к нам свои белесые туши, как мирные киты, а мы пронзаем их, закручивая винтом белую плоть в стремительный жгут…

И только тускло-чёрный пулемёт, прихваченный двумя хомутами прямо передо мной к капоту, с латунными кружками донышек гильз в цепи, не даёт умереть от счастья.

Она почувствовала мой взгляд, повернулась и потянулась губами. И мы стукнулись шлемами в движении друг к другу, аэроплан вильнул вправо, Туз Пик тут же выровняла его движением ручки управления.

И мы засмеялись…

– Добрый вечер, месье Гош.

– Добрый вечер, Франсуа.

– Месье Гош, тут такое дело…

– О, Франсуа! Неужели меня опять дожидается какая-то необыкновенная дама?

– Да!.. То есть – нет!

– Вы опять меня интригуете, Франсуа. Так ждёт меня дама или нет?

– Ждёт, конечно – ждёт. Но не одна, а…

– О-ля-ля! Неужели с подружкой?

– Да… Нет, скорее – нет! Они не подружки, даже наоборот!..

– Вы меня заинтриговали окончательно, Франсуа!

– Месье! Простите, что перебиваю, но мне кажется… Нет – я абсолютно уверен, что вам сегодня не следует появляться у нас!

– Ну, слов нет!

За моим столиком сидела спиной к входу фройляйн Хельга с элегантно отодвинутым в сторону мундштуком в левой руке и напротив – Туз Пик, тут же вскочившая со своего места при моём появлении. Фройляйн Хельга повернулась ко мне и томно произнесла:

–А, вот и наш юноша!

Я взял протянутую ко мне руку Пикового Туза и усадил её рядом на диванчик. Наши пальцы сжались в огненный замок.

Фройляйн Хельга на секунду поджала губы, затем её лицо приняло выражение холодно-вежливого спокойствия. Она неторопливо затянулась, ресницы чёрными крылышками плавно распахнулись, от чего она стала похожа на фарфоровую китайскую куклу:

– Как дела в газете, л-любимый? – она провоцировала в открытую! Туз Пик дёрнулась, как от удара током (я удержал её), немецкая шпионка неприминула сладко улыбнуться.

– Отлично, – я кивнул в ответ и с нажимом добавил: – Любимая!

Улыбка фройляйн Хельги стала ещё более очаровательной, под столом я почувствовал прикосновение её ножки к моей правой голени.

– Да! – как бы вспомнив чего-то, с радостью воскликнула она, и грациозно повернулась к Пиковому Тузу. – Вы знаете, чёрный цвет вам – так к лицу, милочка!

– Я тебе не милочка! – зашипела Туз Пик, я удержал её опять, но она и не думала давать этой выскочке спуску: – А ты, старуха, держись подальше от моего мужчины!

Фройляйн Хельга стукнула меня носком туфли под коленную чашечку, артистично запрокинула голову, махнув, как веером, полами широкой шляпы и очаровательный и мелодичный смех привлёк к нам внимание посетителей ресторана. Глядя потом куда-то в сторону, она с явным удовольствием затянулась, наслаждаясь яростью Пикового Туза и произведённым эффектом на зрителей, а затем лукаво произнесла, царственно перенеся на нас свой взгляд:

– Моего мужчины? – она с издевкой проигнорировала слово «старуха», выделив чуть с презрением – «моего». – Ещё бы несколько дней назад, ну, пару-тройку недель и я бы сказала тебе тоже самое. Но сейчас это уже не более, чем набор напыщенных слов, литературный, если изволите, штамп.

Она даже ни на секунду не усомнилась в своей правоте, в своём превосходстве и потому – учила. Туз Пик покусывала губы, исподлобья глядя на неё.

– Моего мужчины, вот-вот… – продолжала с манерным вздохом фройляйн Хельга. – Да знаешь ли, ми-илочка моя, что кроме нас с тобой у нашего великолепного Гоша ещё шесть активных любовниц! Каков молодец! – Туз Пик бросила на меня быстрый взгляд, я всё также молчал, держа её за руку. – Такие мужчины, как НАШ Гош, – продолжала фройляйн Хельга нравоучительно-снисходительным тоном, – просто не в состоянии принадлежать только одной женщине. Так как уже все мы, и – ты и я, да вообще – все женщины в этом мире, принадлежат – ему.

И лёгкая грусть промелькнула по её лицу тенью, от чего фройляйн Хельга стала ещё прекраснее!

– Я убью тебя. – тихо и жёстко сказала Туз Пик.

– Да, – спокойно согласилась фройляйн Хельга и кивнула, взмахнув опять широкополой шляпой из чудесного итальянского шёлка цвета фламинго. – Видимо, другого выхода – нет.

Эпилог

Я не знаю, кто из них прислала мне это письмо.

Иногда я чётко и ясно вижу – кто, но…

Но на утро уже начинаю сомневаться.

А иногда мне кажется, что и письмо написано неизвестным человеком и адресовано было совсем не мне, а кому-то ещё и попало ко мне случайно…

Оно пришло ко мне на следующий день.

Всего лишь несколько строк, отпечатанных на машинке.

«Я не прошу у тебя Любви.

Я тебе её и так отдам всю, что есть на этом белом свете.

Я не прошу у тебя внимания и нежности.

Для тебя я и есть – Нежность и Внимание.

Я не прошу быть рядом.

Я и так рядом с тобой.

Всегда…

Мне лишь нужны твои руки.

Чтобы иногда прикасались ко мне.

Мне лишь нужны твои губы.

Чтобы иногда чувствовать их вкус.

И мне нужно твоё Имя.

Чтобы дышать…»

Бомбы, отделявшиеся с монотонной частотой от «Цеппелина», устремлялись вниз, наполняя вечернюю сырость протяжным воем. Разрывы издалека колыхали плотный, застывший воздух. Несколько человек поблизости, совершенно не боясь, тихо переговариваясь, наблюдали за немецким воздушным гостем. Сиделка принесла шерстяной плед и заботливо укутала меня, подоткнув к бортикам кресла края. Небесный спектакль над окраиной Парижа был хорошо виден, так как она опустила спинку, и мне не нужно было задирать голову, превозмогая боль в шее. И я всё видел.

Колоссальная туша дирижабля, неизвестно зачем появившегося в вечерних сумерках на такой небольшой высоте так близко от нас, казалось, закрывала четверть неба, а атакующие его аэропланы – маленькими злыми пчёлками. Треск пулемётных очередей даже не волновал, а лишь вносил некое разнообразие в тихий майский вечер. И несущиеся с бешеной скоростью где-то высоко-высоко пули никого не убивали…

Неожиданно один из аэропланов прочертил в сине-жёлтом закатном небе чёткий прямой след. А затем изогнул его красиво в плавную дугу и вонзил куда-то снизу-вверх: в брюхо «Цеппелина» – в гондолу, к моторам и экипажу. И дирижабль расползся по небу чёрно-жёлтым, вихляющимся, жирным, грохочущим червем, рвущим его тело одновременно вниз к тверди земли и к неясной, неощущаемой с моего кресла высоте, превращая в неправильный формы клубящийся шар.

И у меня сжалось сердце…

Мне не кажется.

Я – знаю.

Больше я никогда никого не любил.

22 июня 2007 года – 8 апреля 2008 года.

Москва – Геленджик – Москва – Новый Городок.

Эрнест Катаев - eryk@inbox. ru