Ветер порывистый, до пятнадцати метров в секунду aka Секс и метро

Радио жизнерадостно сообщило:

- Ветер порывистый, до пятнадцати метров в секунду. Метель. Завтра…

И умерло вместе с печкой. В темном салоне повисла тишина. Только ветер снаружи подвывал и заносил снегом крышу. И – ни намека на звук мотора…

Мы молчали. А что тут скажешь? Оба хороши. Могли бы послушать прогноз до того, как рванули в Заславское. Или остановиться в Судогде – но оба не захотели ночевать в единственной свободной комнате мотеля.

Послышалось шуршание, вздох – даже в полной темноте я видела, как он достает из пачки сигарету, мнет в пальцах, берет губами. Столетней давности привычка: бросая курить, жевать сухую траву. Щелкнуло колесико, сверкнула голубая искра. Еще раз. Огонек на мгновенье выхватил из тьмы нахмуренные брови, блеснули глаза. И снова темнота.

Тишина.

Разбирал смех: какая нелепость! Застрять в паре сотен километров от Москвы, среди диких Муромских лесов! Под колесами вместо дороги замерзшее окопами времен второй мировой болото. Бензин кончился, дорога пуста, да и где она, та дорога? Кроме снега – ничего. И ближайшие двое суток ничего не изменится: метель усиливается, нормальные люди сидят по домам – по таким сугробам только на тракторе, и то не факт. А за двое суток без топлива мы просто замерзнем.

В дурацком конце радовало только одно: последние часы проведем вместе. После одиннадцати лет, что мы не виделись, одиннадцати лет нежной и доверительной дружбы – что значит несколько тысяч километров в век Сети? Тем более что видеть его мне не обязательно. И так помню…

Кофейные глаза. Горького шоколада волосы – в хвост. Моя ладонь в твердой, надежной руке. Движения, словно мы – одно. Он ведет уверенно, и я забываю, что не умею танцевать. Приходится задирать голову, чтобы увидеть улыбку чеширского кота: на уровне моих глаз лацканы и белизна сорочки.

- …собака на сене! Других ей нет?

- …из одиннадцатого «Б» сказала, что они…

Завистливые вздохи: сколько раз подружки просили устроить им свидание, но без толку. Все десять лет школы – он учился на класс старше – ни одна не увлекла его дольше двух дней. Он всегда был только моим. Сколько себя помню, любил и защищал меня – а я любила его. Моего брата.

А еще помню, как среди ночи услышала мамин голос с кухни: она разговаривала по телефону, плотно прикрыв дверь.

Приемный сын! Мой брат – не брат? Нет, не может быть…

Тогда, в девять лет, я не хотела верить. И забыла. До тех пор, пока…

- …собака на сене!

Понимание оглушило. Почему ни одно мое свидание не перешло в нечто большее? Почему все мальчишки некрасивы и скучны? Почему, когда надевала расшитое стразами платье, не думала, как взглянет на меня симпатичный физик – но с дрожью ждала, что скажет брат?

Не знаю, почему все изменилось – может, оба слишком много выпили. Но в ту ночь мы забыли, кто мы есть, и что наступит завтра.

Он принес меня домой на руках: туфли ужасно натерли ноги. Снял чулки, отнес в душ… что изменилось? Он всегда заботился обо мне, мазал йодом разбитые коленки и врал, что сам уронил индийского слона. Он всего лишь хотел промыть ранки… Я так думала. Пока его руки не поднялись выше, а вместо йода пальцев не коснулись губы.

…сижу на краю ванны, пышные юбки задраны. У коленей склоненная голова. Стягиваю резинку, шоколадные пряди рассыпаются по ногам. Щекотно, холодно, в венах шампанское… Лодыжкам горячо, его руки обжигают, губы – плавят. Жар поднимается волнами, от каждого его вздоха, каждого касания. Кружится голова, тягуче и сладко. Страшно, словно я падаю, падаю…

Он ловит меня. У него такие сильные руки… он сумеет удержать меня, ведь так? Сумеет вернуть на землю из затяжного прыжка. Он - мое небо, мой парашют.

Боже, какой он красивый! Веду пальцами по бровям, а голова кружится – невесомость, земля далеко внизу. А мы здесь, вместе: в черном зеркале зрачков отражается пьяная и шальная ведьма. Восхитительная и желанная. Я? Не верю.

Зря – отвечают его руки, стягивающие корсаж. Зря – отвечают губы, рисующие руны желания по моей коже.

Ты прекрасна – утверждает дрожь под ладонями.

Я верю. Тянусь к пуговицам рубашки, пальцы путаются. Он смеется… я никогда не слышала, чтобы он так смеялся – низко, словно рычит. Накрывает мои руки своими, пробегает по пуговицам. Ловкие, длинные пальцы, колечко на безымянном. Так хочется попробовать эти пальцы на вкус!

Он слышит? Или – знает? Берет в ладони мое лицо, гладит… я трусь щекой – подожди, не дергай кольцо! Еще немного свободного падения! Он ждет, дышит часто и неровно. Провожу по его плечам – мышцы напряжены, я читаю каждый бугорок, каждую впадинку, словно слепая – книгу. Кожа шелковая и горячая, над ключицей бьется жилка. Руки бродят по его груди, плечам, торопясь почувствовать, понять: какой он?

Горячий. Осторожный. Нежный, как блюз, и такой же завораживающий. Его руки, его губы… Не помню, как очутились на постели. Близко, без единой преграды. Только мы и ветер, сумасшедший ветер вышины. И солнце, пронизавшее меня насквозь – жарко, больно и сладко.

Он поймал меня у самой земли, не позволил разбиться. Укачивал и баюкал, целовал, не выпуская из рук. Мой брат?.. Мой любимый?..

А завтра наступило завтра. Такое же, как вчера, как следующий вторник… Сумасшедший полет остался во сне, а мы проснулись. Я и мой брат.

- Тебе не холодно? – тихий вопрос вернул меня из древних времен.

- Нет.

«Нет, не холодно. Ты рядом, а с тобой всегда тепло».

- Прости. Я… забыл, что такое метель. Жизнь в городе...

- Ты не виноват.

«Не виноват, что я не решилась сказать. Что боялась потерять брата и не обрести любимого. Не виноват, что сбежала – тут же, через три дня, в дурацкий роман с твоим однокурсником».

Я скорее почувствовала, чем увидела, как он повернулся ко мне:

- Ты так и не рассказала, почему ушла из галереи, - неуверенно, ломко.

- Поняла, что привыкаю. Ты же знаешь, это не мое – оседлость.

«Поняла, что отвыкла от твоего голоса. Телефон, аська – не то. В аське твой голос не дрожит, ты не похож на того мальчика, что заглядывал мне в глаза утром, двенадцать лет назад. Хотел что-то сказать, но не успел: родители вернулись из Равенны, а вместе с ними суета и обыденность».

- Не твое… а что твое? Мотаешься по свету, ищешь. Неужели не нашлось места, где ты хотела бы остаться?

- Не нашлось. Да зачем? Мне нравится ездить – столько людей, мест.

«Там, где хочется – нельзя, любимый. Тебе же проще, когда между нами города и моря. Тогда ты не мнешься и не отводишь глаза. Зачем тебе? У тебя семья, налаженная жизнь. Мне нет места рядом… »

- Люди, места… - Вздохнул. – Я переживаю за тебя. Ты же знаешь.

- Знаю, солнце мое.

Боже, как хочется дотронуться! Взять за руку… Хоть сейчас – все равно нам не выбраться. Даже не позвонить: нет связи. Нет бензина! Нет дороги – и никто не знает, что мы здесь.

Слишком торопились, боялись остаться вдвоем. Из Шереметьево он повез меня сразу к бабушке, не позвал к себе: передохнуть, познакомиться с женой. Мы спешили… как будто дедушке в гробу не все равно, соберутся внуки сегодня или завтра.

- А я развелся, - ляпнул брат. – Ты извини, что не пригласил к себе. Дележка квартиры, переезд. Я вообще пока на даче живу.

- Развелся? Почему? Ты не говорил…

«Много чего не говорил. Даже – врал? Что собираетесь ребенка заводить, что живете душа в душу. Как я тебе врала, да? О десятке безумных страстных романов. Боже, зачем? »

- Не хотел волновать. Зачем? Развелся и развелся. А ты?.. Чертов снег, я совсем тебя не вижу. Но ты не изменилась…

- За одиннадцать-то лет? Хм! Мне можно не врать, я не одна из твоих!

- Правда. Все такая же. Вредная и упрямая, как ослица с колючкой под хвостом.

- Сам дурак. – Я повернулась, наплевав на подозрительную мокрость в глазах. Все равно темно. – Врал про ребенка, жену… о чем еще врал?

Он молчал и не шевелился. На миг стало страшно: что я творю? Зачем? Стоило двенадцать лет молчать, чтобы сейчас?..

- Прости. Я… да, врал.

Я вздрогнула. Почему я не могу спокойно слышать горечь в его голосе? Почему ударить его больнее, чем себя?

- Не только про жену, ты права.

Он замолчал. Зашуршал сигаретами.

- Все бросаешь?

- Что? А, да. - Улыбнулся. – В двадцать третий раз. А ты? Все прыгаешь?

- Конечно. Небо… ветер… без этого жить неинтересно.

- Ничего не меняется. Помнишь, как мы… - он запнулся.

Я тоже молчала. Помню, да.

Снова зашуршало, щелкнуло, и вспыхнул огонек зажигалки. Я отвернулась, но поздно. И в темноте его рука безошибочно нашла меня.

- Ну вот. Ты плачешь из-за меня… Замерзла…

- Не плачу. Но замерзла. А, какая разница? Все равно нам тут… - я не успела договорить: он притянул меня, обнял.

- Не бойся. Выберемся, солнышко. Ты мне веришь?

- Верю.

Я верила. Я всегда ему верила. Всегда в его объятиях было тепло и надежно – как сейчас. Всегда от него пахло домом и небом, ветром и солнцем. А сейчас еще тревогой и решимостью.

- Иди ко мне, солнышко. А то совсем замерзнешь.

Он потянул мои руки к себе. Под свитер, к горячей коже. Прижал, обнял. Я уткнулась носом ему в шею и замерла, слушая сердце. Драгоценные мгновения близости утекали, как утекли двенадцать лет нашего танго на минном поле.

- Рус? Неудобно. Железки торчат.

- Железки, - усмехнулся он. – Как ты справляешься без машины в этой вашей Баварии?

Ворча о непоседливых девчонках, он откинул спинку и перетащил меня на себя. Закутал в дубленку, снова обнял. И все говорил, поглаживая меня по голове: мерно, тихо. Я расслабилась, приникнув к родному теплу, и не слушала. Словно вернулась в детство, когда Руслан рассказывал на ночь страшные истории, а потом сидел рядом, отгоняя чудовищ.

- …тебе говорить. Ты была слишком мала – вдруг бы подумала, что раз приемная, не будут любить. А потом… не успел.

- Я? Приемная?

Я приподнялась, вглядываясь в смутное пятно его лица.

- Мы оба, Том. Мама не могла иметь детей.

- И ты молчал…

Внутри что-то оборвалось и разбилось. Стало холодно, словно метель влетела в наш крохотный мир и унесла в полярную ночь.

- Тома, не надо! не плачь, любимая. Ну вот… черт. Какая разница, родная, нет? Мама от этого не перестанет…

- Черт тебя забери! – Я стукнула его по груди. Он охнул и поймал руку. – Ты знал! Ты и тогда знал…

Он не дал мне закончить, схватил за волосы и притянул, запечатав рот своим. Подмял под себя, задрал юбку. Я помогала стягивать джинсы – его руки дрожали, молния не слушалась. А потом… мы снова падали к далекой земле, вместе. И мне было все равно, раскроется ли купол.

Нам повезло. Мне всегда везет – а может, сказывается привычка тщательно проверять парашют. Тридцать четыре прыжка, ни одной травмы. Если не считать самого первого раза, сказочной летней ночью, двенадцать лет назад. Но жаловаться не на что: я получила, что хотела.

Утром, чуть свет, самосвал вытащил Русов джип. И уехал в Судогду, оставив нас на дороге.

Мы снова сидели рядом, в холодном салоне. Говорить не хотелось. О чем? О случайном порыве? Все равно и этот сон забудется. Тридцать лет мы брат и сестра, и никакой метели, никакому морозу и страху смерти этого не изменить. И неважно, что для меня он давно уже не брат… не только брат.

- Тома? – смущенно. – Знаешь, а я снова соврал.

Кофейные, в пушистых ресницах глаза смотрели виновато и лукаво. Словно кот, сожравший одну канарейку и поглядывающий на вторую.

- Ну и?

- Ты только меня не убивай, ладно?

- Ладно, живи.

Я улыбнулась: мог бы не спрашивать. Когда было, чтобы я сердилась на него дольше минуты?

Рус шкодно улыбнулся в ответ и вылез. Достал из багажника завернутую в тряпки… канистру. Резко запахло бензином.

Я смотрела, как он заливает бак, убирает канистру, садится на место. И не могла понять, хочу смеяться или все же убить: бензин, значит, кончился…

- Зачем, Рус?

- Ты любишь Панду, которая кунг-фу?

Я недоуменно посмотрела на него – причем тут?..

- Случайности не случайны, - улыбнулся Рус, заводя мотор. – Или, думаешь, мне стоило подождать еще двенадцать лет?