Мандолина

–Александра Тихоновна,   а отец Николай  потом приставал  к вам?

–Приставать не приставал, матушку побаивался, а лапать лапал, когда на глаза ему попадалась. Приставать ко мне начал богомаз один – Федором звали.

При церкви той,   где я матушке  помогала хозяйство  вести, была мастерская, там он и сидел,   корпел над иконами. Уж такой настырный оказался… «Ты, говорит, Александра, на святую Мандолину похожа. Великой, говорит,   блудницей сначала была, а потом раскаялась и ее в святые произвели, потому как Господь наш, Иисус Христос, встал на ее защиту от дураков и фарисеев. »  Ну, я его и спрашиваю: «А от меня тебе чего надо? » Говорит, нарисовать тебя хочу в виде этой Мандолины. «Знаю я вас, говорю ему, – рисовальщиков! Один давеча так нарисовался, что до сих пор опомниться не могу. Я от него сбегла и не оглянулась даже! »

А богомаз этот, Федор, хорош был собой, не то, что Вадька, вечно с грязной рожей и папиросой в зубах. И лицом был чист, кудри до плеч, а  глаза голубые , светились словно два фонарика, прямо в душу смотрели, как  ангелочек с потолка. Тихий такой, вежливый и не матерился. Чего греха таить, понравился он мне сразу, но я виду не подавала, крепко держалась!

Рассказала я,   значит, матушке про  богомаза того  и Мандолину, а  матушка подумала  и говорит мне:   "Пусть себе рисует, только лапать  не позволяй и  чтоб, упаси Бог, не лез с подарками в сберкассу твою".

Так я и пошла  к этому богомазу  в коморку его,   как в цирк, больше  от любопытства.   Смолоду любила  совать нос, куда  не надо. Любопытная  была, с годами, правда, поостыла немножко.    

Он уже ждал  меня и приготовился. Надел на меня мешок с тремя дырами для рук и головы, еле влезла в него, усадил на табурет и дал книгу – почитай, говорит, сочинение Сталина, ума набирайся, пока я тебя рисовать буду. Сталин тогда еще живой был… «Как же, говорю, твоя Мандолина могла Сталина читать? » А он говорит: "Мандолина Библию читала, а сейчас Сталин наша Библия".

Сижу я, значит, в мешке этом  на нищенку похожая,   а он с бумагой  и карандашем возится.   Повозился, повозился  и говорит:

–«Мандолина грешницей  была, а на твоем  лице, говорит, – ни греха не вижу, ни раскаяния, – сытую глупость одну несусветную. Да еще, говорит, борщом пахнет».

А я ему:

- «Тоже  мне умник нашелся! Откуда ж ему, раскаянию, взяться, ежели я еще  и не согрешила. Залез тут в  меня давеча один  блудливый воришка, чего искал – не ведаю, но целку мою спер и сбежал. И какого лешего я должна еще и раскаиваться. А что борщом пахнет, то не грех. К себе получше принюхайся, говорю».

А он мне:

- «Эх,   говорит, Александра, кто бы мою целку  украл! Я б той  девице на площади  памятник поставил! ».

Я ему тогда прямо так и сказала:

–«Больно мне нужна  твоя целка! »

–«Тебе-то она не  нужна, а мне  от нее житья  нет, говорит, раздулась,   как чирей, того  гляди, лопнет».

–« А ты его  выдави, говорю, чирей-то свой, или мазью помажь»

–«Я, говорит, тебе про невинность свою толкую, а ты мне про чирей какой-то… Тебе-то смешно, а я извелся весь от этой напасти. Ты, говорит, мне стала по ночам во сне являться в виде Мандолины в белых одеждах…»

Язык у него  длиннющий был,   турецкий, вот он  и запел соловьем, а я и уши развесила. Так расхвалил, что мне  не по себе стало. Я и слов таких от роду не слышала. Знала, конечно, что даже бабы в бане на меня с завистью поглядывали…   

А он меня чуть ли не до небес вознес. Ну, я и растаяла, как мороженое на солнце. Хоть он и нравился мне очень, но я тогда решила до конца держаться. Тут он мне и говорит: «А ты смогла бы, Александра, меня невинности лишить, когда я спать буду. Проберешься ко мне, как тать в нощи, и умыкнешь ее. Сплю я, говорит, крепко, ничего не увижу и не услышу, а дверь оставлю открытой. «Ишь, чего захотел», думаю:

- «А как же, говорю, я узнаю, что ты с  целкой своей распрощался? »

-«А как только меня трясти начнет, как в лихорадке, считай – дело в шляпе, беги без оглядки. Свечку не забудь прихватить".

Весь остаток дня, помню, продумала, «идти – не идти», так ничего и не надумала. А перед сном, вижу, матушка собирается к отцу Николаю «на исповедь». Тогда она частенько бегала к нему по ночам, ну, я и решила про себя: «a я-то чем хуже! Ей, значит можно, а мне нельзя! У меня, небось, тоже уже все, что надо, выросло… »

И вслед за матушкой, по той же дорожке… Взяла, как он велел, свечу и спички и пошла, а пока пробиралась к нему, страху натерпелась – ужас! В коморке его, в самом деле, темень такая была, хоть глаз выколи. Зажгла я, значит, свечу, вижу на кровати он лежит, спит вроде. Подошла, с опаской откинула одеяло и ахнула, – а он под ним в чем мать родила, а этот его, лиходей, уже готов словно ждал меня. Пощупала, точно, тепленький и свирепый. Тут меня бес и попутал…

Спал он тогда  или не спал, Бог  его знает, но  я, на всякий  случай, трусы свои  ему на голову  накинула, чтоб не  подглядывал, а  сама, осторожно эдак,   забралась на постель,   перекрестилась и  в сберкассу свою, в персик то  есть, чудище это и вставила. Посидела так немного, а богомаз лежит себе, не шелохнется. Вспомнила я тут про матушкин галоп и легонько так, не спеша,   задом повела, поудобней  устраиваясь. Вдруг,   чувствую, меня всю  словно жаром обдало, он подо мной охнул и задрожал, как перед смертью. Я сама тогда до смерти испугалась, соскочила мигом с него, глянула, а из чудища фонтанчик забил. Тогда на улицах тумбы такие стояли с фонтанчиком, захотела бесплатно водички попить – пожалуйста. Хорошо жили, по-людски… О чем это я… Ах, да…

Я, значит, с перепугу выскочила наружу и бросилась бежать. решила, что он помирает, соками уже исходит. Дура-дурой была, не знала еще, от чего дети родятся. И только на улице опомнилась: «А трусы-то мои у него остались! » А у меня их всего двое… пришлось вернуться. Захожу, а он на кровати сидит, улыбается, а трусы в руках держит. Кинулась отнять их, а он руки с трусами за спину отвел. Гляжу, а его лиходей уже торчит, как ни в чем не бывало.

Тогда ему долго  упрашивать меня  не пришлось. Я  добровольно сама  ему дала, только спросила, что будет, если я забеременею. «Я, говорит, только вспашу огородик твой, а сеять не буду. Не возьму, говорит, грех на душу."

– Это, как это?   – спрашиваю.

–Я, говорит, как  Онан, животворное  семя свое буду  на землю изливать. Онан этот, говорит, женился на сестре своего покойного брата и не хотел, чтобы та от него зачала ребеночка и удобрял землю  А ты и блаженство познаешь, и согрешишь. А потом, глядишь, и раскаяние придет. Не вздумай только к отцу Николаю ходить на исповедь. После его исповеди с тебя на том свете три паспорта спросят.

В ту ночь он  меня раз пять, не меньше, вспахивал,   такой вот неугомонный  оказался. Под утро  только отпустил, – я еле до  постели добралась.

Потом, правда, он  меня нарисовал  в ночной сорочке  со Сталиным в руках и с голыми сиськами, как у сущей блудницы.

А Мандолину ту, шалаву библейскую, Господь наш Иисус  Христос на путь  истины наставил, а она ему в  благодарность за то потом ноги мыла и воду ту пила. Сущая праведница, не то, что мы, чиканахи.   Нам хоть кол на голове чеши, а мы все туда же. А всяким богохульникам и толстомордым нехристям велел прежде  на свои немытые рожи полюбоваться, а не камни бросать, в кого ни попадя.

–Не Мандолина, Александра Тихоновна, а Магдалина!

– А по мне  все едино, что Мандолина, что Магдалина, была бы человеком хорошим!

– А ведь это  была ваша первая  любовь, Александра  Тихоновна...

– Какая уж тут  любовь – грех  один!