Исповедь от лукавого фрагмент. Глава Порно исповедь

Я родилась в похоти, дышу и живу похотью и не представляю свое существование ни в этом, ни в потустороннем мире без похоти, которой я должна целиком и без остатка отдаваться всеми доступными мне способами с того мгновенья, когда она вспыхивает во мне до ее медленного угасания. Тогда я готова по запаху идти навстречу всем цивилизованным самцам, для которых пленительное женское тело и ее ум, свободный от всех религиозных и моральных запретов и  предрассудков,   может стать важнее даже жизни и смерти.  

Моя жизнь, после его уход, стала однообразной, скучной и какой-то невыразимо пошлой. Мои робкие и довольно глупые поползновения его вернуть натолкнулись на равнодушие и почти хамство. Все в памяти моей, в душе и где-то еще, пониже, перемешалось, переплелось, запуталось и затянулось в тугой узел. Молитвы и пост облегчения не приносили, разве что на короткое время. Мое существование, или бытие, словно остановилось, словно замерло, и тогда я стала сосредоточенно думать о том, что живу я, в полном смысле этого слова, лишь в те минуты, когда меня кто-то оплодотворяет. А все остальное время – не жизнь, почти смерть, почти черт знает что!   По-видимому, я больна. У меня больное сознание, то есть мозг. К тому же я отвратительно грешна. Все мое тело и внутренности будто пропитаны первородным грехом. Я хочу, не умирая, освободиться от бремени порочной жизни. Я  женщина, но во мне живет и что-то, свойственное, как мне представляется, только мужчинам. Не знаю, не знаю…

Как бы то ни было, я бы дорого заплатила за то, чтобы быть и женщиной, и мужчиной попеременно, по желанию. Странно все это, боюсь, мне угрожает безумие…

Бывают дни, когда я перестаю ощущать себя человеком и превращаюсь в какое-то похотливое животное, особенно, если мужчина-самец в этот момент, находясь сзади и грубо, нахально, и как-то по-хамски  оплодотворяет меня.

(Замечу попутно, что в русском языке нет благозвучных, приличных или просто не оскорбляющих слух верующей женщины, слов, объясняющих смысл и сущность зарождения новой жизни, и органов, без которых ее продолжение  было бы невозможным.) Я не признаю искусственного, наглого вторжения в эту тайну. Научные термины, метафоры, тонкая ирония, издевательский смех, лицемерие и ханжество помогают понять происходящее, но не позволяют почувствовать.

Я пишу для себя и только для себя с твердым намерением уничтожить все записи, но почему мне стыдно и крайне неприятно писать слова, которые нельзя произносить при детях или в «приличном» обществе? Да и сама мысль о них наедине с собой уже греховна! Язык как средство общения и самопознания, увы! – инструмент весьма несовершенный. Я хочу и не могу разгадать тайну моего бытия. Буквы, сливаясь в слова, в моем воображении, – живые существа, маленькие сластолюбивые, или похотливые, сладострастные человечки обоего пола. Перенесенные на бумагу, они умирают. Я пишу – «сладострастие» и передо мной выстраивается цепочка из «удовольствия – наслаждения – блаженства – экстаза, благодати и…– чего-то непередаваемого…, потеря сознания, кратковременное небытие, безумие, внезапная смерть и мгновенное воскресение…

(«Слово» в его высшем смысле, как начало начал, сперва объединило людей, а  потом стало последовательно и методично их уничтожать.)   

– Как Божья матерь зачала Бога, избежав греха? С тех пор, как я осознала себя женщиной и уверовала, я тоже захотела зачать непорочно,– говорю я Ему.

И тогда я, как во сне, вижу затворницу, доведшей себя молитвами и постом до полуобморочного состояния – изнеможения - и очнувшейся от острого ощущения, как что-то, доселе неведомое мною, раздвигает мне ноги и проникает внутрь, и я от нестерпимого наслаждения  теряю сознание… и просыпаюсь.  

«Господи,– шепчу я,– помоги мне сохранить в чистоте тело, душу и помыслы. Сделай так, чтобы соблазны земной жизни не прельщали меня и обходили меня стороной. Я хочу служить только Тебе и никому другому – соглядатаю моих тайных мыслей и сновидений. Ты сотворил меня женщиной для продолжения рода, и я хочу, служа Тебе, зачать непорочно. Помоги мне избавиться от нечистых вожделений плоти. Я страстно хочу принадлежать только Тебе и отдаю себя на твое усмотрение, Да святится имя Твое! Да будет воля Твоя! Аминь! »

Перекрестившись, я стала на колени, склонила низко голову, почти касаясь пола, и снова почувствовала, как мне кто-то осторожно  раздвинул ноги и тихо вошел. В то же мгновение я осознала, что мы были единой плотью, и я свободна и безгрешна, как Свет  во Вселенной, и замерла в ожидании чуда, скинув с себя окончательно кандалы быта.  

Я Его не вижу и не хочу видеть. Я напряженно жду, когда наступит то «нестерпимое наслаждение», которое стирает грань между Существованием и Жизнью. Другие формы Жизни меня мало или уже не интересуют, когда я дождалась и стала тонуть в «водовороте чего-то мучительно сладкого».             

Один из моих знакомых назвал меня однажды «симпатичной набожной ведьмой» (Он знал о моей привычке перед соитием совершать молитву и обряд омовения и очищения.) Возможно, я лицемерная и лживая ведьма или бес в облике женщины с извращенным воображением. Я чувствую это, но не могу понять и осознать до самой глубины, почему то, что я делаю, является одним из самых омерзительных  смертных грехов?    Из непристойного, холодного любопытства и от скуки  я «дала» ему, не получив взамен даже, обычного в таких случаях, удовольствия. Уходя, на пороге, он в пошлых выражениях расхвалил мои «тайные и явные прелести», назвав «груди просто роскошными, второй бюст выше всяких похвал, хотя ниже расположен», о «самом главном слов не нахожу, призову классика – чистейшей прелести чистейший образец» и ушел, пообещав «как-нибудь заглянуть на огонек». «Мило улыбнувшись», я поблагодарила его и попросила не беспокоиться. (С удовольствием послала бы его к черту, но он был богат, со связями и мог еще пригодиться – для чего? – понятия не имела.)      

Мне не свойственны ни зависть, ни чревоугодие, ни алчность, об унынии и гордыне знать не знаю… Я не транссексуал(кА)и не лесбиянка. Господь «наградил» меня некрасивым, почти уродливым, лицом, впрочем, как знать и с чем сравнивать, и безукоризненным телом.   Я безумно, до опьянения сластолюбива к самой себе и  безумно люблю, больше – обожаю и даже обожествляю его.   Я готова часами стоять обнаженной перед зеркалом и разглядывать себя со всех сторон, сознательно преодолевая бессознательный, жгучий стыд. Я заботливо и страстно, как заядлый садовод-лбитель, ухаживаю за своим Mons Veneris и нежнейшим плодом под сенью его,   мечтой безумца или наркомана. И почему же я должна скрывать под одеждой сдобные, упругие перси. Господь будто нарочно  создал их для наслаждения, нет, не только для материнства и кормления ребенка, для чего-то еще…  Но я боюсь и не хочу ребенка «заводить», то есть рожать.

У меня какая-то наследственная болезнь? Может, эротомания? Что мне делать?

Я родилась в похоти, дышу и живу похотью и не представляю свое существование ни в этом, ни в потустороннем мире без похоти, которой я должна целиком и без остатка отдаваться всеми доступными мне способами с того мгновенья, когда она неожиданно вспыхивает во мне, до ее полного угасания. Тогда я готова по запаху идти навстречу всем цивилизованным самцам, для которых пленительное женское тело и ее нежный ум, свободный от всех религиозных и моральных запретов и  предрассудков,   может стать важнее даже жизни и смерти. Но ложное, а потому еще более отвратительное, чувство стыда толкало меня в другую сторону, вынуждая заниматься самоудовлетворением, в чем я весьма преуспела, научившись доводить себя до  изнеможения, почти до прострации. Но за пределами содроганий плоти, на периферии сознания, вне меня, оставалось всегда ощущение радости и  блаженной легкости бытия, лишь однажды испытанное мною в юности и уже почти забытое. От того, что принято называть соитием, я испытывала только удовольствие, а я постоянно ждала наслаждения, в котором полностью могло раствориться чувство стыда и тяжкого греха перед Создателем.

Общение с мужчинами, особенно близкое, уже не доставляло мне удовольствия, не говоря о большем. Один их вид, с опущенными штанами и непристойно и нелепо торчащим фаллосом, вызывал во мне, в зависимости от обстановки, или истерический смех, или брезгливость. В такие дни, захваченная врасплох какой-то  странной похотью и любопытством, некоторых из них  я «ласковым шёпотом» просила заняться блудом в моем присутствии, не прикасаясь ко мне и, устроившись поудобней в кресле, с холодным вниманием смотрела, как умный и образованный человек на моих глазах добровольно превращается в животное.

Божий промысел ли, провидение, судьба или просто случай – не могу подобрать определения – однажды свел меня в церкви с молодой женщиной, несколько старомодной, но одетой с той необъяснимо изысканной простотой, совершенно не доступной большинству современных простолюдинок. Ее восточное лицо, словно обтянутое  молочно-белой кожей, без единой морщинки, глаза, рот, чуть-чуть полноватая, но восхитительная фигура –  просились на икону или полотно великого художника.

Во время довольно скучной проповеди наши взгляды неожиданно встретились…

На улице я без колебаний подошла к ней и представилась. Она протянула мне маленькую ручку с мягкой, почти бархатной, ладошкой и тоже назвала свое имя.

Почувствовав какую-то внутреннюю связь, мы быстро сошлись, стали похаживать друг к другу в гости, и в один из вечеров она поведала мне свою историю. Она, помимо прочего, обладала редкой способностью как-то напевно, непринужденно смягчать и облагораживать голосом и интонациями некоторую грубость и даже непристойность слов и выражений, которые в устах другой женщины показались бы вульгарными и отвратительными.