Доктор

Иль женщин уважать возможно,

Когда мне ангел изменил.

М. Ю. Лермонтов

Судьба, наследственность, неупорядоченное житье-бытье, случайные связи с женщинами, оставлявшими после себя неприятный осадок, устоявшееся пристрастие к алкоголю и одиночество, не раз испытанные, уже обкатанные и все же повторяемые глупости (одни и те же, одни и те же) вели меня по кривой дороге к больнице и... привели. Одной ногой я уже был в могиле, оставалось занести другую, и после шести бесплодных месяцев лечения я смирился

с чувством чего-то неизбежного. Альтернатива, стоящая тогда передо мной, была достаточно проста: или я до конца своих дней, а ждать его придется неопределенное время, привязан к больнице, режиму, весьма болезненным процедурам, или тяжелая трехэтапная операция с туманной перспективой выкарабкаться и продолжать дальше коптить небо более или менее здоровым человеком. Скорее, конечно, менее... Я выбрал второй путь и частенько потом сожалел, что не подох тогда под наркозом на операционном столе. Бог, видать, решил, что я прошел еще не все испытания, сохранил мне жизнь и уготовил новые, дабы я понял, наконец, ее сокровенный смысл. Увы! Я не понял и не поверю тому, кто, вылезши из гроба, возрадовался, увидев вновь белый свет. Он, к сожалению, остался прежним: грязным, лживым и подлым, несмотря на перемены, повороты, перевороты и прочие исторические кульбиты и дребедень.

Больница, в которую я попал, как в ловушку, имела хорошую репутацию, в чем я воочию убедился. Хоть и невеселое место, но страсти и здесь кипят… Тихо, тайно, невидимо для непосвященных и, я сказал бы, своеобразно. Врачебная этика, дисциплина, многочисленные “нельзя”, ежедневные ритуалы с жертвоприношениями делали обстановку почти мистической. Да что повторяться! Миллионы прошли через это чистилище. Но солнышко заглядывает и сюда…

Из всего медперсонала, в основном пристойно безобразного, я не мог не заметить анестезиолога, молодую особу, свежую, с ангельским лицом и идеальной фигурой. Когда она шла царицей по коридору, под белым облегающим халатом у нее, не стесненные лифчиком, резвились и подпрыгивали от радости великолепные груди, а ягодицы — те просто ходуном ходили, ноги сверкали, и стук ее высоченных каблуков я мог расслышать из любой точки

в любом состоянии. В ее осанке было нечто такое — “смотрите, люди добрые, мне не жалко”, что все ее, прикрытое халатом, телесное содержание просилось вон наружу и казалось доступным, стоило лишь руку протянуть.

Отличным фоном для нее служили мы — доходяги, калеки, уроды, одетые во что

попало, с тоскующими запавшими глазами и почерневшими лицами. В толпе худосочного и вонючего больничного люда она выглядела чайной розой, которую какой-то шутник воткнул в кучу дерьма.

И как только больничное начальство не запретило ей выставлять себя напоказ в коротком халате в обтяжку, надетом на голое тело, вилять задом, трясти сиськами и смотреть на окружающее с видом самодовольства и торжествующей вседозволенности?!

Она будила темные силы и порождала чудовищные фантазии в головах приговоренных и пришибленных, и я не избежал общей участи; они проснулись даже во мне, уже почти похороненном. Помани она меня пальцем, и я, кажется, свалился бы с койки и пополз за ней в преисподнюю вместе с капельницей. В моем больном воображении возникали сцены самоубийств, членовредительства, изнасилования, бунта, черт знает чего еще, но все, слава Богу, было спокойно, трагедий не происходило, если не считать обычных смертей и увечий.

Видеть ее, к сожалению, удавалось не часто. К прооперированным она заходила только в реанимационную палату и то ненадолго, в обходах не участвовала, а на людях возникала, как гром среди ясного неба. Чтобы взглянуть на нее, приходилось переться в другой конец больницы и сидеть подолгу в засаде: авось повезет. Словом, влюбился!

Мое настроение и шастанье неизвестно куда и зачем после очередного вливания физиологического раствора не остались незамеченными, и я вынужден был поделиться своими впечатлениями с соседом, карманным вором и в своем роде замечательным человеком;. Царствие ему небесное! Большой тайны я ему не открыл, он и сам давно взял ее на мушку, но моя почти детская влюбленность его забавляла и он пообещал помочь. И помог.

Однажды он растолкал меня среди ночи и тихо, чтобы не разбудить остальных, приказал следовать за ним и не шуметь. “Сегодня она дежурит, — сказал он мне по дороге, — и ты кое-что увидишь своими глазами”. Шли мы довольно долго, крадучись, соблюдая все меры предосторожности, как в разведку. (Точнее было бы — “на дело”.) Ориентиров в темноте я не разглядел и не знал, куда он меня ведет.

В конце концов мы оказались в полутемном помещении, где, кроме нас, собрались еще три человека. Один из них злобно прошипел: “Какого хрена ты его привел?!”, но на него цыкнули и он заткнулся. Слабый свет падал сверху из наполовину застекленной стенки, разделявшей нашу комнату с соседней. Чтобы заглянуть туда, достаточно было встать на стул. Четыре стула уже стояли, пятый для меня пришлось поискать и, на мое счастье, нашелся металлический больничный табурет с круглым сиденьем. Как только снаружи раздались чьи-то шаги, мы птицами взлетели на свои места и припали каждый к сектору своего обзора. Свершилось!

Она сидела с книжкой за столом, освещенным настольной лампой, вполоборота ко мне, откинувшись и заложив ногу на ногу. Возможно, такая тишина и безмятежность бывают по ночам в раю, для полноты картины недоставало ночной свежести и пения птиц. Годами не мытые стекла делали ее изображение не совсем четким, но видно было почти все, кроме лица. В дальнейшем зрение мое обострилось под воздействием увиденного и я забыл про грязные стекла, недостаток освещенности и прочие неудобства.

В ординаторскую вошел незнакомый мне врач, эдакий солидный дядёк, пожи¬лого возраста, с красивой седой шевелюрой и манерами конферансье, впрочем, интеллигентными. Разговаривали они не таясь, слышно было хорошо, но у меня нет никакого желания передавать пошлости, какие он ей наговаривал и как на них по ходу реагировала она. Сводились они в основном,

с его стороны, к перечислению ее моральных, физических и деловых достоинств

с упором на деловые, с ее — к довольной улыбке и без конца повторяемому “не может быть”. Когда запас замшелых комплиментов у конферансье иссяк, он достал плоскую бутылочку коньяка, они отхлебнули из нее, после чего он подвел ее к топчану, на который она и возлегла на спину будто для медосмотра.

Все мы одновременно тяжело вздохнули, когда он распахнул на ней халат. Ничего подобного мне не приходилось видеть ни до, ни после, нигде. Конферансье, оказавшийся тонким ценителем красоты, профессионально стянул его, попросив лечь сначала на правый, потом на левый бок, каждый раз подолгу изучая все извилины и выпуклости ее прекрасной плоти. Затем, мягко упрашивая, заставил ее, а она легко подчинилась, выполнить весь комплекс утренней физзарядки на топчане с приседаниями, поднятием и разведением рук, бегом на месте и прочими выкрутасами. Отдышавшись, она снова легла на спину

и он, встав на колени, перецеловал ее всю от шеи до щиколоток, а когда впивался в соски, мне чудилось, что я вижу библейскую дщерь, спасающую своего отца от голодной смерти. Видимо, насытившись сполна, он молча удалился, прихватив с собой недопитый коньяк, а моя возлюбленная оделась и села, как ни в чем не бывало, на прежнее место.

Вторым визитером был некто в темном халате, помоложе, понастырнее и, кажется, лицом кавказской национальности, как сейчас принято говорить в не очень воспитанных кругах. Этот, не тратя времени на пустые разговоры, вытащил бутылку красного вина и приступил к делу. Лечь на топчан она категорически отказалась и целовальная сцена повторилась, с той лишь разницей, что она стояла, а он постепенно съезжал сверху вниз, то становясь на колени, то поднимаясь. Все его жаркие уговоры позволить хотя бы один раз встречали отпор — “как-нибудь в другой раз”, повторенные раз десять, чего он никак понять не мог, но наконец понял и, бесцельно потоптавшись, ушел.

Как только смолкли его шаги, вошла старшая медсестра, само воплощение любопытства и жадной голодной плоти. Беседу их передать нетрудно:

— Ну, что, приходил?

— А куда он денется!

— А ты?

— Как обычно.

— А он?

— Ничего особенного.

— А этот?

— Тоже заявился.

— Ну, а ты?

— Как всегда.

— А он?

— По-моему, разозлился.

— А студент?

— Ты его, кажется, спугнула.

— Везет же тебе!

— Очень!

Иронии сестра милосердия не поняла и, бросив тоскливый взгляд на бутылку, сгинула.

Сразу же после ее ухода в комнату ворвался широкоплечий высокий примат, словно до этого он прятался за дверью. Сел, повертел бутылку и, явно не зная, с чего начать, ухватился за книгу и стал ее перелистывать. Ее слова “могу дать почитать” студент перетолковал по-своему. Он вскочил и, прорычав “чего эта стерва тут делала”, набросился на нее так остервенело, что она вынуждена была встать, чтобы не упасть со стула. Нападавший сделал неловкую попытку взять ее на руки, но она не далась, и между ними завязалась борьба, похожая на странный танец. Увлеченные схваткой, они не заметили, как оба оказались у топчана. Она заметила его первой, сразу оценила опасность, вывернулась и отскочила в сторону. Верзила настиг ее, обхватил сзади одной рукой, другой пытаясь задрать халат. Частично ему это удалось,

но ее настойчивые “да успокойся же ты, успокойся, ты всю больницу разбудишь”

и “давай лучше спокойно посидим” возымели действие и несчастный согласился “спокойно посидеть”, если она разрешит ему “расстегнуть на ее халате хотя бы две пуговицы”. Она добродушно разрешила и мы получили возможность третий раз увидеть ее необыкновенную грудь, не умещавшуюся даже в его могучих лапах. Легко и, вероятно, с привычной, заученной готовностью она села ему на колени, поерзала, соскочила и, отойдя на безопасное расстояние, сняла халат. Размахивая им, как флагом, над головой, она сделала три пируэта, снова надела его и приказала обалдевшему окончательно студенту идти спать. Бедняга, осознавший, что получил свою порцию и уже проглотил ее, тоже ушел.

Решив, что ночной сеанс окончен, я слез с табурета... и был не прав. Остальные оставались на своих позициях, ожидая четвертого акта. Сил у меня не оставалось, но я нашел и последние истратил на то, чтобы снова забраться.

Как-то неожиданно возник четвертый посетитель и... я не поверил своим глазам. Им оказался уродец, заморыш из соседней палаты, похожий на хоккейную клюшку, малый тихий, робкий и незаметный, начинающий лысеть и доходивший ей до подбородка. Недели три назад ему вырезали по каверне из обоих легких, и он, очухавшись от наркоза, без посторонней помощи вернулся в свою палату и выпил с навестившим его сыном стакан водки в туалете, где больше минуты мог выстоять только герой.

Ни слова не говоря, он сразу начал стаскивать с себя широченные больничные штаны, висевшие на нем грязной тряпкой. Богиня выключила свет и, когда до меня донесся с топчана ее первый стон, я не выдержал. Не помню, как добрался до своего гроба-кровати...

…На мой вопрос карманнику, что она в нем нашла особенного, какие такие достоинства, он ответил так: “О таком достоинстве мечтают все бабы! Ты знаешь, какой

у него …? Во!” Он согнул правую руку в локте, хлопнул по ней ребром ладони левой и добавил: “Как у лошади!”;

Я не поверил, но ее стон все еще звучал во мне. С тех пор, когда я слышу или читаю о вырождении русского народа, я вспоминаю ночной сеанс.