От Гершеле - до Окуджавы

Лет с трёх и до шести - я был: Гершеле, а фишеле (рыбонька-идиш.), кинд майнс а тайерер (мой дорогой мальчик - идиш.)

С шести до девяти - пацанчиком, с девяти до двенадцати - "острым" (вероятно, кличка родилась, как производная от фамилии Островский); с двенадцати до четырнадцати -

"жидком", с четырнадцати до шестнадцати - "красавчиком" (меня кликали также, как и молодого Дориана Грэя!); с шестнадцати до двадцати двух - "Магомаевым" (к юношеской смазливости, добавились песни из репертуара популярного певца); с двадцати двух до тридцати, благодаря роскошной, курчаво-глянцевой, чернющей бороде и волнистым волосам - "Карл Маркс" или "Карл Маркс - молодые годы".

По мере того, как борода моя укорачивалась, а лысина расширяла "плацдарм" на голове - я превратился из, кочующего по Европе бродяги-призрака - в  "Калягина" и, наконец, лет в тридцать семь и до отъезда в Израиль - я стал именоваться "Окуджавой"...

"Не пробуй этот мед: в нем ложка дегтя.

Чего не заработал - не проси.

Не плюй в колодец. Не кичись. До локтя

всего вершок - попробуй укуси.

Час утренний - делам, любви - вечерний,

раздумьям - осень, бодрости - зима...

Весь мир устроен из ограничений,

чтобы от счастья не сойти с ума.

Взяться за руки не я ли призывал вас, господа?

Отчего же вы не вслушались в слова мои, когда

кто-то властный наши души друг от друга уводил?..

Чем же я вам не потрафил? Чем я вам не угодил?

Ваши взоры, словно пушки, на меня наведены,

словно я вам что-то должен... Мы друг другу

не должны.

Что мы есть? Всего лишь крохи в мутном море бытия

Все, что рядом, тем дороже, чем короче жизнь моя.

Не сужу о вас с пристрастьем, не рыдаю, не ору,

со спокойным вдохновеньем в руки тросточку беру

и на гордых тонких ножках семеню в святую даль.

Видно, все должно распасться. Распадайся же...

А жаль.

Вселенский опыт говорит,

что погибают царства

не оттого, что тяжек быт

или страшны мытарства.

А погибают оттого

(и тем больней, чем дольше),

что люди царства своего

не уважают больше.

Как время беспощадно,

дела его и свет.

Ну я умру, ну ладно -

с меня и спросу нет.

А тот, что с нежным пухом

над верхнею губой,

с еще нетвердым духом,

разбуженный трубой, -

какой счастливой схваткой

разбужен он теперь,

подкованною пяткой

захлопывая дверь?

Под звуки духовые

не ведая о том,

как сладко все впервые,

как горько все потом...

В земные страсти вовлеченный,

я знаю, что из тьмы на свет

однажды выйдет ангел черный

и крикнет, что спасенья нет.

Но простодушный и несмелый,

прекрасный, как благая весть,

идущий следом ангел белый

прошепчет, что надежда есть.

На мне костюмчик серый-серый,

совсем как серая шинель.

И выхожу я на эстраду

и тихим голосом пою.

А люди в зале плачут-плачут -

не потому, что я велик,

и не меня они жалеют,

а им себя, наверно, жаль.

Жалейте, милые, жалейте,

пока жалеется еще,

пока в руках моих гитара,

а не тяжелый автомат.

Жалейте, будто бы в дорогу

вы провожаете меня...

На мне костюмчик серый-серый.

Он весь - как серая шинель.

Когда начинается речь, что пропала духовность,

что людям отныне дорога сквозь темень лежит,

в глазах удивленных и в душах святая готовность

пойти и погибнуть, как новое пламя, дрожит.

И это не есть обольщение или ошибка,

а это действительно гордое пламя костра,

и в пламени праведном этом надежды улыбка

на бледных губах проступает, и совесть остра.

Полночные их силуэты пугают загадкой.

С фортуны не спросишь - она свои тайны хранит,

и рано еще упиваться победою сладкой,

еще до рассвета далече... И сердце щемит.

У поэта соперников нету

ни на улице и ни в судьбе.

И когда он кричит всему свету,

это он не о вас - о себе.

Руки тонкие к небу возносит,

жизнь и силы по капле губя.

Догорает, прощения просит:

это он не за вас - за себя.

Но когда достигает предела

и душа отлетает во тьму...

Поле пройдено. Сделано дело.

Вам решать: для чего и кому.

То ли мед, то ли горькая чаша,

то ли адский огонь, то ли храм...

Все, что было его, - нынче ваше.

Все для вас. Посвящается вам.

Сладкое время, глядишь, обернется копейкою:

кровью и порохом тянет от близких границ.

Смуглая сабра с оружием, с тонкою шейкою

юной хозяйкой глядит из-под черных ресниц.

Как ты стоишь... как приклада рукою касаешься!

В темно-зеленую курточку облачена...

Знать, неспроста предо мною возникли, хозяюшка,

те фронтовые, иные, м о и времена.

Может быть, наша судьба как расхожие денежки,

что на ладонях чужих обреченно дрожат...

Вот и кричу невпопад: до свидания, девочки!

Выбора нет! Постарайтесь вернуться назад!.."

И вот, по прошествии, спрессованных в миг, долгих двадцати лет жизни на Земле

Обедованной...

"Виноградную косточку в теплую землю зарою,

и лозу поцелую, и спелые грозди сорву,

и друзей созову, на любовь свое сердце настрою...

А иначе зачем на земле этой вечной живу?"

... и именуюсь именем человечьим и воплощён по образу и подобию Творца?!