Роман-эротоман, глава 1. Из книги Слушать читать эротические секс рассказы романы измены бесплатно без регистрации

Эх, если бы тогдашний Ваня Ильин знал, какой лет этак тридцать спустя его жизнь будет! Ничего великого, ничего героического – хоть в белом, хоть в чёрном плане. Серость без оттенков; представьте: кривая и косая стена, однако практически сплошная, почти без дырок, без входов-выходов, стена, вымазанная «шаровой» краской… Удавился бы пацан с тоски. А нынешняя его версия, генетическая копия, изрядно ухудшенная энной заменой всех клеток – да и зачем-то ещё прибавкой их! – обрюзгшая, огрузневшая туша с теми же именем, отчеством и фамильей ничего себе, жила. Давала жить другим. Где-то даже поддерживала существование того, кому должно повезти больше. Это я про сына, Фёдора Ивановича Ильина, говорю. Уж перемахнувший через двадцатилетний рубеж балбес. А всё ещё – и не только фигурально говоря – оставался на моих руках, самая большая моя надежда, яркое дарование. Но пожалеть, однако, надо – без матери уж девятый год рас-тёт… Своему имени живому, жизненному, жизнелюбивому вопреки – Зоя – безвременно наша хозяйка и мама умерла – от облитерирующего атеросклероза…

Нет, правильно сказал классик, ко всему-то привыкает подлец-человек. Сначала был убит горем, потом, скотина, ожил… Опять-таки не оправдал! И потом знал свои маленькие, скотские радости.

Вот так однажды, вечером в пятницу, после до рези в глазах ясного и всё ещё студёного апрельского дня – месяц уж подбирался к середине, да сладу со снегом дать не мог, только прогалин добился кое-где – сидел я в квартире один, под музыку «Битлз» в сладкую меланхолию впадал. Выпускаемым через заморские динамики альбомом “Please please me” не шибко объёмистое пространство комнаты наполнял, так называемого зала (тоже мне зал! – мы с Зоей всегда называли эту комнату просто большой). Музыка эта давно и прочно ассоциировался у меня с весной (когда в весеннюю пору, а если осенью – то с осенью, конечно). Расставил колонки пошире (японский центр «Айва» был сделан где-то в Малайзии), по одной стене; кресло, обычно прижатое к журнальному столику у этой же стены, к другой стене перекинул, к стенке, забитой книгами, которую купили ещё в бог знает каком затёртом году, да там на сто восемьдесят чудовищное изделие местной мебельной фабрики развернул (тянуло креслице пуда на два), – аккурат в зоне стереоэффекта: одну колонку как раз на столик водрузил, несколько вправо его откатив; другая – на штатном месте оставалась, на одной тумбочке с центром, слева от него. И плюхнулся в фокус звука с книжкою в руках, лепота! Книженция была «Малыш» братьев Стругацких. Уж лет двадцать – нет, больше! двадцать пять – мечтал перечитать. Последний раз удалось – тоже перечитывал – ещё в студенчестве; в общаге экземпляр какого-то обладателя бестселлера, счастливчика, подвернулся. И вот, давно уж имелся у меня свой «Малыш», сам числился обладателем, хоть и не сильно счастливым, да как-то всё не мог выбрать момент. Рутина, значит, заедала. Ох, только я томик заветный сейчас раскрыл, как понял: все эти двадцать лет (или сколько там – двадцать пять?) о том только и грезил, и мечтал, как бы мне в эту гулкую – жутковатую! – атмосферу окунуться. Столько всяких голосов!.. Не верилось даже: неужели и впрямь? Так, оказывается, сбываются даже самые дикие мечты. Хотя и раньше убеждался: сбываются они, твари этакие (кроме самых заветных, конечно…).

А Федька вместе с сокурсниками – как же студиозус нашего местного госуниверситета, журналюга будущий; реализовывал, стало быть, другую папашкину мечту; мне не довелось, так хоть следующему поколенью; тоже ничего, в чём-то символично; как говорится, придут за нами те, кто лучше нас… – словом, хоть и будущая акула пера, но шалопай несусветный, вместе с однокурсниками праздновал День Дурака. Поздновато, конечно, не то слово – средина апреля! – но что с молодости возьмёшь? У них взгляды на жизнь уже другие, не такие зашоренные, как у нас, старичья. Зафрахтовали вскладчину до утра съёмную квартиру у какого-то досугового агентства, одно время вовсю зазывали в газетах, целую страницу рекламой забили, всех этих «Горячих губ» да «Лолит» доморощенных, просто пруд пруди для такого рабочего посёлка, как наш, триста тысяч населенья. Потом объявления, правда, похерили – в одночасье исчезли; похоже, цыкнули на газетчиков откуда-то сверху. Но телефончики всё равно у кого надо остались. Печатались уже в других газетах под другим соусом. В интернет пошли. Для самых тупых и непродвинутых визитки с ценной информацией регулярно подбрасывали на клавиатуру уличных банкоматов. Особливо в дни выдачи зарплаты.  

Ну, про разные там «Пантеры», «Багиры», «Элит-клубы» я опять, конечно, призагнул! В том смысле, к чему все эти вертепы – молодым? С контингентом тамошним связываться ещё! И я даже не имею в виду обслуживающий персонал, только лишь саму администрацию. Для бухалова площадку в других агентствах ищут – которые жилплощадь во временное пользованье сдают. Там и цены скромней… и статус вполне приличный, не наводит никаких задних мыслей. Объявлений во всяческих газетах – просто одним местом ешь. Но всё равно – хотелось мне так вообразить, что они, сын и компания, чуть ли не в квартале красных фонарей. Тонуса, что ли, иллюзия прибавляла. Такой уж – с пре-хе-хе – отец.

Главное-то, в «Губах», не в «Губах», у простой тёти Дуси, нахапавшей откуда-то квартир, да и сдающей их по сходной цене гулякам и постояльцам – я и такого барства позволить себе не мог, даже я – эротоман, которые в своём деле не только не одно сердце, уже собаку съел… – даже на два часа, не то, что на ночь. Ну, положим, насчёт двух часов снова вру… – конечно, мог! И даже на сутки зафрахтовать скромненькую, нераженькую территорию любви, не пятизвёздочную, конечно, не люкс, а какую-нибудь в хрущобе, рядом с заводом, его дымом провяленной, однокомнатную ургу, – это вполне по силам, чего уж там. Но! Принцип. Настолько корневой, что проще не бывает. Дело в том, что зарплата у меня совсем смешная. А по натуре я жмот. Так что даже неважно, рекордсмен,   не  рекордсмен по охмурёжу, как иные (прямо хоть сейчас к Гиннесу их веди!) – жизнь-то у нас какая, шагу ступить бесплатно нельзя, вылетает в копеечку! – и приходится выгадывать на всём, хватать малейший шанс любой дармовщины. Любой! Даже если это самая натуральная дыра, берлога, и вдобавок – у чёрта на рогах. Ведь если и отлавливал я себе половинки для утех пусть хоть и через Интернет, какая разница, были эти существа женского пола вполне материальны, и помещений для времяпрепровождения с ними требовали также материальных, посему… К себе домой я никого пока что не приводил. По легенде я был женатым. И дела имел с только с замужними. Ещё один принцип.

Какой непрошибаемый чудачок (му…)… Просто поискать – кстати, на завтра у меня как раз намечено было провести рекогносцировку очередной кроличьей норы, и такой в моей практике ещё не случалось – вот уж точно, у чёрта промеж ушей, на диаметрально обратном конце города, да и другие несуразные детали в деле имелись. Впрочем, ввязаться собирался ради вполне житейских перспектив… а подробнее потом… и соображения блуда маячили тут, самое сильное, как очень вторичная тень…

Словом, я и говорю, какой-то звезданутый чудак! Другой бы залёг пораньше, день-то корячится впереди довольно тяжкий и скучный, а этот смакует «Малыша». Чтение-то почти детское. Роботы там какие-то, всякие странные заморочки, то с этими роботами, то с дверями космического корабля. Оказывается, на этой планете шалит мальчик. Нездешний – земной. Родители при посадке погибли, а ребёнка взяла на воспитание местная цивилизация. Ну, чисто Маугли. Ну, в общем, через двадцать – или даже двадцать пять лет – какой кайф! Да для пущего сибаритства ещё и «Битлз»… Только вдруг с сомнением почему-то я на свою «Айву» глянул. По-хорошому-то уже отпела своё, вон дека магнитофонная, первая, та, что слева, кассету уже второй раз закусывает – хрен достанешь, только через рем-ателье. Да и поднос для дисков сиди-проигрывателя тоже периодически клинит. Неужели ничего похайфаистее так и не куплю? Четвёртый в моей жизни аппарат – если первой «Ригонду» считать, монофоническую радиолу, чистую тумбочку по конструкции, а по габаритам – малый комод. После неё была «Радиотехника», электрофон, затем – «Вега», отдельно проигрыватель и усилок, ставил друг на дружку совсем по-западному, как в рекламных проспектах техники передовой. Да, так вот вертушки обновлялись… период промежуточный получался всё длиннее – пять лет, семь, девять. И вот ведь засада! Хотел-то всегда вещь суперскую на тот момент, да только до лелеемого идеала ни одно из приобретений малость, но не дотягивало – проклятое недофинансирование, вечный позорный компромисс, наступал на горло собственной песне…

Вот и сейчас – на «Айвазовича» -то глянул и громкость довольно основательно придавил – пульт под рукой, на валике кресла; правда, местечко крайне неустойчивого покоя: уж раза три «лентяйка» в сторону съезжала и на пол грохалась. Времени, оказывается, – натикало уже ого-го-го! Уважил чужой покой – чай, не в сурдокамере сижу, стены хоть и бетонные, а для звука так себе преграда – что твой картон. Временами соседское бу-бу-бу хорошо проникает, а значит – для моих «Битлов» совсем не вопрос. Пульт уже между ва-ликом и собственной ляжкой заткнул – рассчитан на миллион падений с высоты в один метр на голый бетон, а вдруг девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять раз уже случилось? Уж после этих манипуляций снова в книгу нырнул, в переносном, конечно, смысле. Скоро последняя песня альбома отзвучала, я совсем «Айву» вырубил. В тишине догребал до конца – да немного уже оставалось – и над последними строками чуть было не всплакнул, такой щемящей мне судьба Малыша показалась. Будто моя судьба. Хотя на самом деле ничего общего. Но такова сила искусства. (Всё-таки фигляр!)

Книжку в сторону отложил… на следующие двадцать пять лет… или как? Между прочим, интересный вопрос. Но как-то я разнежился и будто не верил, что новая, очередная четверть века тоже когда-нибудь всё-таки отмотается в прошлое (между прочим, безвоз-вратно). А зря! Мальчишкой двадцатилетним такие сроки полагал немыслимыми: сорок лет мне не наступит никогда! Буду вечно молодым (хотя и без комсомола). А если доживу всё-таки до таких преклонных, то мне уже будет всё равно… Ох, как оказалось не всё равно. Через ещё одни двадцать пять лет я буду еле ноги волочить… если вообще буду… И точно, на всё буду плевать. Даже если не законченный импотент, кому, на хрен, буду нужен?

Страшно!.. Потому лучше в такую бездну раньше времени не заглядывать. Телевизор вместо этого включил. Ткнул наугад канал – час-то поздний – попал на эротику. Умилился вдруг, разнюнился: как в стародавние времена, когда видика ещё не было. Основатель первого в городе местного канала – сейчас-то об этом мужике официально нигде даже и не заикаются, вытравили из всех анналов, как и не бывало; у нас такое запросто могут – так вот, наверно, чтоб популярность дешёвую поскорей снискать, одно время вздумал по своему каналу гнать эротику – в ночь с пятницы на субботу. Полгорода во время таких сеансов одуревало; после выходных, в понедельник, уж в трамваях обменивались впечатлениями, не терпелось. Но скоро лавочку прикрыли, нашелся, должно быть, ревнитель чистоты, среди так называемых отцов города – верней, отчимов (потому как не осталось отцов, и Николая Фёдорова, чтоб их воскресить, тоже покамест нет)… Сам-то, вершитель чужих судеб, тот ещё Лаврентий Палыч местного разлива. Порнуху и эротику предпочитает живьём вкушать, а простым смертным, черни то есть, нельзя побаловаться даже по телевизору. Ну, у нас такое тоже сплошь и рядом бывает. Единственное утешенье – давно уж этого радетеля не только из города, вообще за пределы родного отечества вышибли. И без всякой политики, без малейшего диссидентства! Каналы бизнеса ему здесь перекрыли, не моги; а там, за бугром, пожалуйста, наваривай свои барыши.

Так уж, по какой-то совершенно дикой ассоциации я то далёкое-предалёкое уже времечко вспомнил. А вместе с ним – и Зою. Жива ещё была. И даже болезнь её ещё не казалась такой уж необратимой, такой смертельной…

О, непредсказуемый извращенец! Так перескакивать в своих мыслях! Такие мостики швырять от одного к другому. Вдруг подумал что: а ведь все эти порнодивы с толстыми задницами, отвислыми или наоборот надувными сиськами, с истёртыми и просто разодранными от неумеренных сношений дырами когда-нибудь тоже в Лету канут, все до од-ной копыта откинут, если уже и так в ящик не сыграли, от надсады и СПИДа. Или от пули или ножа какого-нибудь ревнивца, маньяка серийного. Эфемерные в сущности созданья. Непотребства перед камерой переживут их самих. Сила техники и живучесть, долголетие мёртвых предметов.

Философией такой голову загрузил и как-то стремительно утомился взирать на этих киборгов телесекса – вон, титьки уже ненастоящие. Глядишь, скоро заменят протезами и другие наиважнейшие органы тела. Раззевался вдруг – чуть челюсти не заклинило. Засобирался в койку. Уж одеяло в сторону отбрасывая, чтоб внедриться под него, вдруг вспомнил: надо же отпрыску позвонить, как он там? Не переусердствовал? Сам-то не догадался батьку успокоить, хоть обещал.

Не сразу он телефон свой взял, я уж думал, так веселье и не прошибить – видно, Ниагарой захлёстывает. Вдруг гудки затяжные сглотнуло что-то – будто лопнул какой-то пузырь – а через секунду прорвался Федькин голос: «Алё-о».

Грохот там у них стоял, как в прокатном цеху. Но кое-как объяснились. «Всё нармально у меня», – заверил сынуля голосом ещё не сильно заплетающимся. Утешил. А то что б мне оставалось – «Горячие губы», в которых они засели, неизвестно где искать?

Положил телефон на тумбочку рядом с кроватью, выбрал спецрежим – только Федькин звонок мог теперь через выставленные хитрой электроникой препоны пройти; это чтоб оберечься от разных дураков; каждую ночь закрываюсь. Свет вырубил, прыгнул под одеяло. Перевернулся с боку на бок в темноте, по Фрейду, как положено, свой ритуал выполняя перед сном. Который внезапно куда-то ушёл. И нисколько не легче от того, что не в первый раз. Не хрен было на всю эту эротику распыляться и пялиться. Чувствовал только нарастающее раздражение, ломоту какую-то в икрах ног. Вроде и не так много сегодня ходил… Хотел было вскочить с кровати, хватануть чего-нибудь снимающего стресс. Чтоб накрыл своею неподъёмною плитою Морфей – ведь ещё каких-нибудь двадцать минут назад без всяких таблеток и капель мнилось, навалится вот-вот старик, уволокёт… Но зачем-то я упрямо лежал, бесился, злился, но с места не двигался. И так – сам не заметил! – ушёл в отключку…

Но проснулся, как показалось, ненормально скоро и рано – от грохота входной двери. Федька так и не научился ласково-нежно с ней обращаться. Да и ни с чем другим, кроме своего компьютера, и то – вопрос. Вернулся, стало быть, Улисс, из своих невероятных странствий. На часы глянул – что-то около половины восьмого. Раненько их со съёмной квартиры погнали…Пришлось с нагретого лежбища подняться, выйти навстречу, хоть оценить, без членовредительства обошлось или как… В лучшее всегда хотелось верить.

В меру бухой и помятый, провонявший чужим табачищем, Федька кряхтел на тумбочки у входной двери, развязывал шнурки на башмаках. Думал его покормить – ради чего, собственно, халат напялил, не на круги же под глазами любоваться, не эту приносную вонь нюхать (однако, родная всё же кровь!), а он только чай пригубил – сытый. В свою койку вальнулся, у себя в комнате. Ну, теперь часов до двух дня, а то и до трёх. А мой сон оказался перебит безвозвратно, не подлежит восстановленью. Ничего другого не выдумать, как тоже чаю скоренько похлебать, да и в путь-дорогу собираться, куда наметил.

И не такая, быть может, была нужда в этой «рекогносцировке» – ну квартира и квартира, сколько уже разных мест лёжки опробовал на своём веку; эта нора, правда, как уже сказал – для особых перспектив… а раз так, особое чувство понукало, не шестое и даже не энное, ревматизм души, не раз крученной и битой жизнью: лучше всё-таки проверить, что и как, в спокойной обстановке, пока время есть…

Не «Малыша», «Тамань» надо было вчера читать!.. – сказал себе я, вываливаясь из подъезда на улицу. Тамань – самый скверный городишко… Солнце сразу же вдарило своим апрельским блеском по глазам, и без того опухшим от непотребств, слезящимся. Ветер – опытный насильник – ворвался под куртку без всякого предупреждения, осатаневший там у себя в Арктике, будто раздел.

Сейчас встречу кого-нибудь, мысленно заканючил я. Не предчувствие, а совсем наобо-рот – предчувствия, какое там! Никогда они до такой милости не снисходили, чтоб на та-кого червя ничтожного, как я. Посещали как раз только ложные – помаячив для затравки, обычно не сбывались, рассеивались, как миражи. Нет, сам накликать какую-то невероятность хотел. Волевым усилием. Сейчас, сейчас! Уж больно пакостно на душе. Может, Светлану Андреевну увижу?

Не угадал. Мой хлипкий порыв внезапно материализовал Каллипигу. Шлёпая кроссовками по растрескавшемуся асфальту дорожки (длинная, как и весь наш дом, вдоль которого она тянется, девятиэтажный монстр под неофициальным названием Китайская Стена), до соседнего подъезда я почти дошлёпал. И тут из него, подъезда, выплыла Каллипига. Я притормозил – чтоб в кильватере оказаться. Созерцать, впивать запредельную земную красу! Греки плакали бы, если б до такой ступени телесного прогресса шагнули. Куда ихним-то, мраморным! Под пальто, конечно, не тот обзор – на Каллипиге было сейчас се-ренькое демисезонное пальто (ох, и ёжится, наверно тоже, от ветра!) – но впервые я её прошлым летом в тонком платьишке увидал. Ох и подфартило – в двух шагах. И в наиболее выгодном ракурсе – то есть с тыла… Идеальные выпуклости – даже своими подслеповатыми зенками мгновенно вобрал. И сразу выдал имя – Каллипига. Потому, эта спелость налитая, стереометрически абсолютная, даже на дистанции отозвалась у меня, принялась в паху наливаться… Вот ведь несправедливость – ни у одной пассии, из числа моих несчётных, и в заводе не числилось таких античных форм… В общем, в тот вечер закручинился я и возликовал, счёл явившееся мне диво откровением и наказаньем. Может, только месяц спустя как-то допёр, что эта богиня, эта Царь-жопа обретается в соседнем подъезде. Муки танталовы! Терзаться ими, когда, может быть, всего лишь через стену, ну, через ещё одну (тут же накрутил  в воображении такое тесное соседство, подъезды-то смежные, хотя двухкомнатному апартаменту с жилищем другого подъезда граничить никак не полагалось), и никогда, никогда ничем даже не коснуться!.. Только время от времени приникать взглядом…

В самом деле, уж сколько времени минуло, а что изменилось? Не приблизился ни на миллиметр. Может, от того, что я не слишком ретивый сердцеед? Как-никак почти аутист в прошлом…

И в этот раз пиршество глаз всё тем же и завершилось – ничем, по сути. Даже до конца дорожки за Каллипигой волочиться не пришлось. Да и то сказать, это только среди прочих тротуаров нашенский – рекордсмен. На самом деле тоже короткий – ну, может метров триста, не знаю. Много, что ли? Так вот, повторяю, Каллипига все эти триста метров – или сколько там – вышагивать и не собиралась. С полдороги повернула направо – там, где газон, ещё не зазеленевший, чёрный, глинистая стёжка разрезала и – тянулась дальше, в чужие дворы, в какие-то иные пространства. Вот в эти-то чуждые пространства, в неизвестность, Каллипигу и повлекло. А мне оставалось – одно только и оставалось, без выбора, – топать и топать неизменно по прямой, вдоль всей нашей Китайской Стены, а потом уж другим тротуаром, мимо других домов, двенадцатиэтажных башен, но всё равно параллельным курсом. Остановка автобусов – конечный пункт этой ходки. А может, плюнуть, круто прежнее перечеркнуть? Рискнуть, и вдруг повезёт, хоть раз в этой жизни живой крови напиться!.. Нет, видно, тварь дрожащая, никакой не гигант. Не посмел. Чисто зомби, куда нашаманили, туда и шкандыбал, хрен с направления свернёшь, только глаза остались человечьи. Не смотрели на предписанный – постылый – путь. Как радар, сопровождали, провожали исчезающую, уменьшающуюся, удаляющуюся фигурку Каллипиги. Чуть шею таким макаром не свернул. Зато колдовство злое вроде как стряхнул с себя, и мысли всё ж какие-то замелькали в голове: должно быть, опять своего рода знак, пусть и не откровение. Час – дико ранний, для выходного; обычная мельтешащая на улицах толпа ещё законсервирована в каких-то параллельных мирах, в анбиозе... Ясно, все пешеходы ещё просто дрыхнут, берут от субботы по максимуму. А Каллипигу, однако, нужда какая-то погнала из дому – это чтоб нам хоть так, друг к дружке не приближаясь, пересечься…

На остановке-то оказался совсем скоро, но вместо облегчения чуть в отчаяние не впал: никого, из дожидающихся один я, и это там, где жизни полагается просто бурлить. По контрасту и впечатление: пустыня какая-то. Да ещё и жилых домов поблизости нет, позади остались; по ту сторону дороги серый бетонный забор, за ним завод, корпус тоже серый, на стену налеплена здоровенный плакат рекламы пивзавода… Несведущий мог бы и спутать. Но пиво варили на самом деле в совсем другом месте; здесь же, в этом корпусе, что-то железное клепали, из-за всех наших безудержных реформ теперь уже и неясно, что именно; когда-то корабли, но давно уже все эти посудины сплавили по Лете… А за спи-ной, за корявой железной будкой остановки, чуть поодаль тоже тянулся забор, только железный, за ним какая-то фабрика неумело пряталась. Так вот, чуть ли не в самом центре города, сугубо индустриальный, давящий на чувствительную психику ландшафт. Но ни-чего, в другом мне неожиданно повезло, так что уж совсем-то в панику я не успел впасть. Автобус мой подкатил! Тоже благоволение какое-то судьбы, вроде встречи с Каллипигой. Я ведь думал, маршрут третьестепеннейший, существует больше виртуально, чем в действительности, а тут колымага хоть и старенькая, раздолбанная, но зато немецкая. Внутрь заскочив, надписи по стенам салона считывал: “Ausstieg”, “Notausstieg”. А безбилетник у них, оказывается, не заяц, а чёрный пассажир! Schwarzfahrtgast. Плакатик соответствующий, над окном налепленный, изображал – такого чёрного прохвоста на своём горбу согбенный белый лох вёз. Немного расизмом попахивало! Ну, мы-то знаем, какая это «культуггная стгана». Больше чем шестьдесят лет назад дед у меня – бывший крестьянин, чтоб от «великого перелома» уберечься, переквалифицировавшийся в рабочие, неквалифицированные, водитель кобылы в какой-то там транспортной шараге (должность эта как бы сама собой к бабушке, жене его, перейдёт), не коммунист, не герой, с финнами пришлось, правда, повоевать, но тогда живым вернулся, а тут – нашествие юберменшей, белокурых бестий, страна кинула его, в числе миллионов других своих пасынков, погутарить без нежностев с «культуртрегерами», и после этого никто его больше не видел. Последний «треугольник» ещё по дороге на фронт написал. Потом шесть лет – ни писем, ни похоронки. Два года минуло со дня победы, обыденностью уж начала обрастать. И вдруг прислали депешу – «пропал без вести». Шесть лет соображали, как сообщить, рожали, во отцы-командиры…

…Пилить пришлось до упора, до конечной – ну, видно, не бывает в моей жизни счастья ближе! Человек пять, со мной вместе, таких отчаянных первопроходцев всего набралось, кто до последней остановки продержался, – путешествие вышло затяжным, трясучим, путано-виляющим, хорошо хоть бензином в салоне не воняло; что ж до народа, до пассажиров, было их то густо, то пусто. А самых стойких оказалось, повторюсь, всего пятеро… Спрыгнул я, в числе этой пятерки отважных, с нижней приступки выхода (“Ausstieg”-а, то есть) на потрескавшийся древний асфальт – лесенка, по которой в салон карабкаться и наоборот, у немцев задумана была ничего, подходяще, всего-то две ступеньки, и для пенсионера, если не совсем инвалид, никакое не препятствие, да шоферюга до тротуара нормально не дотянул, заглушил мотор раньше времени, козёл, – так вот, спрыгнул я и по сторонам оглянулся. Будто впервые в жизни в этот легендарный край попал (нет, притворялся, лукавил – не впервые!). Тем не менее ощущение было почему-то – как на другую планету. Ну, в страну другую. Хотя бы – в другой город. Небо казалось здесь каким-то низким, к земле придавленным. Подёрнуто лёгкой дымкой, посвёркивающей. Солнце ведь сегодня. А здесь почему-то и светило взобраться по своей лесенке высоко не успело. Висело как подбитое над плоскими крышами пятиэтажных домов, натыканных так и сяк, то редко, то плотно, и без всякой геометрической системы – каких-то улочек, переулочков в их построении не просматривалось, по крайней мере, с первого взгляда… Подумалось лишь одно: одним махом прямо на нужное место попасть – не выйдет.

А ведь Витька Серебряков – щедрый и великодушный арендатор жилплощади – ключами ссужая от квартиры, пытался обрисовать и какие-то зримые, приметные топографические ориентиры. Целеуказания. Мол, за этим домом будет такой-то дом. А за тем – ещё один. Главное, номера там идут не по порядку… Класс. Блеск. Но я не спасовал. Хладнокровной злости какой-то набрался, голову в плечи втянул – будто от ветра – и к дому, который поближе, двинул, чтоб номер разглядеть. Близорук, даже в очках, ничего не попишешь. Да и надо с чего-то начинать.

Как бывший почти аутист я, видно, выработал в себе особое чутьё, способность ориен-тироваться на местности – в городском, конечно, ландшафте, не про лес же я тут говорю – не падая в ножки туземцам, без их подсказок. Что-то просто пачками эти аборигены стали попадаться, стоило углубиться во дворы. Всё больше криминального вида субъекты на крайне узких, местами провалившихся, местами вспухших тротуарах – знай, этих типчиков обходи. На солнышко выползли погреться. Полно было и непочтенного совсем вида старикашек и вполне созревших на гопстоп юнцов. Почти все, как один, неважно, пенсионеры, несостоявшиеся пионеры, хипповали в каких-то серых робах. Чисто Гарлем, и только; в Америку не надо тащиться. И я подумал: мой-то район, и впрямь, и благополучный и престижный. У нас и плотность населения кажется меньшей. Собак, вот кого полно, пруд пруди. И не бродячих, не! Насельники, что по окрестностям болтаются, через одного – с какой-нибудь монстрообразной псиной. Без них ни в жисть! Всё больше людоеды бойцовских пород – куда там шавке Баскервиллей. А в общем, тут – гуманоиды, там – звери, то на то и выходит…

Немного поплутал и объект искомый нашёл. Хрущовкой пятиэтажной оказался. А квартирка нужная, насколько я ещё со слов Витьки Серебрякова, собственника, уяснил, обреталась во втором подъезде, на верхнем, пятом этаже. В эпоху ваучеризации Витька за пару бутылок водки в ней комнату у одного алкаша приобрёл. «А почему ж только комнату-то? – я слегка даже опешил, когда Витёк неожиданно в собственничестве своём признался. – Вторая-то как? » Витька проигнорировал мой вопрос. Стыд, наверно, жёг – в подробности вдаваться. А не только потому что – не держал меня за ровню. Как же, раз-житься на дармовщинку жилплощадью – это он допёр. А довести дело до ума… Точно, ума как раз и не хватило. А может, и не в уме дело, анализировал я уже потом. Другой пары бутылок на вторую половину не сыскалось – водка-то была тогда в цене, зря, что ли, котировалась вроде валюты… Или на несговорчивого клиента попал – вдруг, и тогда там было два собственника? Не инсценировать же ему таинственное исчезновение. С предварительным оформлением акта купли-продажи. Витёк, конечно, хват, но всё же не до таких степеней, чтоб на «чёрное риэлтерство» – не, не посмеет. Про явную «мокруху» уж и не говорю…

На входе в подъезд стояли могучие двери, притянутые к косяку магнитным замком, домофон с прибамбасами – всё как положено. Но я не стушевался. Витька же полным на-бором ключей меня снабдил. Во время этого совсем неторжественного ритуала врученья, про половинчатость Витькиного владения узнав, я малость занервничал. «Слушай… А как же вторая комната? Там ведь кто-то живёт? » – «Да никто там не живёт!.. – оборвал он меня как-то чересчур раздражённо. – Ну… может, и живёт, так что с того? Баба одна. Веркой зовут. Она тебе не помешает. Ну, на всякий случай контрольный звонок сначала дай. Да её и дома-то скорей всего не будет. Для неё это тоже… запасная площадка. Ну а если вдруг на месте окажется, так объяснишь. Квартирант, мол…»

Больно легко всё получалось – так я это потом понял. Магнитную дверь отомкнув, в вонищу хрущёбную разом окунувшись (и прокурено за десятилетия, и естественные нуж-ды, было дело, не раз справляли), без сопливых интеллигентских рефлексий я вверх по лестнице рванул. Интерьерчик – безобразнее фильма ужасов. Ступеньки башмачищами стёрты чуть не до дыр, стены надписями и просто бесформенными пятнами изгвазданы – от сигарет, от спичек, от ударов железками и молодецких пинков – куда там западным Хичкокам с их опрятной готикой, отдыхают! Взлетел под самый чердак, на последнюю площадку, с отвычки, естественно, слегка надсадился… Не альпинист я, не спортсмен, не в этом виде, хорошо только на местности, в каменных джунглях ориентируюсь. Вот и сейчас, махнул взглядом, как кинжалом, описал полукруг – четыре квартиры, естественно, четыре двери. Все железные, но разные, как на конкурсе. Моя – то есть, куда я пришёл – оказалась (ну, конечно же) самой страховидной. (У двух хозяев, и не слишком радивых и ретивых, какую можно ожидать?!) Вымазана чем-то чёрным, похоже, «кузбачом», ну и сама по себе, наверно, такая, будто со скрапобазы, что ли, стырена. Неровно-бугристая, лак этот трудный рельеф скрыть не мог… Рядом, на стене, торчала примитивнейшая, допотопнейшая кнопка звонка. Придавил её – внутри квартиры молоточки вдарили по чашечке, хриплый, чахоточный дребезг. Несколько секунд старался дышать в себя (только вредней для одышки), добивался тишины. Кроме собственного сердца, вроде, и впрямь ничего… Ещё раз потренькал, для верности… Тут показалось – что-то услыхал: обрывок далёкой песни… магнитола… Представил: за дверью ничего больше нет, воздух, улица. Где-то в ближайших окрестностях кассетник крутят. И почему-то сразу же другую картинку вообразил – наоборот, дверной проём замурован, за ним одна сплошная стена, во всю толщину дома. Дальше действовал уже на автомате: сунул в верхнюю замочную скважину подходящий ключ – угадал. Затем таким же макаром всверлился в другую дырку – опять не опростоволосился.

Думал, дверь скрипит (при таком-то экстерьере), нет, повернулась плавно. Следующая дверь, деревянная, была не заперта, распахнута внутрь. Вот и славно, меньше возни. Ступая внутрь, через порог, первую дверь, железную, за собой за ручку потянул: закрыть. Сразу как-то сумрачно сделалось в коридорчике. Видно, плотно занавешены были окна в комнате и в кухне – планировку я себе представлял, знакомый вариант. Пошарил обои у левого косяка – свет включить. Щёлкнул клавишей и одновременно шагнул вперёд, закрывая за собою вторую дверь. Привычка к узким проходам, почти уже рефлекс. На секунду почти ослепший – сильная лампа, к противоположной стене присобачена аккурат напротив двери, машинально голову направо повернул: шорох какой-то оттуда донёсся, наверно, кошка. Хотя Серебряков про кошку ничего не говорил. Успел подумать: вот это пятна в глазах мельтешат, целая баба сложилась из огненных колец! Прям как живая, в хламиде, пряталась за дверью, зачем-то руки за голову задрав. Ещё какая-то мыслишка пронеслась, незавершённая, неуловимая, точно НЛО… Галлюцинация вдруг резко жахнула руками вперёд-вниз – будто дрова колола, полено расщепляла топором… Лампочка прыгнула, срываясь с крепления, вспыхивая белым распухающим огнём, и – лопнула прямо у меня в темечке…

…Очнулся тоже как будто от света – луч ударил в лицо. Сквозь веки как-то почувствовал, хотя и непонятно, как. Что-то холодное, щекотное стекало по щекам. Слёзы, что ли, неужто я плакал?! Наконец я открыл глаза. Болезненно как-то вышло, будто песку в них предварительно сыпанули, сухая резь. Совсем не похоже, что я рыдал. Не мог сообразить, что вижу перед собой. И вдруг дошло, разом… потолок. Свет был отнюдь не ярок, откуда-то сбоку исходил. Длинная тень маячила, нависала надо мной. Я лежал на полу, как есть, как пришёл на «рекогносцировку»: в куртке и с сумкой через плечо, рядом со мной сейчас валявшейся. Только кепка, кажется, не удержалась на башке – или я просто её не чувствовал. Тень, застившая обзор, вдруг сгустилась, простёрлась вширь, приблизилась ко мне. Оказалось – та самая баба, «галлюцинация». Патлатая, сивая, в домашнем халате. В поклоне надо мною полы бесстыже разошлись, так что лобок внезапно открылся, сильно лохматый, заросший, расщеплённый срамною бороздой… Всё-таки бред, продолжается!.. И до чего на Верку похожа, Сидорову, одноклассница такая по восьмой класс (включительно) у меня была, какой-то год даже сидели за одной партой. С какого Фрейда должна была сейчас мне привидеться, я уж и думать давно про неё забыл? И вот же такая детальная: в одной руке у неё какая-то деревянная коричневая дубинка была, в другой – зачем-то – обычный гранёный стакан. И ещё халат этот, кое-как наброшен, ****ский, под которым совсем ничего…

Дебелая – Рубенс бы облизнулся; а в школе-то вешалкой была, пособием по изучению шкелета. И ведь на какой-то короткий моментик даже вдруг втюрилась в меня! Грубить стала чаще – что с нескладёхи возьмёшь! – только я-то отлично всё просёк. И как-то не поддался… её чарам. Не мой был типаж. До настоящего, озверевшего маньяка я тогда ещё не дорос. Это ж в восьмом классе ещё было. А потом, после восьмого, Верка от нас ушла, кажется, совсем бросила учёбу; на тройки еле-еле плелась, учителя были от неё не в восторге.

И вот… такая встреча, чуть ли не через века. И Верка не узнала меня.

- Ты кто?.. – прорычала. Ну и выхлоп! Всё ясно. Ну и угораздило же меня!.. (И гораздо крепче, чем я тогда посчитал. И вообще, привольно растянувшись на полу и кровью, между прочим, истекая – да-да, почувствовал! – что-то липкое, тёплое, противное под голо-вою и на волосах, я не философствовать, а отвечать поскорее должен был) Верка от не-терпенья подпрыгнула, нервно дёрнула в воздухе дубинкой своей (скалкой обыкновенной, я уже тоже разглядел; а с ответом всё тянул). Забавляло меня, что ли, зрелище то и дело, при каждом Веркином рывке, обнажаемых мохнатых гениталий? – Ты кто, говори?!.. – заорала-завизжала она. А я – всё ещё плывущий куда-то вдаль в полуобмороке тюфяк – взял да и выдал, любимое – прикольчик один, уже навязший на зубах:

- Зиждитель…

- Какой на хрен зиж?!.. – Это надо было слышать: резанула по ушам и захлебнулась, как на гвоздь наскочившая мотопила. Да, орфоэпика…

- Насчёт комнаты я… Пришёл посмотреть, – заговорил я неожиданно вполне разумно.

- Что?! Так вы от Виктора Абрамовича? – она удивилась, конечно, сильнее, чем я. Но и я тоже: Витька-то, оказывается, Абрамович. Не знал. Передо мною-то он всё каким-то Аверьяновичем притворялся. Или – опять лопухнулась? Бывшая троечница…

Начала она как-то полуприседать, я бы даже сказал, проседать, – ноги у неё подгибались, а руки она норовила засунуть куда-то себе меж сведенных вместе колен, скалку и стакан однако ж не выпуская. Смешная и жалкая картина. Совсем уж невыносимая, от того, что Верка принялась скороговоркой что-то бормотать, мешанину какую-то, вроде причитала, и разобрать получалось обрывки: «Что натворила-то… Скорую надо бы… Кровищей изойдёшь…» Так она тараторила. Да и дикцией не блистала.

А я – когда она сказала про кровь – по-настоящему испугался. Вообще, крови-то я боюсь. Плохо переношу – вид, запах. Хотя – какой у крови запах? Убей – не скажу. Но доктор как-то раз мне разъяснял, мол, для вас этот запах… А ещё, мне от мыслей про кровь может поплохеть. Один раз на уроке биологии тема была – кровеносная система человека. Я как это всё представил, чувствую: в глазах темнеет, шум в ушах и меня самого куда-то клонит. Срочно переключил мысли на другое, девчонок, музыку – уж не помню – с надвигающимся обморок совладал.

Вообще, в положении моём, в смысле, позе, в верхней одежде и прямо на полу, как будто это диван был… или уж не знаю что… всё воспринималось как-то не так, не всерьёз, по-дурацки несколько. И я мог снова сознание потерять и даже не заметить, как… Верка тоже, кажется, сообразила, что не дело, вот так у дверей валяться, в натасканной с ули-цы башмаками грязи и песке, да ещё и в луже крови. Присев поглубже (но только халат вокруг коленей поплотнее запахивая, прелести уж больше не обнажая – дотумкала-таки! – а жаль), обе руки мне протянула (скалку и стакан держала крепко, хоззяйственная!), и я её за запястья ухватил. Начали вместе изображать картину «добрые люди подобрали, по-могли оступившемуся». Уж не знаю, зачем я Верке подыграл. Не заслуживала! Если надо, я и сам мог, без ассистентов!..

Но для начала пошёл на компромисс – сел там, где сидел. А Верка всё пыталась меня вытянуть вверх во весь рост, вертикально… Упиралась.

- Слушай, только на меня не говори… –  запыхтела, ослабив тягу. – Я для тебя – что хошь… Нельзя мне. Скажи, с табуретки упал. Гвоздь заколачивал. Я сейчас «скорую» вызову. Только на меня не говори…

Выхватила откуда-то мобильник – конечно же, из халата, из кармана – но показалось: прямо из воздуха, вот иллюзионистка! Давай пальцем в клавиши тыкать, а скалку со стаканом пристроила себе на подол, коленями зажала. И дались ей эти драгоценности! А я – за руки-то никто больше не тянул – начал откидываться назад, кажется, опять растянуться вдоль коридора собирался.

- Блин! – фыркнула Верка. – Чего там они говорят! Как же им звонить-то! Не получается – ноль три!

- Сто двенадцать попробуй… – как-то уж очень элегически, отстранённо протянул я.

- Чего? – не поняла Верка. И тут она потеряла равновесие и повалилась прямо на меня. Всей своей неслабой массой, тяжестью неподъёмной; как баба строительная, как таран.

- Полегче, Вера!.. – заорал я. Но было поздно – мы оба оказались на полу. Естественно, я снизу – прижат дородной фигурой бывшей одноклассницы.

- Откуда знаешь?.. – обдала меня таким перегаром, чуть не вырвало.

- За одной партой сидели… Что, не узнаёшь?..

- Ва-аня?! Ты? – Она подцепила меня за плечи, пыталась вытянуть вверх, подняться вместе со мной. Ей даже удалось оторвать меня от пола… Но тут в голове у меня опять что-то хрупнуло, не иначе, дымовая граната, – задела, что ли, Верка рану своей сивой ла-пой?! – выпущенной наружу сизой завесой, застлавшей мне глаза, всё плотнее укутываясь, зачем-то подумал: как ты хамила мне, когда была в меня влюблена… А дальше – повалил такой густой мрак, что уж стало не до мыслей…

И тут же я вынырнул вновь – в серую и гнусную, но всё же доступную ощущениям действительность – не потратив ни мгновенья на сложнейший переход, без всякой паузы, то есть. Как миленький из полунебытия выскочил – от шибанувшего в нос нашатыря. Не удивился грубому, однако уместному комментарию на моё возвращенье:

- Та-ак, – произнёс властный женский голос, – открываем глаза. – И я, в самом деле, послушно выполнил указанье – поскольку это же команда была! И распоряжалась – решительно, непререкаемо! – как будто даже и не Верка. А если не она, тогда кто? Творилась, что ли, очередная метаморфоза очередной галлюцинации? Но, похоже, нет. Я снова ви-деть мог.

По-прежнему я валялся на полу, без перемены позы, навзничь, обстановка слегка обновилась: в глазах у меня двоилось, нет, троилось! Ноги: колыхались (ну, это понятно, как же без колыханий при обмороке!), но количество! На две пары больше. Веркины – голые, сивые, а эти новые невозможно было толком рассмотреть, подробности были скрыты чем-то бордовым, штанами.

- Сам идти сможешь, – обидно прозвучал всё тот же командный голос: меня не спрашивали, констатировали факт! Тут подхватили под мышки (прищемили слева больно!); я вдруг разглядел: да это же тоже бабы! Как и Верка, только в костюмах каких-то смешных – бордовых. «Скорая»!.. Меня сейчас на «скорой» повезут, впервые в жизни.

- Ну, на ногах-то держись, – прикрикнула одна из «бордовых». В вертикальное положение я был приведён, но как-то безвольно – из стороны в сторону мотался. Поволокли меня из квартиры, потом – вниз по лестнице. Постыдно и горько мне было осознавать собственную никчёмность…

Голова казалась распухшей, как только что взорвавшаяся сверхновая. Перед глазами мельтешила – то жиже, то гуще – серая сетка. Звенело в ушах, я скорее угадывал, чем слышал, как матерятся вполголоса мои спасительницы от натуги, корректируя нашу об-щую траекторию, втиснутую в узкую прямоугольную спираль лестницы. Не предназначенной для транспортировки таких шкафов, как я. Ну и проектировали же, дураки. Во мне добрых сто кило. А то и больше.

На улице ожидало меня облегчение – я был уложен в «скорой» на носилки.

- Так, не пропадай, – прикрикнула на меня врачиха. Или фельдшерица – не всё ли рав-но, кто она там была. Весь мир куда-то сместился, двинулся, но, возможно, это просто тронулась машина. Чья-то неласковая и не по-женски жёсткая рука – впрочем, легко было догадаться, чья – принялась лупить меня по щекам. Не помогло, слишком примитивный способ. Я снова выпал из реальности.

Так я попал в больницу, в неврологию (может, и полагалось – в нейрохирургию, «ком-пьютер» всё-таки оказался под ударом, нейроны – в опасности, да не организовали в больнице столь утончённого отделения, чем попроще оставалось довольствоваться). Что-бы выгородить Верку, всем рассказывал её нескладную версию, что, мол, заколачивал гвоздь. Позднее, уже вполне вменяемый, куксясь от безысходности, от своей незадачливости, зачем-то представил себе хранительницу свою – покойницу Зою. «Дома хотя б один забил», – так, наверно, отозвалась бы она на моё бездарное враньё.