Закончить дело

Рассказ очень неприятный с моральной точки зрения. Убедительно прошу не читать, если вы не знаете, что такое "яой", если плохо к этому относитесь или вам меньше 18. Сбережете нервы и мне и себе. Чисто из соображений отсева я ставлю его в эротику, хотя чистой эротики здесь не будет.

P. S. Остальные рассказы и произведения можете читать смело, там даже вблизь подобного нет.

Would you mind if I kill you?

Would you mind if I tried to?

Cause you have turned into my worst enemy

You carry hate that I don't feel

It's over now...***

(Within Temptation «What have you done? »)

Мальчишка оказался на диво доверчивым: дверь приоткрыл без дежурного «кто? » Получив створкой по смазливому лицу — согнулся и упал на пол. Отполз к стене, вжался, закрыв нос ладонью.

Войдя в полумрак и щелкнув замком, я пригляделся — "кавайный мальчик!" Хорош, как произведение искусства, и столь же нереален. Из одежды только светлая майка до пупка да обтягивающие джинсы. Фигурка гибкая, стройная; кудри до плеч, темные глаза широко раскрыты, блестят — счас заплачет.

Как ни странно, мальчишка не сдался, но к броску я был готов. Заехал кулаком в тощий живот, схватил за волосы, долбанул головой об стену и швырнул податливое тело в сторону двери. Оказалось — кухни.

Он влетел внутрь, ударился плечом о край раковины. Упал. Вскочил. Схватил со стола нож и бросился на меня.

Отчаянный гадёныш! Уважаю отчаянных. Временами даже забавно — немного повозиться. Но не сегодня: захват запястья с ножом, болезненный удар коленом в живот и ребром ладони по цыплячьей шее.

Парень обмяк.

Взяв его за руку, я потянул безвольное тело в коридор, потом в боковую дверь. За ней — спальня. Гламурно: плотно задернутые шторы, широкая кровать с ярко-красными простынями, мягкий полусвет абажура и идеальный порядок. Правильно — рабочее место надо держать в готовности.

Пока я оглядывался, мальчишка очнулся и вцепился зубами мне в ногу. Крепкий гадёныш! Получив ногой по рёбрам, щенок откатился в сторону и, смахнув на пол лампу, оставил нас в темноте.

Хороший ход. Умный. Но не для меня.

Остановиться. Прислушаться. Затаить дыхание. Уловить шелест одежды, перехватить руку. Толкнуть по направлению к двери, щелкнуть выключателем и...

Судя по лицу, он так и не понял, в какой момент потерял сознание. Странно, но мальчишка по-прежнему не боялся и жалким вовсе не выглядел, не смотря на слипшиеся от крови волосы и разбитое лицо. Он сидел на полу с заведёнными назад руками, пристегнутыми наручниками к ножке кровати, смотрел как я раскидываю вещи и хорохорился:

— Послушай, бери, что хочешь, мне не жалко, даже меня бери, коль охота... Я ж не жадный. А вот бить больше не надо... завтра фотосессия, знаешь ли, хотелось бы выглядеть прилично.

Я не отвечал. Во-первых, — не хотелось; во-вторых, — нашел, что искал: толстый пакет с надписью: «В случае моей смерти отдать Петру Михайловичу Ковальскому 1943 года рождения, проживающего на улице Тополиная-25».

Внутри диск и бумаги. Вставил диск в лежащий на туалетном столике ноутбук, щелкнул мышкой по единственному файлу. Просмотрев пару минут видео, я, мягко говоря, удивился. Вытащил диск, осторожно положил в пакет, потом достал письмо и повернулся к мальчишке.

Тот был бледен. Кусая губу, он смотрел на меня умоляющими глазами и впервые по-настоящему выказывал страх.

— Дядя, ты всегда чужие письма читаешь? — дрожащим голосом начал «роковой мальчик».

— Да, читаю... Я ведь за этим и пришел.

Он вопросительно посмотрел на меня, на письмо, неожиданно успокоился; и улыбнулся. Словно ждал...

«Ты меня убил. Второй раз. Но я говорю тебе спасибо.

Ты подошел ко мне на банкете, бледный, заикающийся, и я опешил. Но потом справился с чувствами, усадил тебя на диван, подал валидол, ослабил галстук, расстегнул воротник.

Ты трясся от волнения, и, знаешь, я понимал тебя. Ты, шестидесятилетний старик, узнал во мне все того же девятнадцатилетнего мальчишку. Как это могло быть? Непонимание в твоих глазах перешло в откровенный ужас, и я тебя пожалел. На мгновение. Перестав жалеть, я начал действовать.

Стакан воды со льдом, стул для врача, но прежде — незаметно положить в карман твоего пиджака визитку.

Я был уверен, что ты придешь, и ты пришел на рассвете следующего дня.

Я открыл дверь и разочаровался. Увидел не богатого и уверенного бизнесмена, а жалкого, трясущегося старика. Та ночь далась тебе тяжко, да?

Ты вошел в гостиную и сел на диван: даже не подумав снять ботинок. Пустяки, усмехнулся я. И ковер дорогой, персидский — пустяки. И грязь на твоих ботинках — пустяки. На улице ведь шел дождь. Теплый майский дождь, первый в этом году. Он успокаивал. Меня, не тебя.

Все пустяки. Главным был стакан, который я тебе подал, твой вопрошающий, беспомощный взгляд и глоток. Всего один глоток, а тебе хватило.

Приехали ребята. Ничего не спрашивая, они раздели тебя и уложили на кровать. А потом была короткая фотосессия.

Пришлось слегка покривляться, изображая страсть. Я это делать умею — не в первый раз. Только раньше я это делал за деньги, а теперь — ради мести... Потому и фотографии вышли особенные, с душой. Да, родной, это ты меня зовешь «тварью», а другие — "Артистом".

Проснулся ты в моих объятиях. Смешно сполз с кровати: дышал тяжело, хватался за сердце, охал. С пятого раза влез в собственные штаны... Не осмелился на меня даже взглянуть. А зря, мое тело осталось таким же аппетитным. Когда-то давно ты меня хотел, помнишь? Уверен, что хочешь и сейчас, но сам себе не признаешься.

Ну а потом шантаж по хорошо накатанной схеме. Чем больше ты трепыхался, тем глубже вонзался крючок в твое горло. Наверное — больно. И стыдно. Но во мне не было жалости.

Я вспоминал твои липкие руки на своем теле, твое пьяное дыхание на шее, вдавливающие в  стену толчки... А потом я дрожал, свернувшись на полу комочком и плакал, а ты... ты растерявшись стоял надо мной и все повторял:

— Никому не говори, слышишь, а то убью...

Мне было всего девятнадцать, падла, я был красивым, домашним мальчиком, а ты... ты тридцатипятилетним ублюдком, который хорошо знал... за подобное не только сажают, но и опускают. И ты решил не рисковать.

Я вспоминал свое отупелое равнодушие, когда ты надевал веревку мне на шею. Вспоминал, как ты все извинялся, когда подвешивали меня к балке. Вспоминал, как вы ушли, а я остался стоять — едва удерживаясь на шаткой табуретке. У тебя даже не хватило сил выбить ее и-под моих ног. Даже на это не хватило!

В крышу сарая бился дождь и пахло гнилым сеном... Ненавижу этот запах. Ненавижу галстуки, они напоминают мне хлесткий поцелуй веревки, когда табуретка все же выскальзывает.

Ты думал, я умер? Я тоже так думал. Но открыв глаза — увидел не ангелов и не ад, а расплывчатое лицо Доктора.

— Ты мне нужен, — сказал он. Короткий укус укола и муть в голове.

Я тебя удивлю, но похороны, действительно, были. И в гробу — лежал я. И похоронили — меня.

Очнулся я ночью, далеко гремели раскаты грома, и огромного дерева касалась луна. Я слышал запахи влажной земли и увядших цветов, смешанные с ароматом хвои и сигаретного дыма.

Луну заслонил чёрный силуэт, и красный огонек то плавно поднимался вверх, то опускался вниз.

— Очнулся? — спросил силуэт. — Тогда вылезай из ямы и идем.

Да, Петр. Для Доктора ничего не было перебором: ни кладбище, ни открытая могила, ни оживший покойник на атласных подушках, он любил все делать чисто.

Только в машине, сидя рядом с Доктором на заднем сидении, я осмелился спросить:

— Почему?

В салоне был полумрак. Доктор не любил яркого света.

— Я никогда никому не помогаю, — ответил он, смахивая пепел. — И никогда не объясняю дважды, потому учись слушать. Ты мне подошел, все же остальное — счастливое стечение обстоятельств, ничего более.

Красный огонек поднялся вверх, на меня дохнуло дымом, и огонек вновь переместился к пепельнице.

— Для своих родителей, для своих друзей, для своего прошлого ты мертв. Но это не значит, что ты останешься жив и для остальных.

Тогда я еще не понял смысла последней фразы. Или не хотел понять, кто знает? Мне тогда было все равно. Я жил воспоминаниями... о твоем дыхании и мне казалось, что ее чуть-чуть и меня вырвет на обитые кожей сидения дорогого автомобиля.

Через несколько часов я оказался в доме-больнице. Умытый, причесанный, побритый, в пижаме, я сидел на покрытой клеёнкой узкой лежанке, пока медсестра делала укол.

— Зачем?

— Всего лишь витамины, — невозмутимо ответила она. — Вам не повредят. Пройдемте, я провожу вас в палату.

Шприц упал в металлическую ванночку. Я поднялся и не сразу заметил, как медсестру сменил крепко сбитый санитар.

Мы прошли по коридору, неестественно длинному и узкому, остановились на пороге распахнутой застекленной двери.

— Ему вкололи сыворотку? — спросил врач.

— Как и приказывали.

— Тогда почему он ещё на ногах?

— Доктор велел подождать... пока он сам упадет. Для чистоты эксперимента.

Я не слушал. Перед глазами плыло. А там, за дверями, царил ад. Голоса за спиной смешивались с доносившимися отовсюду стонами, и я видел два бесконечных ряда коек, на которых бились связанные ремнями люди.

— Как вы можете? — глупо и беспомощно прошептал я, теряя сознание.

— Надеюсь, хоть этот выживет, — равнодушно сказал санитар, подхватывая меня у самого пола.

Я был одним из них. Одним из кричащих на койках. Я был безумцем, молившим о смерти.

Очнулся я страшно счастливый. Это было счастьем — лежать и не чуять боли. Это было... это были самые счастливые мгновения жизни.

— Я же говорил, этот выживет, — раздался где-то рядом голос Доктора. — Перевезти его!

Едва меня оставили в покое, как я погрузился в тяжелый сон. А когда проснулся, понял, что нахожусь в освещенной солнцем палате, и что не один — на соседней кровати сидела стройная блондинка и расчесывала длинные волосы.

— Я Варя, но лучше — Речка. А это — Коля, или Сталь.

Мне было все равно. Мельком взглянул на черноглазого, ладно сбитого мужчину, и отвернулся к стенке.

Однообразно тянулись дни выздоровления. Я учился заново владеть мышцами, учился заново ходить... Я набирался сил.

Каждое утро начиналось с визита Доктора. Каждый день одно и то же: долгий осмотр, хруст разламываемой ампулы, укол под лопатку. Короткая слабость.

Молчаливый санитар и изнурительные упражнения в небольшом тренировочном зале. Иногда — в одиночестве. Иногда в компании Речки и Стали. И долгожданный вечер в тумане усталости, когда мечтаешь только об одном — доползти до кровати и забыться.

Но человек — существо живучее, приспосабливается быстро, как таракан. Я и приспособился. Вскоре вернулись силы, упражнения стали даваться легко. Но на смену усталости пришли вопросы. О чем беседуют подолгу шепотом мои соседи по палате? Куда они то и дело пропадают? И зачем все это — больница, санитары, таинственность?

Пару раз я пытался пристать к Стали и Речке. Но первый отмалчивался, вторая — краснела и уходила от ответа. И однажды, не выдержав, я решился расспросить Доктора.

— Оставьте нас! — кивнул он притихшим ребятам.

Дверь за ними закрылась, и Доктор потянулся за сигаретой. Подвинул к себе пепельницу, щелкнул зажигалкой, сел рядом на кровать.

— Вовремя, — сказал он, избегая смотреть в глаза. — Сил набрался, пора отдавать долги. Мы — отличная команда. Речка, с ее чисто русской красотой, мужественный Сталь и ты...

— Что я?

— И ты... Красивый, тонкий мальчик, — Доктор взглянул на меня, протянул руку, ласково провел по щеке. От прикосновения стало и тошно, и сладко одновременно и мне расхотелось спрашивать.

— Все заложники низменных страстей. Страсть затмевает разум, люди становятся слабыми и беспомощными. Податливыми.

— Чего ты от меня хочешь?

— Не забивай пока этим свою хорошенькую головку, — ласково улыбнулся Доктор, роняя в пепельницу дымящуюся сигарету. — Пока — только учиться.

— Учиться чему?

— Соблазнять.

— Я не нравлюсь женщинам, они считают меня излишне... смазливым.

— А кто говорит о женщинах?

Я похолодел.

— А если я скажу нет?

— Имеешь право! — невозмутимо ответил Доктор, поднимаясь с кровати.

Я не видел, как он вышел, слышал только скрип двери, потом еще один, и тихий вопрос Речки:

— Отказал?

Я не ответил.

— Дурак! — бросил Сталь.

И больше ни слова.

На следующий день Доктор пришел как обычно, но не стал ни осматривать меня, ни уводить ребят в другую комнату. Положил на ночной столик дипломат, поднял крышку и приказал Речке:

— Снимай блузку.

Как сквозь туман помню я мягкие очертания стройного женского тела, хруст ампулы, запах спирта, и вонзившееся под лопаткой Речки жало шприца.

— Твоя очередь.

Сталь безропотно скинул рубашку, подставляя спину под укол.

— Неделю отдыхаем. Вот, держите.

Упала на кровать пачка купюр, и Доктор вышел. Сталь молча разделил деньги на три равные части, одну протянул мне. Я не взял, и он бросил ее на ночной столик.

"Так просто? Они меня не гонят? Ничего не требуют?"

Не выдержав тягостного молчания, я схватил деньги, наскоро оделся... и все надеялся, что меня остановят. Или же боялся этого?

Не остановили. Весь день я слонялся по осенней Москве, а к вечеру вышел к Киевскому вокзалу, купил билет в родной город, сел у окна на деревянную скамью и проспал всю дорогу...

Сосновка встретила ночными огнями и унылым шорохом нескончаемой мороси. Как неприкаянный бродил я по знакомым с детства улицам, долго стоял у родной многоэтажки, смотрел на освещенные окна спальни родителей... Но так и не решился войти в подъезд, постучать в дверь и сказать:

— Я жив...

Жив ли? Стоя на рассвете у могилы, смотря на свою фотографию, я в этом засомневался. И совсем не удивился, как кто-то закрыл меня зонтом и дохнул в лицо знакомым запахом дыма.

— Может, домой?

В машине меня зазнобило. И снова дом-больница. Я уже с трудом понимал, кто я и зачем. Ласковый голос Речки, настойчивые руки Стали, что снимали с меня одежду, прохлада простыней, и ноющая боль в груди.

Утро встретило спокойным голосом Доктора. Наблюдая за ним сквозь ресницы, я тайно надеялся, что он мне поможет. Тщетно. Доктор ушел, я забылся тяжелым сном.

Вскоре я стонал и плакал, истекая на простыни от боли. Первой не выдержала Речка. Она легла рядом, прижалась к моей спине, шепча ласковые слова. И Сталь был рядом: что-то говорил, протирал меня смоченной в холодной воде губкой. Только благодаря им дотянул я до прихода Доктора.

— Будешь послушным, мальчик?

Я мог лишь кивнуть сквозь слезы. Один укол и боль ушла.

В конце недели, после первого задания, когда в газете появилась заметка «Генерал Тартурин ушел в отставку», я даже почувствовал удовлетворение. Все было не так страшно и подставить военного под шантаж оказалось легко. О том, что я сам «на игле», думать не хотелось.

Я привык к «работе». Чувства, что я испытывал, соблазняя очередного «клиента» были сродни охотничьему азарту — удастся или нет?

Иногда казалось, что я искушаю тебя, своего убийцу, что это ты тянешься к моим губам... И что тебя люди Доктора заставляют дорого заплатить за мгновение слабости...

Но ненависть в тебе постепенно ушла, уступив место любви. Да, я всерьез полюбил свою стаю: циника Сталь и нежную Речку. Вечно молодые, красивые, мы разрывали скучные элитные тусовки, соблазняли и искушали — иногда для дела, иногда — ради забавы.

Мы были молоды, остальные — старели. Постарел и Доктор. Смерть его я встретил равнодушно, но удивился, когда на похороны не приехали ни Речка, ни Сталь. Да и Опекун, сменивший Доктора, казался встревоженным. Потому звонок Стали я даже ожидал:

— Ты нам нужен, приезжай.

Витебск, где в то время затаилась моя стая, тонул в июньской жаре. В квартире неприметной девятиэтажки, на кухне, были широко распахнуты окна и от Двины тянуло мнимой прохладой. Чего-то опасаясь, я осторожно заглянул в приоткрытую дверь спальни и увидел на кровати очертания укутанной одеялом знакомой фигурки.

— Пусть спит, в последнее время ей это удается нечасто, — раздался за спиной голос Стали. — Она хотела, чтобы ты запомнил ее красивой.

— Но она красива, — тихо засмеялся я, подошел, откинул одеяло, и смех застыл на губах: седые волосы, изборожденное морщинами лицо, только глаза знакомые. Синие, теплые...

— Не грусти, Лань, не надо. Пора прощаться, — мягко сказала она, стирая с моей щеки слезу. — Все когда-то начинается и когда-то заканчивается. Сорок лет молодости — тоже. Мы хорошо пожили. И я, и ты, и Сталь. Но мы как тополиный пух, понимаешь? Летом — радуем, а зимой — неуместны. Наше лето давно ушло. И мы должны уйти вслед за ним.

— Лань! — позвал меня Опекун.

— Не сейчас!

— Иди, нам некуда спешить... — поседевший Сталь вдруг сжал меня в объятиях, крепко, по-мужски, а потом резко опустил. Я вышел из спальни, и Сталь мягко прикрыл за мной дверь.

Я слушал объяснения Опекуна, мол, сыворотка молодости резко перестала действовать. Речка почти не встает с кровати, а Сталь все более слабеет...

Его слова прервали два выстрела. И боль. Не та, что в доме-больнице — сильнее. Душа, оказывается, болит сильнее.

Я, дрожа, бросился к спальне, но Опекун преградил путь:

— Не надо. Они только тебя и ждали, чтобы проститься. Не ходи.

Я и не пошел... зачем? Ни Вари, ни Коли там уже не было. И меня не было. Вместе со смертью ребят я потерял способность любить. Но жил.

Месяц назад я заметил седину в своих волосах... Два раза пытался уйти сам... и два раза не смог.

А потом я увидел тебя.

Один раз ты меня убил. Убьешь и во второй.

Видеозапись единственное, что осталось: как я тебя опаивал, как тебя раздевали, как я изображал страсть. Все остальное уничтожено, я ведь профессионал, следов не оставляю. Просто хотелось тебя напоследок помучить. Ты заслужил. »

Письмо закончилось. Не спешно положив листки в конверт, я расстегнул наручники, устроил мальчишку на кровати.

Драться он не лез.

— Что, дядя, прочитал?

Я смотрел на него и не верил. Этот юнец с душой старика открыл мне откуда в моей крови появились гены киллера. До этого я всерьез считал, что мой отец святой, почти, а я — ошибка природы.

Не святой. Но мальчиков не любит, не смотря на найденные в ящике его стола фотографии. Неплохие, кстати: Лань свое дело знал и с камерой дружил, даже меня, любителя красивых женщин, проняло.

Я достал пистолет, и мальчишка вздрогнул; слегка побледнел, но посмотрел на меня чуть ли не с благодарностью.

— Я думал, что пришел отомстить за отца. Оказалось, всего лишь должен закончить его работу.

— Сделай это. — Он закрыл глаза и расслабился.

Обычно я стреляю между глаз. В тот день я выстрелил в сердце: жалко портить столь красивую мордашку.

— Лети уж, пух тополиный...