Глава 2

Я не вполне понимаю, как я оказался здесь. Но почему-то мне кажется, что я былвал здесь раньше. Когда-то давно. Возможно, в какой-то параллельной реальности. Странное место. Здесь нет лёгких и искромётных бабочек – богатых сладких мальчиков и девочек на одну ночь. Здесь не сплетаются низкочастотные басы с сердечным ритмом, и не вибрирует пол. Воздух не пахнет потом, феромонами и смешением дорогих и не очень парфумов. Запах этого помещения – дым вишнёвого табака, виски и азарта. Будто каждую секунду происходит невидимая глазу баталия за выживание. И, тем не менее – в атмосфере липкими каплями лимфы проступает спокойствие и пьянящая сексуальность.

Приглушенный свет, джаз из старого музыкального автомата и дерево.

С первого взгляда может показаться, что здесь просто не может происходить ничего интересного. На самом деле тут всё - то же, что и в любом другом ночном заведении. Только на другом уровне. Иначе расставлены акценты, иначе подан тот же стаф. Та же выпивка, тот же секс, те же наркотики. Только вместо молодых и безрассудных, здесь по большей части собираются «харлеи». Мощные и хищные.

Я люблю наблюдать за ними издалека. Наверное, я похож на хренового любителя Дискавери, изучающего взглядом поголовье прайда львов, старающегося определить вожака. Ловлю каждое движение, каждый взгляд, каждую интонацию приглушенных голосов. И пьянею, как от сладчайшего из вин. Потому, что каждая моя клеточка наполняется ощущением приятной тяжести, будто я уже извиваюсь под одним из этих существ.

Моя позиция – самая удобная для наблюдения. Как у снайпера. Я могу разглядеть каждого, кто находится в помещении. Некоторым – обжигаю взглядом грудь и лицо, некоторым – целюсь в затылок. Местечко в дальнем углу помещения. Мягкий диванчик, лампа, опущенная к самому столу, покрытому полосами металла со стеклянными вставками, сквозь которые я могу наблюдать потрескавшуюся алую почву прерий и миниатюрные перекати-поле. Если долго смотреть на эту картину, можно почувствовать себя птицей. Почему-то я кажусь себе грифом. Стервятником, который не прочь спуститься к одному из тел, чтобы попробовать на вкус.

Иногда – мне нравится просто закрыть глаза. Крепко затянуться, выдыхая несвойственный этому месту ментоловый аромат, прислушаться к звукам музыки и тихому скрипу половиц под тяжестью чьих-то шагов. Доски прогибаются под давлением тела, как робкие любовники, впервые вкушающие запредельность собственных переживаний. Отсекая себя от изображения, я позволяю смотреть на меня. Голодными, пытливыми взглядами, раздевать меня, устраивать так, как понравится соглядатаю, проникать в моё тело. Эти мысли – почти ощутимы физически. Стоит немного добавить красок, и тело окунается в сладкую дрожь предвкушения. Но я не тороплюсь. Я медленно курю, позволяя кому-нибудь из них соблазниться, утвердиться в своём желании.

- Ты свободен, парень?

Голос раздался потрескиванием электрического разряда у самого уха. Такой – может принадлежать классическому бэд-гаю – с лёгкой хрипотцой, низкий, глубокий, обволакивающий. Он проникает под кожу моментально, впитывается в кровь и эхом разносится по всему телу. Такой голос – особая примета. Если ты не смог увидеть его обладателя сразу, то сознание тут же подбрасывает тебе некий набор черт. Твёрдый подбородок, массивная челюсть, подчёркнутые скулы, нос с горбинкой. И что самое удивительное – сознание редко ошибается.

Ещё до того, как открыть глаза – втягиваю ноздрями воздух, стараясь выкроить из него запах. Опасность, секс и металл.

- Свободен, - отвечаю я. Улыбаюсь и лениво приоткрываю один глаз.

Передо мной – лидер. Я знаю это. Ощущаю. И мне, как любой суке прайда, невероятно приятно, что этот «харлей» выбрал именно меня. Только в моём случае всё немного иначе: я знаю о себе то, чем не может похвастаться никто другой. Я – свободен абсолютно и полностью. Свободен от условностей, контактов, принципов. Я – божественен. А это значит, что у сильного самца стоять может только на меня – единственное достойное его существо.

- Не правда.

Стоп. Не так.

Мы на секунду встречаемся взглядами. Зеркальная ртуть моего и гречишный мёд – его. И застываем в этой секунде, как насекомые в янтаре. Такой эффект часто используют в кинематографе, когда камера всё ускоряясь и ускоряясь обходит по кругу двух персонажей, демонстрируя степень накала. Между нами – напряжённые невидимые для глаза протуберанцы напалма. Вам когда-нибудь доводилось соприкасаться с чем-то, что находится за пределами сферы вашего влияния?

Он – невероятен. Куда более сложный экземпляр, чем мне могло показаться с самого начала. Цепкий, проницательный и бескомпромиссный. Кто сказал, что карие глаза – непременно тёплые? В этих крылась жадность и беспристрастность объективов скрытой камеры слежения, которая, кажется, видит тебя насквозь вместе со всей коллекцией порнографии твоего собственного производства, со всеми твоими намерениями, желаниями, потребностями. Мужчина напротив - не только мощная машина, дробящая кости, раскатывающая тебя тонким слоем, но и её же наездник. Такой же, как я. Сам себе. И в то же время – совершенно другой. Такой – может взять попутчика, но никогда и никому не отдаст управление.

В такие моменты твоя теория о «мире_как_проэкции_тебя» может провалиться к чёртовой матери. Но нет. Я слишком люблю сейчас себя и своё состояние. Расслабленность и в то же время напряжённость, готовность к рывку, прыжку, взрыву. Я вижу Его перед собой, и в то же время вижу Его в себе. И очень сложно отделить одно от другого. Потому, что я слышу Его хрипловатое дыхание и жар, исходящий от невероятного тела. Я чувству Его запах и уже почти слышу, как Он рычит. Я не понимаю, о чём Он говорит, потому, что слова растворяются в ритмичных ударах крови, выбрасываемой сердцем в аорту. Я смотрю на Него иначе, нежели Он видит сам себя. Для меня – Он достойный партнёр. Достаточно сильный, достаточно сексуальный, достаточно… свободный. Да, именно эта нотка в Его резком, терпком запахе кружит мне голову больше, чем ледяной виски в моём стакане.

Вспышка. Обрыв связи.

Слишком неожиданно прерывается канал передачи данных со дна моих зрачков в непроглядность его, и наоборот. Он опускается на диванчик напротив меня, усаживается так, как обычно сидят самцы его породы. Откинувшись на спинку, широко разведя колени. Я довольно часто замечал эту манеру сидеть. Кажется, она произошла ещё тогда, когда хомо сапиенс постарались построить первое общество, облизывающееся и поклоняющееся всякому проявлению фаллических символов и самим членам. В этом есть что-то животное и откровенно сексуальное, в некотором смысле – пошлое и грязное. Но не здесь, не сейчас, не со мной.

- Что ты сказал? – переспрашиваю. Не уверен, что мне действительно интересно. Но внутри вызревает острая потребность ещё раз услышать этот голос. Желание удостовериться. Или распробовать.

- Я сказал, что ты несёшь откровенную чушь, - такой же спокойный и беспристрастный, такой же неуловимо тяжёлый. – Почему-то все мальчики, вроде тебя очень любят врать по этому поводу. Они все говорят, что свободны.

Почему-то вспомнился Стю.

Мы были похожи. Невероятно похожи. Почти братья. Только он был немного старше, чем я сейчас, когда-то он стал таким же мотыльком. Но обжёг свои крылья. Мы похоронили его пару лет назад. В закрытом гробу.

- Что ты имеешь в виду?

Странно… А ведь действительно, ощущение железобетонности вжало меня в спинку дивана, почти не позволяя вздохнуть. Так бывает, если переборщишь с каким-нибудь наркотиком. Выберешь одну дозировку. И всё идёт как по маслу. Но стоит тебе хотя бы на нанограмм увеличить дозу – всё начинает идти наперекосяк. Не вовремя всплывшие воспоминания. Не то место. Не то время. Не те люди вокруг. Почему-то подумалось, что я не должен был находиться здесь. Всё было бы правильно, если бы я отправился в один из ночных клубов со стриптизом и шлюхами-малолетками.

Так зарождается дурное предчувствие, готовое вот-вот перерасти в панику, если, конечно, не взять свои ощущения под контроль. Я всё ещё не умел задавать правильное направления собственным ощущениям, но откровенно старался. Я усмехаюсь скептично, я смотрю немного раздражённо. Но ноздри зверя напротив уже фильтруют кислород, распознавая в нём запах адреналина, и он довольно улыбается мне в ответ. Мне кажется, что я слышу, как захлопывается тяжёлая железная дверь за моей спиной. Чувствую, как мечется и бьётся о стены ополоумевшая моя эйфория, не зная, чего хочет больше – умереть или выжить.

Но я одёргиваю себя. В конечном итоге мы не в одной постели, и у меня есть возможность уйти в любой момент, когда я этого захочу. Вопрос только в том – когда я захочу? И захочу ли? Потому, что объективы глаз напротив стреляют по мне нейропаралитической отравой, не позволяющей даже пошевельнуться. Единственное дозволенное мне движение – это движение руки, рвано и ломано подносящей сигарету к пересохшим губам, и обратно – к пепельнице.

- Я имею в виду, - отвечает он, нарочно не торопясь, растягивая слова, - что вся та хрень, которой набивают себе голову смазливые сладкие мальчики вроде тебя, не имеет никакого отношения к реальности. Кстати, как тебя зовут, мальчик?

- Эндрю, - машинально отвечаю я, и окончательно понимаю, что влип во что-то не очень приятное. Потому, что происходящее напоминает мне какой-то древний и кровавый ритуал, в котором только пока всё так мило и наивно. Шаман должен знать имя духа, чтобы запереть его в какой-нибудь вещи или заставить… Князья некоторых государств не произносили своего настоящего имени, боясь, что таким образом на них смогут повлиять… Имя – знамение… Обрывочно, скользко. Я никак не могу поймать своё ощущение за хвост, запереть в непроницаемом кубе и изучить. У меня нет материала для анализа, но есть послевкусие. И чёткое ощущение того, что дальнейшее уже мало зависит от меня.

Невероятный контраст, конечно же, свойственный представителям рода человеческого. Эйфория под вечер заканчивается ломкой под утро, кошмарным настроением и маниакально-депрессивными замашками, которые довольно скоро сменяются подобием человеколюбия. И так по кругу. Я – достаточно эмоционален, чтобы позволить себе испытывать едва ли не полный спектр душевных терзаний, но никогда прежде я не наблюдал подобной амплитуды. Эдакого скачка по синусоиде, в котором остаётся набросок состояния, но совершенно меняется его наполнение, так, будто в чёрно-белую картинку добавили краску. Одну единственную, выделяя один единственный объект.

Тело по-прежнему томилось сладостным предчувствием прикосновений. В воздухе едва ли не отчётливее витало возбуждение, но в то же время всё это было основано на инстинктивном животном страхе, практически отторжении. Я знаю, ты бы сказал, что подобные состояния попахивают клиникой. А я бы сказал – да пошёл ты. Потому, что каждому из нас дано что-то вроде шестого чувства, которым некоторые идиоты совершенно не пользуются, и оно атрофируется за ненадобностью.

- Хорошее имя. Сладкое, - почему-то как приговор, с тихим урчанием хищника. Знаешь, бывают такие ребята, которые не просто звери. Они – охотники, браконьеры, живодёры. Им доставляет удовольствие не сама жертва, а процесс: выслеживание, затем – единственное отточенное движение, и долгие сладостные конвульсии существа, угодившего в их ловушку. Что странно, рядом с такими, практически невозможно отказаться от идеи попробовать себя в качестве этого самого существа. Будто их воля довлеет над твоей, и ты уже не способен мыслить своими категориями, принимая их критерии за константу. – Меня ты можешь называть Дейв. Или майор. Как тебе больше нравится. Так вот, Эндрю… Когда к тебе подходит тварь, типа меня и задаёт вопрос свободен ли ты, единственно правильным ответом будет «нет». Во-первых, эта тварь пожмёт плечами и отвалит от тебя. Во-вторых, ты неосознанно скажешь чистейшую правду, следовательно, никто не будет говорить с тобой о высоко философском понятии свободы.

- А что если мне интересно, майор? – пытаюсь улыбнуться, прищурившись, вглядываясь в смутно знакомые его черты. Такое случалось со мной всего пару раз за недолгую, но красочную мою жизнь. Чувство того, что ты наблюдаешь за собой со стороны, играешь по правилам чужой игры и совершенно не понимаешь, зачем твоё тело совершает то или иное действие, произносит ту или иную фразу. – Может быть, я коллекционирую чужие философские взгляды?

- Ты, детка, можешь коллекционировать только выпуски журнала «Плейбой», - фыркает в ответ и усмехается-скалится, заглядывая мне в глаза. – Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать два? Не-ет, киса. Ты не коллекционируешь взгляды. Ты – хочешь. Неимоверно хочешь, но не знаешь, как бы так изьебнуться, чтобы взять. Скажи, Эндрю, как ты получил свою свободу? Что ты сделал, чтобы быть свободным, мальчик?

- Я…

И я не нахожу, что ответить. Моё бравирование по поводу стрижки и покраски волос, шопинга, распития алкогольных напитков без меры и откровенная дрочка на самого себя теперь казалось мне ребячеством, чем-то не достойным и детским. Чем-то практически постыдным. Так иногда поступают девочки-истерички назло своим принципиальным родителям. И я, получается, сейчас мало чем от этих самых девочек отличаюсь?

- Ты прикончил самого себя, - Дейв чуть склоняется ко мне, щурясь, ища отклик в моих глазах. Мелкую, едва заметную вспышку, которая стала бы подтверждением. И находит. Находит, мать его. – Да-да, мальчик. Ты выбросил свою жизнь в мусорный бак, открестился от своих проблем, как будто их никогда не было, и теперь считаешь, что они никогда тебя не догонят. Так вот, ты ошибаешься малыш.

- Какого хрена, дядя? – рычу раздражённо. Защитная реакция маленьких собачек, которых накрашенные шлюшки постоянно таскают на руках. Но ничего лучшего я не могу придумать. Весь на рефлексах, так будто почву из под моих ног беспардонно выбили. И теперь потешаются моей подвешенностью, в то время как я не могу найти ту точку опоры, с помощью которой ещё несколько минут назад я мог перевернуть землю.

- Не злись, малыш, - хрипло смеётся майор, протягивает свою руку к моему лицу. Я чувствую, как его пальцы приподнимают мой подбородок, как подушечка большого пальца скользит по моей нижней губе, чуть оттягивая её вниз. Как будто этот чёртов «харлей» проверяет состояние лошадку, на которую собирается ставить на следующих гонках. – Я не хочу трахать тебе мозг. Просто такое настроение – поболтать. А ты, я посмотрю, настроен немного на другое, верно?

Верно, чёрт бы тебя побрал! Потому что твои руки непростительно горячие, шершавые. Кожа грубая и царапает мою, как наждак. Потому, что ты – чёртов хищник, настолько соблазнительный, что я готов возненавидеть тебя за то, что мне хочется поддаться. За то, что в паху ноет и горит так, будто за пояс мне вылили рюмку подожженного спирта. За то, что ты так смотришь на меня, а я растворяюсь в этом взгляде, готовый вот-вот кончить, только сожми в руке мой член и коснись обветренными сухими губами за ухом. Меня тошнит от собственной похоти, и в то же время я погружаюсь в неё с не меньшим восторгом, чем в самого себя тогда, перед зеркалом.

Почему я так реагирую на тебя, «харлей»? Почему я хочу скакать верхом на тебе, разрывая глотку стонами, и чувствовать эту невероятную мощь между ног?

- Собирайся, поедем ко мне, - выносит вердикт Дейв и поднимается с диванчика. – Мы будем пить, курить и трахаться до рассвета, а соседи проклянут нас за то, как мы будем орать, перекрикивая старые записи «Джудас Прист».

И я собираюсь.