Глава 6

Меня зовут Эндрю Сейнен. Мне двадцать один год. Среднее образование. Высшее – в планах. Я мечтаю стать профессиональным фотографом. Люблю фиксировать моменты. Есть в этом что-то такое… Как бы вам сказать-то? Что-то такое серьёзное, неуловимо-мистическое. Понимаете, у вас появляется возможность зафиксировать человека в одном моменте на всю жизнь. Вот он, на глянцевой бумаге, сидит и тихо вздыхает, глядя в объектив глазами полными грусти. Или вот – девчушка такая весёлая, подбрасывает в небо ворох опавших листьев. Или мать, с неподдельной нежностью заглядывающая в колыбель… Вы представляете себе, что за чувства она испытывает? И вот, проходит десять, двадцать, сорок лет. Ребёнок уже давно повзрослел, женился и свалил подальше, быть может, на другую сторону земли. А женщина берёт в руки свою фотографию, и с головой проваливается в прежний мир, в котором она – по-прежнему молодая и сильная. В котором она и только она – опора и поддержка для маленькой новой жизни. И не было ещё ни ссор, ни расставаний, ни старости и одиночества, в котором проскальзывают праздничным салютом редкие вспышки его звонков под Новый год или на Рождество.

Хотя сам я фотографироваться не люблю. Наверное, потому, что фотоаппарат, нацеленный на меня, бывал только в руках у моих родителей, и все кадры снимались просто так или для долгой их памяти, а вовсе не для меня. Если бы я мог, я бы сделал пару своих снимков, а потом использовал бы в качестве объекта медитации, возвращаясь и возвращаясь в прошлое. А ещё лучше… Я хотел бы, чтобы кто-то посторонний однажды нажал на кнопку спуска, и поглотил меня полностью, изымая из мира людей, оставляя навсегда в одном единственном моменте.

Остановись мгновенье, ты прекрасно!

Но сказок не случается, и тешить себя такого рода надеждами – глупо. Это выбивает почву из-под ног. Превращает личность в желатиновый ком, способный с лёгкостью менять форму и с такой же лёгкостью растечься бесформенной лужей. Такие - не выживают с мире, наполненном фундаментальной, тяжёлой и неотвратимой реальностью. А я невероятно хотел выжить. Всегда.

Когда мне исполнилось пять, я болел воспалением лёгких. К тому же у меня обнаружилась непереносимость некоторых лекарственных средств. Врач сказал, что спасти меня может чудо. И чудо произошло. Я просто до того не хотел умирать, что всё обошлось. Когда мне исполнилось двенадцать – от нас ушёл отец. И я сломался. Я готов был тратить себя на что угодно, я почти заинтересовался наркотиками. Я не могу смотреть, как страдает моя мать. И себе позволить страдать я не мог, а потому искал забвения и уединения, чтобы не видеть того, что происходит на самом деле. А потом – взял себя в руки и остановился. Я начал учиться, жить, помогать матери. Я никогда не был примерным сыном, но некое чувство, сродни чувству долга, вынуждало меня многие вопросы перекладывать на свои плечи. Я готов был пожертвовать детством, для того, чтобы не дать себе опуститься. Помните, я всегда хотел выжить. Когда мне исполнилось шестнадцать…

Странно, почему люди умеют созидать только до поры, а потом – самозабвенно принимаются разрушать всё то, что так кропотливо строили? Помню, когда Стю был ещё жив, мы сидели на курилке, на заднем дворе школы. В том году навалило невероятное количество снега. Стю было грустно. И я, чтобы как-то его позабавить, лепил крохотного снеговичка на парапете заброшенной веранды. Мимо проходила пожилая женщина с какой-то смешной собачкой и почему-то обратила на нас внимание. Стю сидел на обледенелых ступеньках и курил, а я вертелся вокруг него, стараясь заполучить хотя бы одну его улыбку. Женщина долго стояла и разглядывала издалека, а затем – подошла и решила заговорить. Честно говоря, я совершенно отвык от того, что незнакомые люди на улице могут общаться, потому не воспринял её слова всерьёз, но каким-то образом основная мысль задержалась в моей голове. И вот теперь я вспоминаю её и понимаю, насколько насущная, правильная, честная была эта мысль. Смысл её заключался в том, что человек, чьё творение никогда не было разрушено, не способен обозлиться и разрушить ещё чьё-нибудь. А ведь все люди изначально творцы. Создатели. Самоотверженные и страстные. Каждый из нас начинает думать о себе только тогда, когда мысли о ком-то привели к боли.

Вот так и я. Наверное, окончательно я принялся разрушать всё вокруг, когда мне исполнилось девятнадцать, а Стю не стало. Что-то, что было мне невероятно дорого и держало на плаву – просто исчезло, перестало существовать. И тогда чувство внутренней справедливости, хотя (я понимаю это уже теперь) на самом деле – глубокой, совершенно детской обиды, продиктовало мне новый закон. Если у меня не было чего-то, что помогало мне жить и оставаться собой, этого не должно было быть ни у кого. Я был дрянью. Был недоступной тварью, вертящейся в кругах голодных ублюдков, пускающих на меня слюни. Я соблазнял, притягивал, брал всё, что мне было нужно – деньги, вписки, связи, любовь. А затем уходил, прибрав к рукам чью-нибудь душу.

В какой-то момент, когда вокруг меня не осталось ничего такого, что могло бы любить меня, я растерялся. Знаете, это как если ты живёшь где-нибудь в изоляции, и раз в какой-то промежуток времени к тебе приплывают люди, привозят тебе провиант, чтобы ты не загнулся с голодухи. И вот, приходит назначенный час, ты выходишь на берег, готовый получить то, что положено, и обнаруживаешь, что нет ни людей, ни еды. Первое желание, конечно – сдохнуть. Но человек – существо трусливое. И больше всего оно боится того, что перестанет существовать. А потому – ты рано или поздно отправишься на поиски пищи. В данном случае, пищей для меня стал я сам.

Для того чтобы вы могли понять, с чего бы я так взбеленился, стоит, наверное, рассказать, кем приходился мне этот самый Стю.

Он был старше меня. Не намного, конечно, всего на три года. Но в то же время в этом человеке я умудрился уместить весь мир. Он был мне почти отцом – подставлял своё плечо в трудную минуту, помогал советом, а иногда – просто перекладывал мои проблемы себе на плечи и решал самые сложные задачи. Он был мне почти братом. Неразлучные, мы могли дурачиться, совершать самые безумные поступки из всех, на которые была способна наша фантазия. Он был мне почти любовником. Учил меня тонкости организации отношений, раскрывал во мне мою чувственность. Он был первым моим серьёзным парнем и, если задуматься – самым заботливым и самым страстным из всех, кого мне доводилось встречать. И в то же время, как мало я о нём знал!

Стю почти ничего не рассказывал о себе, о своих друзьях, родственниках, проблемах. И потому мне казалось, что всего этого у него нет. Я понял, насколько я ошибался, только стоя на краю его могилы и разглядывая тяжёлый гроб. Мне почему-то совершенно не хотелось верить, что в этой уродливой коробке лежит человек, которому я был обязан всей своей жизнью, которого любил больше всего на свете.

Потом, параллельно с тем, как вскипала во мне моя ненависть к людям, я старался узнать, что произошло на самом деле. Хотя, наверное, даже не так. Я старался узнать хотя бы что-нибудь о человеке, который умудрился стать моим смыслом. Первые зачатки озлобленности на самого себя появились именно тогда.

Оказывается, моего Стю звали вовсе не Стюард, а Стивен. Стивен Кэфри. Он жил в довольно трудной семье. Отец – алкоголик, старший брат – наркоман, а мать, ровно как и моя, – работница какой-то совершенно не престижной конторки с копеечной зарплатой. Не смотря на всю свою эрудированность и сообразительность, Стю в последнее время не отличался успеваемостью в школе. Оказалось, он попросту не посещал занятия, тратя всё своё свободное время на меня. Он работал где-то на заправке, мыл машины. Получал свои деньги и вместо того, чтобы позаботиться о себе, – отдавал мне всё без остатка в виде билетов в кино или романтического ужина в ресторане. Помню, и это было что-то невероятное, он подарил мне плеер. Настоящий, японский плеер с антишокером, так, что диски можно было слушать по дороге домой или в школу. А к нему – целую коллекцию какого-то старого рока. И мне до сих пор немного стыдно за то, что я не могу вспомнить совершенно всех деталей нашей с ним близости…

Стивен Кэфри погиб в возрасте двадцати двух лет. Передознулся в каком-то из ночных клубов. Он умирал тихо, почти не ощущая боли, пока его тело пускали по кругу в VIP-зале. Потом кто-то очень разозлился на то, что «плохая шлюха» слишком холодна к нему. И хорошенько расписал тупым столовым ножом.

В ту ночь умерла какая-то часть меня. Я ещё не понял, что именно произошло, но предчувствие чего-то страшного заставляли меня реветь без всяких на то веских причин и забиваться в угол, пугаясь темноты. Так начался путь медленного моего умирания. Так со временем начался Клиф. Знаете, когда ты уже понимаешь, что обречён, но не хочешь тянуть резину, изводя себя ожиданием.

Теперь – я был пуст.

Но видимо, тот, кто творил этот мир, спланировал всё за нас. И спланировал качественно. Тело моё всё ещё сохраняло свою жизнеспособность. Клетки его хранили нужное количество энергии, а сознание – хорошо сберегло память. И когда оболочка опустела совершенно, дабы не изымать дееспособный элемент из своей загадочной машины, Господь решил прорастить во мне новую душу. Именно тогда я решил освободиться. Именно тогда решил начать всё чистого листа. Вот только на этот раз мой квест усложнился. Рядом со мной не было никого из тех, кто протянул бы мне руку. Теперь мне придётся всё делать самому. И если невозможно вернуть Стю, то я должен стать им сам.

Я вдыхаю прохладный вечерний воздух и улыбаюсь.

Конечно, минут десять назад, когда я расчёсывался перед зеркалом в ванной, мне приходилось натягивать эту улыбку едва ли не пальцами, и сокрушаться по поводу того, что у меня нет пластического хирурга. Тот бы за вполне приемлемую суму или за качественный минет разрезал бы мой рот и зашил бы таким макаром, чтобы эта самая улыбка никогда не покидала моего лица. А вот теперь я улыбаюсь вполне себе натурально, почти победно.

Говорят, во вселенной действует один забавный принцип: если у тебя хватает сил хотеть чего-то от всей души и смелости верить в то, что это обязательно будет – мироздание даст тебе шанс. И я выжал последние свои силы, сцедил во флакончик из пуленепробиваемого стекла, и пустил их на то, чтобы заставить себя верить. Мой план был невероятно прост. Единственное, что требовалось – это определённое стечение обстоятельств. А дальше – моих умений должно было хватить.

- Ты невероятен, Энди, - довольно улыбается Клиф, поглаживая меня по бедру, обтянутому тонкой чёрной кожей недавно купленных штанов. Он доволен тем, что я уделяю ему внимание, что одеваюсь специально для его, нахожу заведение с приятной атмосферой и вкусным пивом. Он уже представляет, как будет трогать меня по дороге обратно в такси, а потом мы займёмся с ним сексом. Всё это легко прочитать в его глазах. И сейчас мне действительно смешно наблюдать эти его фантазии и то, каким он счастливым становится, нагло обманывая самого себя.

- Я для тебя стараюсь, Клифорд, - подмигиваю и беру его за руку. Сейчас мне даже нравятся эти руки. Пухленькие, мягкие бугорки на ладонях, короткие ногти, отрезанные с мясом, крепкие но постоянно дрожащие пальцы. Я стараюсь запомнить это прикосновение навсегда, чтобы потом повесить его в рамочке на дальней стене музея моего сознания с подписью «это закончилось навсегда».

Я впервые размышлял в непростительно циничном ключе по отношению к чьей-либо жизни. Мне было приятно представлять, как кости Клифа хрустят под чьими-то массивными кулаками. Как забавно он всхлипывает и сплёвывает свою грязную кровь на белую плитку пола в туалете. Мне было бы совершенно всё равно, даже если бы он там и сдох. Думаю, даже в таком случае я спал бы спокойно.

С другой стороны – периодически из самых глубин моей души вылезало тонкое, скользкое зачмырённое нечто с моим лицом, и шептало мне в самое ухо с чего ты, парень, так уверен, что ты найдёшь Дейва в этом заведении? И тем более – с чего ты решил, что он захочет спасать твою шкурку. Я отвечаю, что нам было хорошо вместе, а значит – он обязательно окажется героем, принцем на белом коне. Нечто отвечает, что я живу иллюзиями. И в этот момент у этого нечто слишком убедительные и знакомые интонации. Знакомый хриплый голос, проникающий в меня внутривенно.

Хорошо, что Клифорд не смотрит в моё лицо. Не видит, как быстро сменяется его выражение, то становясь почти сумасшедше-счастливым, то наоборот – задумчивым, серьёзным. На самом деле у него есть более приятный вариант. Пялится на мою задницу. И ему приятно, и мне выгодно. Мне зачем-то вспоминается Скарлетт О’Хара. И её это «я солгу, украду, убью, но никогда больше не буду голодать». Странно, что человека нужно загнать в тупик, затравить до невозможного, перекрыть кислород, прежде чем он решится действовать. И в то же время меня не могло не радовать то, что я дошёл до определённой точки. Точки кипения. Точки невозвращения.

Мы останавливаемся в одном квартале от нужного мне подвальчика и долго целуемся. Я невероятно цинично нежен. Я как бы извиняюсь за то, что жизнь Клифорда подходит к рубежу, после которого всё изменится до неузнаваемости. Но извинение это – некая формальность, нисколько не скрывающая моего злорадства.

- Что-то не так, детка? – спрашивает он.

- Нет, - улыбаюсь я ему в ответ. – Всё хорошо. Просто сегодня началась новая жизнь, и я очень хочу, чтобы всё получилось.

- Я тоже очень этого хочу, - сообщает мне он, тем самым окончательно успокаивая мою совесть. И добавляет мне шансов. Если мироздание так заботится о желании одного человека, то до чего же оно засуетится, если этого человека поддержит ещё кто-нибудь.

Самое смешное, что я отдаю себе отчёт в том, насколько всё глупо. Но лучше делать хоть что-нибудь. Когда создаётся какая-то ситуация, когда нечто находится в динамике, на это нечто намного легче повлиять, чем в случае статики. Когда тело находится под воздействием некоторых сил, тебе стоит всего лишь проявить некоторую изворотливость, просчитать нужное направление и легонько подтолкнуть. И тогда тело будет двигаться по траектории суммарного вектора в нужном тебе направлении.

Как говорил когда-то человек, которого я больше не вспомню по имени, но всякий раз буду нежно и трепетно отзываться о нём, сохраняя самую светлую память, - если ты сделал всего один шаг, ты стоишь уже у самой цели. Осталось только протянуть руку и взять.