Глава 8

Молчание было не просто напряжённым. Оно ощущалось на тактильном уровне. Забивало поры, просачивалось в лёгкие, повисало камнем на тонкой и хрупкой шее души. Мне почему-то вспомнилось, как в трясущемся старом микроавтобусе я ехал на церемонию погребения одного замечательного человека. Тогда точно так же молчали. Отводили глаза, замуровывались в невидимые, непрошибаемые стены, избегали взглядов. Каждый старался не дышать. Или делать это максимально тихо. Никто не мог проронить ни звука, так, будто чувствовал себя виноватым, будто знал что-то такое, что стыдно признать, на что никогда не хватит сил. Есть в этом какая-то обречённость, как если бы тебя вели в зал заседания суда, у тебя было бы достаточно аргументов и контратак, но ты ни за что не осмелился бы использовать это в свою защиту.

Мы стоим друг напротив друга. Я – глядя в асфальт, на котором расплываются вишнёвые резко пахнущие пятна. Он – глядя на меня. В упор. И, казалось, взгляд способен дробить мои кости, сминать меня до размеров футбольного мячика, чтобы потом Дейв подошёл и брезгливо пнул меня куда подальше. Сейчас у нас на двоих – одно и то же ощущение, различное лишь в том, что пропущено оно через абсолютно не похожие призмы восприятия. Его и мою. Так могут чувствовать себя совершенно незнакомые люди, очнувшиеся в одной постели после бурного секса. Некоторое недоумение, в некоторой степени – отвращение и немного чувства вины. Дейв злится. Он дышит глубоко и часто, его грудь вздымается ритмично и опасно. Сейчас он похож на разъяренного быка, который припёр к стене не в меру наглого, но ничерта толком не умеющего, матадора. Руки его легонько подрагивают, откликаясь на мощные удары сердца-мотора. Я – ненавижу себя. Чувствую себя героем любовником, обещавшим жениться на милой девочке, которая готова на вся ради меня, только для того, чтобы насолить той бестии, с которой у меня всё всерьёз и которую оставлять я не собираюсь.

Мы оба стараемся отдышаться. Он – успокоить своё тело, дать протрезветь разуму. Я - отогнать дурные мысли, хлынувшие в мою голову потоками нечистот, пахнущих мочой и кровью. Сейчас, как никогда прежде, я жалею о том, что так и не научился думать головой, просчитывая на несколько ходов вперёд.

На заднем плане тихо хрипит Клиф. И мне становится его жалко. Я понимаю, что он не сделал мне ничего хорошего. Но и плохого – не сделал. Сейчас я почти уверен, что поступал он со мной по заслугам, потому, что мрази, вроде меня, не заслуживают другого отношения. Хотя чувства вины по отношению к этому человеку я не испытываю. Наверное, в силу вполне аргументированной моей на него злости. Пожалуй, проблема наших с ним отношений заключалась в том, что каждый из нас был прав и не прав по-своему. Мы просто не подходили друг другу, исходя из мироощущения каждого. Не могли воспринять друг друга адекватно. Никто из нас не был виноват в этом. Никто из нас не был невиновен.

- Тебе понравилось, - осипший после долгого молчания голос вспарывает тишину. – Тебя это позабавило, малыш?

Я молчу. Не нахожусь, что ответить. Больше всего мне хочется оттискать в этом мокром асфальте потайной ход или люк под ногами, чтобы провалиться под землю. Слова напрочь вылетают из моей головы, а даже если бы я и нашёл парочку, то речевой аппарат мой отказал в своей функции, видимо, решив, что ничего связного сказать я не смогу. Я стою и не двигаюсь, стараясь раствориться в темноте. Помню, был какой-то не шибко нагруженный смыслом, но довольно эффектный фильм ужасов про потусторонних тварей. Так вот, твари эти не могли засечь объект, если тот не находился в движении. Почему-то сейчас Дейв видится мне именно такой тварью, только я понимаю, что я из того списка героев, которых если и схарчат, то жалко не будет.

- Почему ты молчишь, Эндрю? Кажется, мой вопрос довольно лёгкий и не требует долгих пояснений. Только «да» или «нет».

Он делает шаг мне на встречу, и я понимаю, что не успел. Не успел умереть, не успел исчезнуть, не успел опомниться, пока это было возможно. И непоколебимое спокойствие «харлея» пугает меня намного больше, чем если бы эта громадина рванулась на меня с кулаками. К побоям я привык. Но никак не мог привыкнуть к жгучему чувству стыда, какой-то идиотской неопределённости, как будто от моего слова зависит чья-либо жизнь. Но делает шаг ко мне, а я – шаг назад. Пячусь, пока не упираюсь спиной в сырую холодную стену. Мой взгляд отрывается от серого покрытия под ногами и устремляется в сторону подрагивающего тела Клифорда. Мне почему-то кажется, что сейчас я окажусь рядом с ним, в таком же плачевном состоянии.

- Эндрю, - Дейв сжимает мой подбородок пальцами. Я не чувствую боли. Наверное, он старается быть заботливым. Только зачем? И, тем не менее, фиксирует он меня достаточно хорошо, чтобы я не смог вырваться даже при большом желании. Медленно поворачивает моё лицо к себе. Я же – прячу взгляд, глядя куда-то в сторону. Понимаю, что вот-вот сорвусь, и по щекам покатятся слёзы. – Эндрю, я с тобой разговариваю.

Он не давит. И в то де время именно это впечатывает меня в стену ещё сильнее. Я понимаю, что эта его снисходительность – не приманка. Это – тумблер, включающий мою совесть на полную катушку. И теперь она пожирает меня изнутри. Если хочешь кого-то наказать – прости его, и тогда он сам уничтожит себя на корню. Со мной – всегда прокатывало. А я – так и не научился прощать. Мстительна, неоправданно жестокая тварь.

- Ты ради этого сюда пришёл, Эндрю? – усмехается он, а затем, неожиданно жёстко, замечательно поставленным командным голосом, рявкает мне в самое ухо: - Смотри мне в глаза! И соберись. Отвечай на мои вопросы, малыш.

Так умеют разговаривать только военные из американских психологических триллеров или комедий. Странно, что интонации такие используются в диаметрально противоположных жанрах. И я чувствую себя провинившимся рядовым, не нюхавшим пороха, по вине которого развязалась перестрелка, в которой пострадали ни в чём не повинные бойцы, такие же желторотики как я.

- Отвечай… - повторяет он. Вот этот чёртов рычащий шёпот выбивает почву у меня из-под ног. Заставляет дрожать. И дрожь эта, в отличие от промозглой зябкости окружающей среды – горячая. Так вздрагиваешь в душе, когда твоего тела касаются первые горячие капли.

Мне вспоминается сентябрь.

Парк - в трёх кварталах от старого моего дома. Мать – болеет. У неё опять мигрени. А мне страшно, и я не могу находиться рядом. Потому, что мне кажется – в доме пахнет смертью. Мне хочется верить в чудо, хочется радоваться жизни. Но сейчас мне почему-то кажется, что подобный оборот – не более чем утопия. А потому я одеваюсь и ухожу из дома. Просто оттого, что мне страшно. Мне противно. И стыдно.

В парке на скамеечке меня дожидается Стю. Он курит и то и дело поглядывает на часы. Он ждёт меня уже без чего-то час, а я – едва переставляю ноги, плетусь, спотыкаясь на каждой выбоине в асфальте.

Я чувствую, он хочет сказать мне что-то важное. А главное – хочет услышать от меня что-то важное. Что-то чего я никогда не говорил. Сейчас для него это необходимо. И для меня, наверное, тоже. Только я не в состоянии думать ни о чём, кроме как о собственных проблемах. Он – видит меня и всё понимает. Срывается мне на встречу, обнимает так крепко, что мне кажется, я вот-вот задохнусь. Гладит меня по волосам с какой-то невероятной, обречённой нежностью.

Тогда я, эгоистичной дурак, ничего не понял. Просто навалилось на меня что-то тяжёлое, и я заплакал. Мне казалось, что я теряю весь мир, что что-то происходит без моего ведома, и моё вмешательство не даст ровным счётом ничего. Он просит меня рассказать, что происходит со мной. Он просит выговориться, а я не знаю что сказать. Я отталкиваю его, кричу что-то. Я путаюсь в самом себе, в собственных ощущениях, и не вижу, как неимоверно жестоко рву на части его душу.

Потом я долго спрашивал себя, почему Стю исчез.

И только сейчас я понимаю: я не видел ничего, кроме себя. И считал себя бессильным. Просто не захотел сделать ничего, чтобы выбраться, выкарабкаться из этой чёрной полосы. И вместе с собой потянул на дно всех тех, кому я был дорог. Я не сказал самых важных слов, не сделал чего-то такого, что не было бы мне в тягость, но в то же время дало новый импульс всему, что остановилось и начало загнивать. Стю ушёл потому, что я так и не высказал то, что кипело во мне. Он умер потому, что в какой-то момент, когда я был так необходим ему со всеми своими слабостями и глупостями – я закрылся, замуровался в себе и не протянул ему руку.

И теперь – я как дурак запоздало выплёскиваю наружу всё то, что долго жило во мне и не давало покоя. Я совершенно не понимаю, кто сейчас передо мной. Я погружаюсь в свой сентябрь.

- Я хотел, чтобы этого придурка больше не было в моей жизни! Я хотел, чтобы это всё закончилось! Хотел к тебе. Да, блять, я к тебе хотел! – что-то внутри меня ломается. Щёлкает тихонько и перестаёт функционировать. Вместе с этим с неба срываются первые капли осеннего дождя. Почти трогательно, мать его. Вот только я, совершенно не трогательно и не сознавая себя, луплю кулаками в грудь Дейва, матерюсь взахлёб, глотая злые и бессильные слёзы. Как будто понимаю, что терять больше нечего. Как будто всё закончилось именно сейчас. А Дейв смеётся и прижимает меня к себе, гладит по волосам. Этому сукиному сыну почему-то весело.

- Так-то лучше, мальчик. Так лучше, - шепчет он, гладя моё лицо, пока я бьюсь в истерике. Покрывает невесомыми поцелуями моё лицо.

Невероятный коктейль переживаний на грани срыва. Кажется, я вот-вот сойду с ума. Кажется, я просто не выдержу, потому, что ничерта не понимаю. Волнами на меня накатывают приступы то смеха, то слёз. Как будто прорвало какую-то внутреннюю заслонку и всё то, что копилось во мне хренову прорву времени с невероятным напором рвётся наружу. Я вспоминаю каждый случай, когда мне приходилось выдавливать улыбку, каждый грёбаный раз, когда приходилось грызть подушку, имитируя стоны и с трудом пересиливая рвотные позывы. У меня есть огромное количество поводов для того, чтобы ненавидеть Клифа и не мучиться совестью. Вот только какого я втянул в собственную грязь Дейва? С каких пор одноразовый, пусть и качественный трах – повод для того, чтобы переложить свои проблемы на чьи-то плечи? А самое главное – почему уже вторые сутки я невероятно хочу оказаться вот здесь и сейчас в его руках.

Я не понимаю, зачем он утешает меня и чему радуется. Не понимаю, что происходит внутри меня. Но только одно знаю наверняка. Сейчас, когда я что-то большее, чем тупая и безапелляционная машина мести, я – живой. Живой, как никогда.

- Так ты научишь меня?