Глава 10

Я смотрел много крутых боевиков. Ну, так уж случилось. Часто мне было совершенно нечем себя занять, а потому я разваливался в своём любимом кресле, затаривался сэндвичами и горячим чаем, и смотрел фильмы один за другим. Совсем тупые, типа «blood & sperm», что-то поумнее, что-то – ни рыба, ни мясо. И во всех этих фильмах едва ли не главным разговором всего действа (ну, кроме, пожалуй, размазывания чрезмерно романтичных соплей) был монолог главгера о страхе. Всё сводилось к тому, что страх – вещь правильная, тесно связанная с инстинктом самосохранения, и если ты ничего не боишься – ты либо покойник, либо Чак Норрис. Но страху ни в коей мере нельзя перерастать в панику. Паника – губительное состояние, когда человек не способен собраться, сориентироваться и принять единственно правильное решение. Честно говоря, эта идея была мне по душе, и я очень старался натренировать себя для того, чтобы вовремя взять себя в руки и не позволить зародиться этой самой панике ещё в самом начале.

Но, чёрт бы вас всех побрал, невозможно не запаниковать, когда ты просыпаешься и понимаешь, что ничего не видишь и не можешь пошевелиться. Дёргаешься, бьёшься, как рыба, выдернутая из привычной обстановки, в которой есть вода, вода и ещё раз вода, на сушу. Стараешься дышать – и ничего из этого не получается. Стараешься встать, и что-то тонкое и прочное впивается в твои запястья, зафиксированные над головой. А самое, пожалуй, страшное во всём этом – отсутствие возможности оценить обстановку, потому, что ты нихрена, блять, не видишь! Вы когда-нибудь просыпались в такой обстановке? Нет? Я считаю, что вам крупно повезло.

- Дейв! – с утра страшно першит в горле, я не узнаю собственного голоса. Какая-то часть меня, которая всё ещё хранит крупицы здравомыслия, различает, что крик мой наполнен животным, диким ужасом на границе с истерикой. Эта часть очень старается вспомнить, что происходило вчера. Помнит Клифа, помнит бар, помнит, как Дейв пинал чью-то беспомощную тушку. Помнит, что секса не было. А так – как будто кто-то здорово выскоблил мою память. Ни одного чёткого образа, ни одной более ли менее полной фразы. Какие-то обрывки, ошмётки прошедшего дня, из которых сложно извлечь причину, по которой сейчас я нахожусь в таком вот положении. – Дейв, мать твою! Майор!

Тишина. Такой страшной тишины я не слышал никогда в своей жизни. Настолько тихо, что может показаться, что я уже где-то глубоко под землёй. Или… как это любят говорить в таких трагичных и пафосных вещичках? – на дне пруда, и плеск весла не потревожит мой покой. И бла-бла-бла. Но как-то это всё ничерта не романтично. И в таком вот ехидном ключе думать не слишком получается. Тело сковывает ощутимый на клеточном уровне ужас. Сводит судорогой лодыжки, низ живота и диафрагму. Я стараюсь даже не дышать, чтобы различить хоть один звук. Но – нет. Это совсем не так, как в квартире со стеклопакетами. Пусть в таких помещениях не слышно звуков улицы, но всегда присутствует хоть какой-то фоновый шум. Либо жужжат куллеры системника, либо вода из крана капает, либо чайник кипит. Соседи, в конце концов шумят – ремонт делают, ссорятся, трахаются, роняют на пол что-то тяжёлое. А тут – вообще ничего. Тихо, как в морге. В морге?

Знаете, в чём подлость человеческого восприятия? В том, что компенсация отсутствия какого-либо из органов чувств часто превращается в сущую пытку. Человек – зверушка мнительная. И вот теперь я почти чувствую запах формалина, почти ощущаю холод камер, в которые аккуратно расфасовывают не живые уже тела. Мне кажется, что лежу я на металлическом столе, а тушку мою покрывает лёгкая простынка, как дань уважения к бренным останкам. Только я всё ещё жив. И как-то совершенно не собираюсь умирать.

- Дейв! – очередная попытка, как и предыдущая, не венчается успехом. Мой голос некоторое время вибрирует, заполняя собой воздух, а затем исчезает, сжимается в точку под невероятным давлением тишины. – Сука, сука, сука! – ору я, чтобы не чувствовать эту убивающую пустоту. – Дейв, мать твою! Мразь! Где ты, чёрт бы тебя побрал? Дейв!

Бывают такие моменты в жизни, когда искажается реальность. Пространство меняется, пульсирует, дрожит, поддаётся твоему воображению, а время – вовсе сходит с ума. Оно не имеет ничего общего с внешним своим течением, закручивается в воронку, из которой тебе уже не выбраться. Секунды становятся годами и наоборот. Ты теряешь точку отсчёта, ты начинаешь сходить с ума. Ты перестаёшь существовать, как нечто отдельное от этого невероятного, сильного ощущения. Так бывает крайне редко и подобная сила эмоций не дана всем и каждому. Так чувствуют творцы, так чувствуют философы, так чувствуют те, кто находится на грани смерти и безумия.

Вопреки яркому переднему плану, на котором разворачивается всеми своими красками ужас, на заднем плане колотится эйфория. Осознание себя – собой. Наиболее острое ощущение собственного существования. Наверное, подобные переживания – предшественники Стокгольмского синдрома. А может, и нет. Я никогда не разбирался в подобных вещах так, как положено, так, как этому учит психологическая практика. Я вообще мало что в этой жизни знал с той стороны, которую преподносят нам на блюдечке с голубой каёмочкой. Прежде чем сказать, показать или написать что-то, прежде чем сфотографировать, я заставляю себя пропустить момент сквозь себя, рассмотреть со всех возможных сторон, выбрать ту единственную грань, которая сверкает ярче остальных, и зафиксировать. В памяти, на бумаге, на плёнке. Поэтому сейчас, пусть я и не осознаю всего этого, я настолько живой и яркий, что даже погаси свет во всём мире – я останусь пульсирующей точкой.

Я ору во всю глотку. Я бьюсь в припадке истерического смеха, чувствую, как в запястья мои врезается эта чёртова лёска(?), проволока(?), чувствую, как разделяет мою кожу, как липкая и горячая кровь стекает по предплечьям, почти точно повторяя дорожку напряжённых синих жилок от кисти до локтя. Мне кажется, если ничего не произойдёт, я умру от того, что разорвётся моё грёбаное сердце, которое уже ненавидит меня любой ненавистью и отчаянно ломится в рёбра, силясь выпрыгнуть наружу.

Скоро мой голос срывается и я хриплю – безнадёжно, болезненно, чувствую, как саднит горло, как просятся наружу лёгкие. Я уже понимаю, что никто не откликнется, но не могу позволить себе остаться в тишине. Если не будет звука, мир закончится. У меня не останется ни одной точки опоры, ни одно свидетельства того, что я есть. Наверное, именно так размышлял Бог, создавая себя из великого хаоса, а потом – творя небо и твердь. Он хотел убежать от ощущения собственной нереальности, он хотел воплотиться. Так и я теперь – стараюсь воплотиться в своём страшном, надорванном крике.

Это продолжается и продолжается, так, будто я попал в какую-то ловушку веков, день сурка сократился в один миг, и теперь курсирует по кругу, по кругу, по кругу… Я не знаю где я, не знаю который час, не знаю, почему это происходит со мной и кто в этом виноват. Мне кажется, что я человек без прошлого, кажется, что ничего и никогда со мной не происходило, что я родился здесь, некоторое время назад, уже взрослый. И сейчас – похож на младенца со сформировавшимся сознанием, который боится окружающей действительности и хочет обратно. Туда, где он ничего не помнит, но где было безопасно и тепло, где ничто не угрожало его жизни.

Со временем я устаю. Понимаю, насколько никчёмны мои потуги. Руки искромсаны, голос сорван, глаза щиплет от слёз. Губы – искусаны в кровь и я облизываю эту солёную жидкость, жадно глотаю, стараясь хоть чем-то смазать глотку. Моё дыхание – глубокое и рваное. Мне не хочется дышать, но тело совершает дыхательные движения без моего на то согласия.

Обрывочно всплывает в памяти что-то, что было не со мной. Не в этой реальности. Огни – холодные, белые, скользящие по потолку, полу, стенам. Музыка, звуков которой я не слышу, могу уловить только ритм. Тело – моё, но я его не чувствую, не воспринимаю. И много людей вокруг. Они смеются. Они подходят ко мне по очереди, склоняются надо мной. Раскачиваются. И скоро, совсем скоро их лица уродуют странные смешные и страшные одновременно гримасы. Я чувствую, как наполняюсь чем-то чужеродным, как это чужеродное обволакивает меня снаружи. Картинка постепенно гаснет. Меняется местность. Серые бетонные стены. Серый пол. Лампочка под потолком. И я, прикованный к кровати.

Я видел это прежде. Представлял? Снилось? Сейчас я отчаянно не могу ничего вспомнить. Я не хочу вспоминать. Я не хочу возвращаться туда, где всё хорошо, потому, что не выдержу этой экскурсии, которая закончится рано или поздно. Так или иначе. Сознательно я пытаюсь прогнать всё это из моей головы и, как будто назло мне, образы никуда не уходят. Они накрепко цепляются друг за друга, сплетаются в причудливый и отвратительный ряд ассоциаций. Мой разум самостоятельно моделирует пространства и ситуации, создавая вокруг меня миры, наполняя их предметами, личностями, обоснованиями. Он пытается всё объяснить, соглашаясь даже на самые абсурдные гипотезы. Так легче, чем оставаться в неведении. Так легче…

Калейдоскоп окружающей среды окончательно выматывает. Я практически не способен больше ни на что. Совершенно. Вспоминаю, что в Японии запретили показ какого-то мультика потому, что в нём были кадры с невероятно быстрой сменой цветов, при чём не по оттенкам, а хаотично: красный, зелёный, синий, жёлтый, фиолетовый… У детей перед экранами случались инсульты. Если посадить хамелеона на стопку цветной бумаги и вытаскивать из-под него по листу в какой-то определённый промежуток времени – он устанет мимикрировать. Он умрёт. Кажется, я тоже сейчас умру. И, наверное, так будет лучше. Или не будет… Верно подмечено. Не будет ничего. А значит – ни страха, ни каких-либо несвоевременно обострившихся потребностей, вроде жажды или голода, не будет и боли. Ни-че-го.

Я благодарен себе за то, что вымотался. Забвение накрыло меня сном без сновидений и, на какое-то время, я выпал из нереальной реальности, погружаясь в небытие. Конечно, это не возвращает мне и толики сил и благоразумия. И когда я снова просыпаюсь, в надежде на то, что всё это было кошмарным сном, я расшибаюсь о безапелляционность реальности, осознавая, что всё, что происходит со мной – происходит на самом деле.

- Дейв! – губы мои пересохли, и слово даётся мне невероятными усилиями. Я чувствую, как трескается тонкая кожа, чувствую, как горят предплечья. Только запястий не чувствую вовсе. Пальцы, наверное, меня уже не слушаются. Если бы я не попробовал пошевелить ими, может быть у меня был бы шанс сохранять спокойствие ещё несколько секунд. Но теперь я снова погрузился в самое сердце глухой бездны страха и отчаяния. Мои руки – это всё, что у меня есть. Это моя жизнь. Жизнь грёбаного тактильщика. Я пытаюсь вспомнить, какой на ощупь металл, каков – шелк. Пытаюсь вспомнить едва уловимое погружение кнопки спуска моего старого фотоаппарата, и понимаю, что не могу. Возникает острое желание потрогать. Я стараюсь рвануть руки на себя, освободиться. То, что фиксирует меня – срывает запёкшуюся кровь и обжигает новой вспышкой боли. Но пальцев я по-прежнему не чувствую.

И вот теперь, на исходе всех моих сил, из груди вырывается совершенно ужасный нечеловеческий вопль, выворачивающий меня наизнанку. И так, до тех пор, пока хоть капля воздуха остаётся в моих лёгких. Говорят, что даже при максимальном выдохе, в этом органе остаётся какое-то количество газа, не позволяющего слипнуться альвеолам. А я стараюсь изо всех сил вытолкать этот газ к едреней фене. Я хочу ощутить свою смерть.

Человек, попавший в экстремальную ситуацию, имеет всего несколько вариантов развития событий: пересилить себя, как киношный герой, и отнестись к делу хладнокровно, впасть в ступор или сойти с ума. Кажется, я приближался к третьему варианту.

- Какого чёрта ты вопишь, сука? – чужой, холодный и не приятный голос с ужасным акцентом распарывает привычный мне набор звуков. Так скальпель рассекает очаг воспаления – болезненно и мучительно медленно, чтобы потом добраться до сердцевины «тупым способом» - не острым предметом расслаивая ткани.

- Где я? Чёрт побери, где я? – не знаю, что обычно люди должны спрашивать, говорить, думать в подобных ситуациях. Единственное, чего хочу я – это узнать хоть что-нибудь. – Помогите мне. Помогите, прошу Вас!

Тонкие холодные пальцы сжимают мои локти. Я чувствую, как взгляд ничего не выражающих глаз исследует мои руки. Останавливается на кровоточащих ранах.

- Ты хочешь сдохнуть, кретин? – безэмоциональный голос задаёт мне очередной вопрос, а мне кажется, что человек просто меня не услышал, а потому, как сумасшедший, повторяю снова и снова, стараясь понять, действительно ли я говорю вслух.

- Помогите мне, пожалуйста… Помогите.

- Да уж… Ещё немного, и твои клешни мне пришлось бы отрезать и выбросить собакам, - человек укоризненно цокает языком. Я слышу, как щёлкает металл. Не понимаю что это, но на то, чтобы испугаться ещё больше у меня просто не хватает сил. Я чувствую, как широкие браслеты затягиваются на моих руках. Тёплые, безопасные, широкие браслеты. Чувствую, как тонкая и острая фиксирующая меня прежде гадость с трудом вырывается из моей плоти. Человек развязывает мне руки. – Скажи, ты собираешься продолжать орать, или полежишь спокойно, пока не придёт Главный?

- Я прошу Вас… Прошу…

- Понятно, - выдыхает мужчина и чем-то холодным и влажным касается моего локтевого сгиба по внутренней стороне. – Не дёргайся.

И я дёргаюсь. Странно. Наверное, это заложено с детства – делать то, что нам запрещают. Если бы мы искореняли в себе эту паскудную привычку, то набили бы куда меньше синяков и попали бы в гораздо меньшее количество задниц. Но нет же, мы упорно стремимся к запретному. Запретный плод – сладок?

Нихрена не сладок. Мощный удар приходится мне по челюсти, заставляя мою голову мотнуться в сторону, разбрызгивая по дороге мелкие капли крови. Сознание несколько меркнет. Я только успеваю почувствовать, как выше локтя перетягивают мою руку, как холодная и безразличная игла входит в мою вену, выбрасывая неизвестную мне отраву. А потом мне становится спокойно. Нет, не так. Мне становится безразлично. Как будто кто-то разом выдернул все мои чувства и мысли. Я похож на сундук, найденный на дне моря. Вскрытый, выпотрошенный и теперь – абсолютно пустой. Только в комнате поприбавилось звуков. Чьё-то размеренное дыхание наполняло мёртвое пространство жизнью. Чьё-то. Не моё.

И я ловлю это дыхание, как божественную музыку, покачиваюсь на его волнах и снова погружаюсь туда, где нет ничего.

Может быть, Бог – полный придурок и ему не следовало отделяться от хаоса, создавая порядок? Если бы он подождал, пришёл бы кто-то, кто отнял бы все его чувства. А теперь мы, дети его, склепанные при помощи божьей воли и такой-то матери – повторяем его ошибки. Меняем полную анестезию на душевные терзания.

Если бы мы могли спать вечно…