Глава 14

В бесконечной веренице боли время от времени проскакивают светлые промежутки забвения. Это происходит, когда я нахожусь на пределе ощущений, когда просто не могу выдержать, когда все до единого рецепторы вопят в одно горло о том, что нервная моя система перегружена. Я нахожусь в этом мире рывками, то выныривая на поверхность сознания, то опускаясь на самое дно, отрешаясь от окружающего меня мира. Стараюсь не открывать глаза. И дышу медленно, осторожно, чтобы не спровоцировать ещё одну вспышку адской боли в переломанных рёбрах. Мне очень хочется верить, что всё происходящее – сон. Так легче сохранять хотя бы остатки здравомыслия.

Всякий раз, когда ощущения молотом обрушиваются на моё тело, дробя кости, перемалывая суставы, разрывая мышцы,    я чувствую запах. Так остро, как не чувствовал ни один. Наверное, это потому, что он накрепко впечатался в моё тело. И вряд ли в скором времени сможет выветриться или вымыться. Запах Клифа. Кажется, в последнее время он даже проявляет ко мне заботу. Почти не бьёт и насилует редко. А, может быть, он успевает потешиться, когда мой разум не здесь. Не знаю. Не хочу об этом задумываться. Хотя не так. Я вообще не хочу задумываться. Замыкаюсь сам в себе, погружаюсь в спасительную апатию.

Наверное, так и ломается человеческая психика. Или же это какой-то очередной защитный механизм. Не возьмусь судить, потому, что сейчас мне совершенно не важно, сошёл ли я с ума, или всё ещё остаюсь в категории адекватных особей. Это не имеет никакого значения в этом месте и времени. Ни один, ни второй вариант не способен меня уберечь от происходящего. Бежать – некуда. Потому приходится заставлять себя спать. Так долго, насколько это вообще возможно. И игнорировать все раздражители.

Мне не хочется есть. Тело попросту не испытывает чувства голода. Вполне вероятно, это потому, что моё питание теперь производится по гибкой трубке капельницы. И только изредка в мою глотку проталкивают зонд, зафиксировав мою нижнюю челюсть роторасширителем, и вливают в мой желудок какую-то густую жижу отвратительного цвета, чтобы он не сожрал сам себя. После переваривания всё лишнее изымается из меня точно так же – трубками. Я напоминаю себе коматозника, который по какой-то причине обрёл сознание в самый не подходящий момент и узрел все прелести поддержания его грёбаной жизнедеятельности.

Время от времени в совершенно пустой моей голове возникают мимолётные мысли, которые тут же поглощаются этой пустотой, растягиваются по микрочастичкам, чей размер можно игнорировать, и равномерно распределяются по моей черепной коробке. Главная из них – зачем, чёрт побери, Меркурий оставляет меня в живых? Это абсолютно не обязательно в свете происходящего. Я – функционирующий ещё мертвец. Без эмоций, без переживаний и надежд. У меня нет ни чего, как ничего нет во мне. Всё рухнуло, сломалось, и в этих руинах не осталось ничего живого. Ни желаний, ни потребностей, ни сил делать что-либо.

На этот раз я очнулся в одиночестве. Если можно считать одиночеством моё положение. Так или иначе, изо всех углов на меня таращились чёрные непроницаемые зрачки объективов. Камеры ехидно подмигивали мне красными лампочками, будто издеваясь. Только издёвки эти проходили транзитом мимо моего осознания. Расшибались о железобетонную конструкцию моего отрешения. Единственное, пожалуй, что всё ещё задерживалось во мне, пусть не надолго – музыка, в которой Меркурий мне так и не отказал. Правда, если раньше в изящном сочетании нот я находил нечто прекрасное и вдохновляющее, то теперь я не воспринимал мелодии и настроения. Просто растворялся в нотах, ни во что их не открашивая, не различая настроений и атмосфер. Если бы мне предложили абсолютно полную цветовую гамму и попросили выбрать оттенок, ассоциирующийся у меня с жизнью, я бы постарался найти самый обыденно серый, или захлопнул бы каталог к чёртовой матери и сказал бы, что жизнь бесцветна.

На самом деле, тело моё уже более ли менее приходило в норму. Голос вернулся, как и способность ко многим движениям. Меня даже отстегнули от кровати, чтобы дать мне возможность разрабатывать онемевшие мышцы и непослушные суставы. Но у меня даже не возникало желания ни издавать звуков, ни шевелиться. И, пожалуй, если бы меня попробовали принудить, я бы отчаянно сопротивлялся, впал бы в ступор, и окончательно замкнулся бы в самом себе.

Представьте, что вы приходите с работы в самом дурном настроении. У вас что-то не получается, вы ссоритесь с начальством. Ваша секретарша почему-то мнит, что вы её домогаетесь, а потому беспрерывно строчит жалобы, и грозиться позвонить в полицию. На полпути домой у вас сломалась машина, и вы полтора часа толкались в набитом транспорте в час пик. Представили? А теперь подумайте, чего в такой ситуации вам хочется меньше всего. Правильно, вы не хотите, чтобы вас трогали. Донимали расспросами или, чего доброго, вываливали на вас свои проблемы. Вам хочется покоя, хочется лечь трупом на своём диване, закрыть глаза и отдохнуть от всего на свете. Выбросить все переживания на свалку, ровно как и все мысли, и позволить себе порелаксировать в полной тишине. Я угадал? А теперь умножьте это состояние в…  лучше возведите в энную степень. Где-то так сейчас чувствую себя я.  

Почему-то я больше не могу думать о жизни за пределами этого помещения. Не представляю, как бы я жил, появись у меня шанс выбраться отсюда. Мне кажется, что после всего того, что я пережил, я просто не смогу улыбнуться прохожему или заговорить с кем-нибудь в кафе. Да, чёрт меня возьми, я и в кафе-то не выползу, потому что там – люди. Люди, которые не пережили ничего подобного. Люди, которые не знают, насколько счастливы они на самом деле, насколько свободны.

Я не могу точно вспомнить, что там было – в моём прошлом. Не могу выделить ничего плохого, ровно как и хорошего. Всё как-то расплывчато и туманно, как будто происходило не со мной. От этого немного страшно. Я – человек без прошлого и без будущего, законсервированный в настоящем без какой-либо возможности что-либо изменить. А теперь – ещё и без желания.

- Доброе утро, Мэтью, - голос пробивается сквозь плотную оболочку моего ограждения от мира. – Ты всё ещё не хочешь со мной поговорить?

- Ну, давай поговорим, - я не узнаю собственного голоса. Хриплый, слабый, дрожащий и неуверенный. Так может разговаривать какоё-то запуганное существо, маленькое и бессильное. Ничего общего с тем голосом, к которому я привык.

- Ты устал, да? – мне кажется, Меркурий старается проявить заботу. Очень уместно, блин. Особенно сейчас. – У тебя ни на что не хватает сил? Тебе всё безразлично?

- Как ты угадал? – я даже не то, чтобы огрызаюсь. Просто раздражение зашкаливает. Моё сознание категорически не хочет воспринимать ничего инородного. Меркурия – в том числе.

- Наверное, потому, что я знаю, что ты сейчас чувствуешь.

- У меня на лице написано? – мышцы привычно сокращаются, образовывая на моём лице что-то наподобие иронической усмешки.

- Нет. Я просто знаю. Бывал в подобных состояниях.

- Так вот почему ты приволок меня сюда, Меркурий? – попытка рассмеяться венчается спазмом мышц грудной клетки и болезненным кашлем. Слишком рано я предпринял эту попытку. Стоило бы ещё отлежаться, прежде, чем заговорить. Но от разговора теперь не уйдёшь, верно? И я отпускаю сознание в вольный полёт. Будь что будет. – Это что-то вроде мести? Или ты совершенно рехнулся, и решил, что таким образом сможешь научить людей жить правильно в твоём понимании?

- А ты молодец, - выдыхают динамики. – Только я понять не могу, зачем ты такой упрямый? Если бы ты попробовал действовать так же, ничего не боясь, несколько раньше, то ничего бы такого не произошло.

- Поздно объяснять мне, зачем всё это было. Потому, что это было. Я не изобрёл машины времени, чтобы вернуться назад и всё исправить.

- Не изобрёл, - соглашается Меркурий, и я слышу, как щелкает зажигалка где-то там, в пункте его обозрения. – А как ты планируешь жить с этим дальше?

- Я не задумывался об этом. Ты заставил меня усомниться в том, что это «дальше» - будет.

Я слышу, как он затягивается, и моё горло начинает саднить, настойчиво требуя порции никотина. Облизываю пересохшие губы, закрываю глаза. Знаете, так бывает, когда ты невероятно хочешь пить, а тебе показывают рекламный ролик, в котором какой-то спортсмен жадно и со вкусом пьёт минералку.

- Ты слишком ограничиваешь себя, Мэтью. Себя, собственное воображение. Ты ни во что не хочешь верить, и тем не менее с первых минут пытаешься мне доказать, что хочешь жить.

- Если бы я не хотел, я бы не жил сейчас, как думаешь?

- Думаю, жил бы. Потому, что я хорошо об этом позаботился, Мэтью. Я не хочу, чтобы ты умирал. Знаешь, я чувствую… нечто вроде ответственности за тебя. Я пригласил тебя к себе, а значит – должен позаботиться о том, чтобы ты покинул мою обитель в том же виде, что и попал в неё.

- Как это мило с твоей стороны… - фыркаю, стараюсь подавить новый приступ кашля. На этот раз у меня получается. Правда, я совершенно этому не радуюсь. Ощущение такое, будто по лёгким моим разлили напалм.

- Не стоит ёрничать, Мэтью. Я, понимаешь ли, в какой-то мере эстет. Я люблю наблюдать перерождения. Я никогда не выбираю слабых и безвольных, а значит и с тобой это произойдёт, так или иначе. К тому же ты сам пошёл на это.

- Я? – признаться, я абсолютно искренне удивляюсь. Потому, что не помню ничего такого. Или мою фразу о «добровольно-принудительно» этот чёртов психопат воспринял всерьёз?

- Да, именно ты. Не думаю, что я мог бы тебя с кем-либо перепутать. Хочешь курить, да?

- Хочу.

- Я бы не рекомендовал. Но у тебя, как и раньше, под подушкой лежит пачка сигарет и зажигалка. Тебе будет удобнее дотянуться до неё левой рукой, чтобы не запутаться в проводах. Скажи, почему ты постоянно закрываешь глаза?

- Потому, что свет слишком яркий, - отвечаю я. И совершенно не вру. Почему-то моя сетчатка слишком болезненно реагирует на свет в последнее время. – Да и мне откровенно не хочется видеть всего этого.

- Не нравится интерьер? – с пониманием. – Мне тоже не нравится. Прости, я не успел сделать ремонт прежде, чем привести тебя сюда.

- Не стоит извиняться, - по инерции выдыхаю я, и замечаю, что привычки во мне всё ещё живы. Какое-то странное подобие неуместной вежливости. Почему я так реагирую на Меркурия? Почему у меня не получается ненавидеть его так же, как Клифорда, не смотря на то, что присутствие этого выродка в моей жизни – его рук дело?

Я зарываюсь рукой под подушку и действительно нащупываю обещанные сигареты и зажигалку. Закуриваю, жадно втягиваю дым в лёгкие, игнорируя их судорожные потуги вытолкать тяжёлый дым обратно. В этом месте мне позволено наслаждаться очень не многими вещами, а потому каждая мелочь приобретала свою баснословную цену.

- Ты очень милый, Мэтью, - пауза длилась настолько долго, что я уже и позабыл о присутствии Меркурия. Наверное, ему доставляет удовольствие – появляться внезапно. – У тебя получается настолько искренне жить ничего не значащими моментами…

- Что ты имеешь в виду? – выдыхаю дым, и прикрываю рот ладонью, закашливаюсь. Благо, кашель не дерёт горло.

- То, что ты так искренне наслаждаешься фактом наличия сигарет, в то время как основную часть своей жизни – заставляешь себя страдать, выбираешь не правильные тактики, мыслишь не верным образом. А если голову твою и посещают умные мысли, то ты их отвергаешь, считаешь абсурдными. Иногда мне кажется, что ты был бы рад жить в бочке и наслаждаться объедками. А это не твой уровень полёта, Мэтью. Совершенно не твой.

- Иногда мне кажется, Меркурий, что ты знаешь меня лучше, чем я сам.

- Иногда мне тоже так кажется. Иногда я чувствую, что заперт в твоей голове, что вижу все твои мысли, чувствую за тебя. И в последнее время мне абсолютно не нравится то, что ты думаешь и чувствуешь.

Мне снова приходится бороться со смехом. До чего же наглый и бессовестный этот Меркурий. До чего же смело он рассуждает. Неужели ему действительно кажется, что он – почти что бог, и может видеть и знать всё на свете? Тогда это его место – здесь, чтобы спеси поубавилось. Но я не рискую произнести это вслух. Да и вообще этот разговор меня невероятно утомил. Ресурсов моего организма не хватает на продолжение беседы. Наваливается мерзкая слабость, придавливая меня к кровати, не позволяя двигаться. Чувствую, что веки становятся невероятно тяжёлыми, и если бы я захотел открыть глаза – не смог бы.

- Какое сейчас время суток? – почему-то в данный момент мне кажется это знание невероятно важным.

- Ночь, Мэтью.

- А звёзды на небе есть?

- Есть. Очень много звёзд. Здесь их замечательно видно. И млечный путь, и…

- Я хочу подышать свежим воздухом перед сном.

Откровенно говоря, я сам несколько охреневаю от дерзости своего заявления. Но, помниться, Меркурий требовал от меня говорить правду. И не только в случае ответов на его вопросы. А в общем. Вот я и говорю. Как будто уже понимаю, что терять мне нечего. Так приговорённые к смертной казни могут попросить для себя шикарный ужин и дорогущую шлюху, и развлечься от души. Кажется, моё положение мало чем отличалось.

- Хорошо. Я сейчас попрошу Дугласа приготовить тебе кресло. Мы прогуляемся перед сном. Только у меня будет одна просьба.

Я не верю тому, что слышу. Совершенно не верю. И начинаю ощупывать себя и пребольно щипаю свою щёку, и понимаю, что это не сон.

- Конечно. Что за просьба?

- Ты не будешь оглядываться. Как в мифе про Орфея и Эвридику. Только в случае с Орфеем пропадала навсегда его бабёнка. А в твоём случае – пропадёшь ты. Договорились?

- Договорились.

Дуглас (теперь я знаю, как зовут человека, который всё это время возился с моей тушкой, ставил капельницы, кормил, омывал, убирал за мной) входит в комнату, проталкивая прежде себя инвалидное кресло. Он улыбается. Ради этого я даже открыл глаза. Теперь я могу разглядеть его, узнать, какой он на самом деле. Потому, что воображение моё напрочь отказывалось прикреплять к нему какую-то внешность, кроме нечёткого силуэта недочеловека, по типу Игора.

Оказывается, он вполне себе симпатичный мужчина лет сорока пяти. Только глаза у него совсем старые, как будто прожил он не одну жизнь. Он широкоплеч и высок, идеально сложен. Его тело являет собой воплощение силы и выправки. А лицо его – лицо образованного человека, склонного к глубоким мыслительным изысканиям. Об этом свидетельствуют морщинки на лбу и между бровей, так, будто он часто хмурится. У него довольно тонкое лицо, узкая переносица, тонкие губы. Он похож на какого-нибудь английского аристократа по ошибке одетого в камуфляж.

- Здравствуй, Дуглас, - улыбаюсь я в ответ. Почему-то я испытываю нечто сродни благодарности по отношению к этому человеку. – Наверное, достал я тебя за последнее время.

- Ничего, - отвечает он. Теперь, когда у голоса появилась внешность, звучать он стал несколько по-другому. Я будто начал различать интонации, привязывая их к выражению его лица. Что-то подсказывает мне, что этот мужчина относится ко мне с каким-то почти отцовским теплом. – У меня когда-то была бабушка, Мэтью. Я очень её любил. Её сбила машина. Парализовало ноги. Они была не ходячая, и мне приходилось ухаживать за ней почти таким же образом. Со временем ей становилось всё хуже и хуже. И я научился ставить капельницы и всё такое…

Пока он говорит – омывает моё тело, помогает одеться. А потом – подхватывает на руки, и опускает в приготовленное для меня кресло. Заботливо пристёгивает к подлокотникам руки широкими кожаными ремнями.

- Для меня ты – обратный вариант моей бабушки. Тебе со временем становится лучше. Но исход у вас обоих – один и тот же. Ты тоже освободишься.

Мужчина ерошит мои волосы, укрывает мои ноги пледом. Странно. Он относится ко мне – как к человеку, а к всему тому, что проделывает Меркурий – как к какой-то изощрённой терапии, не более.

- А теперь мне придётся завязать тебе глаза. Всего на время. Пока мы не выйдем на улицу. Хорошо?

- Хорошо, - улыбаюсь я. И мне совершенно спокойно, когда на лицо моё ложится плотная лента, и руки Дугласа затягивают её на моём затылке.

Меня ждут звёзды.