Солнечный удар

А. С. Яралову, с благодарностью.

Выпито было много, но недостаточно. Он привычно жаловался на жизнь, на  жену, «бабу без перца и кондиций», на сволочных детей, «смотрю на них и себя не узнаю»…

Вспомнил, ни с того, ни с сего, романтическую, первую влюблённость… А может, и любовь, шут её знает. Но тогда-то я в неё ещё верил и в одночасье разуверился. Удар был основательный, под сетку, по голове, в подкорку, и на всю жизнь.    

Она, посмотришь, – воплощённая невинность. Восторженная, весёлая, чистая девочка.   Свободная и счастливая.   Солнечная, светилась вся, куколка, Барби советского разлива. Ева из Закарпатья с примесью венгерской крови. Голубоглазая, с цыганщиной в манерах и поведении, но без пошлости, какая-то сладкая смесь из скромности и чувственной плоти, что сзади, что спереди.   Дух захватывало! Кажется, только захоти и она твоя, а сунешься – издевательски смеётся… «И кто в нашем крае Челиту не знает! » Что-то в этом роде. Поверишь, а иногда лицо её заливал тихий свет непорочной девы. Лицо Снегурочки, а телеса уже созревшей для деторождения, благоухающей здоровьем женщины. Поэзией даже интересовалась, про Блока и Бальмонта чего-то ворковала, а тогда их и в библиотеке найти было трудно. Романсы пела, «не уходи, побудь со мною». Где она там, в этом захолустье, всего нахваталась, – ума не приложу! Короче, ух поверь, – чудо невинной красоты и прелести!  

У нас там сборы проходили, тренировались. Зелёный я ещё был, глупый и наивный. За юношей играл в «Трудовых резервах». Жратвы – хоть жопой ешь, природа, воздух, солнце, молодость… Тестостерон, будь он неладен, кипит в крови! Там я её и встретил. Познакомил меня с ней Дима Воскобойников, восходящая звезда волейбола, как писали о нём. Он уже тогда играл за сборную Союза, потом, жалко, спился…

Когда я смотрел на неё, мне казалось, что под платьем у неё ничего не было, голое тело, и у меня холодело где-то под ложечкой. Даже в мечтах я и помыслить не мог, чтобы поцеловать её, прикоснуться даже, а как хотелось, как хотелось!

И вот однажды она как бы сама напросилась и, как ребёнка за руку, увела в лес. У меня  самого духу не хватило б. Глупый страх, даже не страх, а что-то другое, к чему слова не подберу, и стыд мне долго  мешали жить. Не сделай она тогда первого шага, я так бы и уехал оттуда дурак-дураком.

В лесу всё это и произошло, при дневном свете, на пошлой зелёной траве. Какая тут поэзия! Какой Бальмонт! Какие ещё розы, когда ты держишь в ладонях сочную плоть и целуешь её, а из нутра всё рвётся наружу. Она молчала и только улыбалась глазами, равнодушно, как мне казалось, позволяя и глупо, и неловко, и бесстыдно ласкать её. Мол, «наслаждайся, мальчик, мне не жалко».

А у «мальчика» и крышу снесло к чёртовой матери, и нетерпение дошло до предела и вот-вот всё внутри лопнет и разлетится вдребезги. Говорю ей – «Не могу больше терпеть! Ты стала для меня мукой». И слышу в ответ будто издевательское: «А что я должна сделать, чтобы перестать быть для тебя мукой? » «Не знаю, не знаю, – бормочу отдышавшись. Я не могу на тебе жениться. »  «А я и не прошу тебя на мне жениться! » И, продолжая улыбаться глазами, расстегнула ширинку и извлекла гудевшего от напряжения зверя. Слышу, как сквозь сон: «Боже мой, какая прелесть! » Я чувствовал, как она сжимала его в руке, а в голове моей крутится «какой тут Блок, какой Бальмонт! », а она уже склонилась над ним и целует. «Что ты делаешь? Что ты со мной делаешь? » «Ничего, говорит, хочу тебе помочь. »

Она ласкала его упоённо и нежно, как ребёнка, без конца повторяя «какая прелесть, какая прелесть…». Ни стыда, ни замешательства, ни даже намёка на смущение! Убедившись, что я весь выпотрошен и пуст и ни жив, ни мёртв, она подняла голову и, плотоядно улыбнувшись, сказала негромко: «Французы называют это игрой на флейте». Какой Блок?! Какой Бальмонт?! Поднялась, поправила причёску и ушла. С тех пор я её не видел. Сколько лет прошло, а всё никак забыть не могу!    

«Помогла» называется! После того концерта для флейты с оркестром  на площадке меня матом крыли, а в раздевалке смеялись, как над последним дураком.

– У нас осталось чего-нибудь выпить?

– Нет!

– Тогда пошли в магазин. Глупо жить прошлым!