Пиры - 3

Пир третий

МУРА

– «Не, пацаны, книжки читать – последнее дело. Я только теперь это понял…»

Опять сгущается вечер. Опять мы паримся на нашей «летней сессии», и паримся,

увы, не в роскошной древнегреческой терме, окруженные виночерпиями,   гетерами и философами, а у нашего старенького, занесенного пылью «Пропана». Кузнечики, перетрудившись за день, смолкли. Время цикад в траве, звезд в небе. Самая лучшая пора для доверительных бесед и разнотолков о делах сердечных.

Сегодня очередь Муры.

Он только утром вернулся из пионерлагеря, окрепший, возмужавший и – тайно взволнованный. Взволнован, вероятно, чем-то случившимся в лагере, и ему не терпится поделиться с друзьями…

Вообще-то Мура и прежде был пацан рослый, здоровый, а теперь –

«выще, чувак! ». Хотя ему только весной пошел четырнадцатый год, выглядит он на все шестнадцать, если не больше. Тёмные усики уже крепко проступили над губой, волнистые жесткие кудри красиво оттеняют молочно-белое лицо, а глубокие карие глаза взирают в мир прямо и, кажется,   даже вызывающе, если только не присмотреться хорошенько и не разглядеть в них  затаённую доверчивость, граничащую с наивностью. Он симпатяга, такие нравятся девчонкам. Беда в том, что он парень слишком в себе, и наверно потому слишком застенчив с ними. Много читает, явно сверх программы и, кажется, что-то втайне пописывает. Но это уже не наше дело…

В лагере он быстро сошёлся с пионервожатым, лет на пять постарше, и они крепко задружились. Пионервожатый Толик откровенно презирал свою временную работу, а с ней заодно и коллег. Мужского, естественно, пола. Зато уж с молоденькими вожатыми у него был полный ажур. Бабник он был, по слову Муры, первостатейный и, как петух в курятнике, успел «перетоптать» всех смазливых курочек-комсомолочек – нянечек и пионервожатых. А с Мурой, как с наиболее продвинутым и не по годам рослым пацаном, кирял вечерами и охотно делился впечатлениями от еженощных побед.

Были они с Толиком уже вполне запанибрата, когда Мура в легком подпитии признался старшему товарищу, что хотел бы тоже… ну, как бы это сказать… женщину хотел бы. Изумлению Толика не было предела – он узнал о полнейшем Мурином целомудрии! Здоровенный пацан, отвязанный, без рисовки курящий и пьющий, и на тебе – такой прокол!

Толик тут же, на правах старшего друга, пообещал, и даже настоял на том, что нынче же ночью Мура познает прелести и глубины таинственного существа, имя которому Женщина. Мура был ошеломлён, пытался отнекиваться, лепетал, что, мол, ему нужно подготовиться; как, мол, это так – вот так, сразу, без любви?.. Почему без любви? – возмущался Толик, это и будет самая настоящая любовь, а не позорное пацанье блеянье… и вообще, старший товарищ не собирался больше терпеть безобразия.

«Очень и очень! » – язвительно, как педагог, сказал он Муре. И пристыдил: «Девственность приличествует нежному полу, а для тебя, бычары, это чистый срам!.. »

Мура был сломлен морально, а физически – послан в магазин. За распитием бутылки Мура всё же попытался уточнить – где и с кем Это произойдёт? И как будет называться то сокровище, обладать которым ему нынче предстоит?

– «Да какая тебе разница! – отмахнулся Толик – цыпочка нежная, ласковая… я и сам еще точно не  знаю, с кем буду сегодня. Но с кем-нибудь буду. Главное, чтоб она ничего не узнала…»

– «Как это ничего не узнала?! » – задохнулся Мура.

– «А вот так – чтобы тебя не узнала… а то не даст! ». И Толик вкратце обрисовал диспозицию.

Дело в том, что у каждого вожатого была своя отдельная комнатка в деревянном бараке, располагавшемся на отшибе от основных отрядных корпусов. По краткому военному плану Муре надлежало после отбоя подкрасться под Толиково окно и ждать. Просто ждать. – Тихо, бессловесно ждать и не обращать внимания на возню, скрипы и стоны, которые неизбежны, и будут, будут, будут раздаваться из окна! А вот когда Толик кончит и выйдет отлить, вот тут…

– «Пацаны, я дрожал, как овца! – самому себе изумляясь, воскликнул Мура, беря паузу в повествовании – мандраж бил сумасшедший, хотя и выпили к тому времени прилично…ну всего трясёт! Сижу под окошком, слушаю их возню, бред какой-то, ахинею ихнюю, любовную, и думаю – это что, и со мной так же будет? Но я ведь не знаю кто она, что ей сказать нужно перед этим?.. Сижу, трясусь, ничего надумать не успел еще, а у них вдруг стихло... и Толик на крылечко выходит…»

Далее эмоции восходят на такую волну, что передать их словами самого Муры не представляется возможным. Из архаики и путаницы героического эпоса удалось восстановить следующую картину.

Итак, Толик вышел из тёмной двери в тёмную ночь. Во-первых, естественно, помочился с крылечка. Во-вторых закурил, пустив колечко дыма на лунный круг. И только во-третьих поманил Муру неторопливой рукой, поманил и молча указал на вожделенный дверной проём…

На негнущихся ногах Мура пошёл. Пошёл прямо к заветной двери, ничего не соображая и почти ничего не усвоив из предварительных штудий маэстро. Понял только, что ждут – там, в темноте, на кровати, и там согласны на всё, если только вести себя «по уму».   Но как?.. но с чего начать?..

Мура скинул одежду прямо на крылечке, вошёл в проём и молча притулился у дверного косяка. В темноте разглядев смутно белевшее обнаженное тело, возлежавшее на кровати поверх простыней, стал судорожно припоминать сцены из освоенных во множестве романов. Лезли в голову всякие дикости, вроде «умри, но не давай поцелуя без любви», сцены безумных объяснений – у пруда… в дачной беседке… на балу… всё не то, не то, не то… но что – то? Что-то же нужно сказать! Нельзя же вот так, молчком, без объяснений! Книги учили совсем не тому, не тому…

А из глубины комнаты уже доносился хрипловатый, нежный, настойчивый голос:

– «Ну, ну…ну чего ты там застрял, милый? Так и будешь у стенки стоять?.. тебе что, разве плохо со мной?.. ну иди ко мне, иди… иди, негодяй…»

Девушка шептала, звала… и Мура, собрав остатки мужества, решился. Дрожащей рукой пополз  вверх по стене, нащупал выключатель – и…

Вспышка мгновенно высветила картину: абсолютно голое, невероятной белизны существо женского пола лежало на спине, «раскинув объятья» (кажется, именно так выразился Мура) и молча глазело на абсолютно же голое дрожащее чудище. А оно, мокрое, подрожало, подрожало, и вдруг зашлось в отчаянном вопле:

– «Я вас люблю!!!…»

Завопило и, судорожно погасив огонь, бросилось в атаку, в блаженную тьму, в самый сладимый ужас…

Но этот, безмолвный дотоле, ужас вдруг очнулся. Очнулся, и не не заорал, нет. Он даже не завопил, он – завыл, как воет мотор на тягучем подъеме, одним, но всё возрастающим звуком, переходящим в ультразвук: «А-а-а-а-а-а-аа-ааа-аааа-ааааа…» И – прямая девичья нога спортивной комсомолки встретила пионера почти у самой цели. Встретила в упор – в пах, в святая святых, в самое «я вас люблю!.. »

Что было далее?

Далее был конфуз. Истерика так и не узнанной девушки в комнате. Корчи Муры на крылечке, куда он выкатился колобком, весь скрюченный от боли и стыдухи. Притворные оханья и хлопоты Толика, метавшегося меж двух пострадавших. Он успевал молча, но злобно пинать Муру, и тут же, буквально через секунду утешать даму, уверяя её, что это забрёл какой-то маньяк, шатун из местных деревенских, что он его сейчас догонит и даст ему, и покажет…

И показал.

Он схватил обезголосевшего Муру за руку, прижимая свой палец к губам – молчи, мол, баран, хоть теперь молчи и отваливай, отваливай поскорее в кусты;   сошвырнул с крыльца Мурину одежду, а вослед показал ему кто он такой есть: повертел пальцем у виска и повторил своё знаменитое: «Очень и очень! ». Окончательно, горестно повторил...

На том дружба и кончилась. По-видимому, навсегда.

Не пару себе выбрал Толян...

А наутро Мура слинял из лагеря, и чем там у них, у Толяна с разъярённой комсомолкой, дело кончилось, осталось безвестным.

Но то было утро, а теперь надвигалась ночь, и мы, восхищённые пиршеством случившегося и сумбурно пересказанного нам, молча покидали наш амфитеатр и тихонько расползались по домам…

Мы ещё не знали тогда, как они в точности называются, эти наши вечерние посиделки, наши, увы, совсем не платоновские, а скорее платонические пиры.

Но ощущения от них, от дивных тех томлений, от подступающих предчувствий и сладостных посулов чистой, как слеза, молодости, остались у всех и навсегда под этим кодовым кличем, вобравшем в себя суть происходившего с нами в те года и объединившем позднее все наши истории в одну-единственную, остались навечно под этим отчаянным кличем:

Я ВАС ЛЮБЛЮ!..

А книжки читать – последнее дело.

Нынешние подростки это хорошо понимают.

Лучше нашего.