Сафари на Идзу

Телефон звонил пронзительно и навязчиво, не желая успокаиваться и не переключаясь на автоответчик.

- Так и есть, - сквозь сон подумал Всеволод, - так и есть, вчера вечером слушал сообщения, принимал какой-то застрявший в памяти аппарата факс с японской тарабарщиной и забыл нажать нужную кнопку. Еще правильнее было бы нажать кнопку «Спокойный сон», которая вообще звонки отключает...

Телефон продолжал трезвонить. Всеволод перекатился на другой край постели, выпутываясь из простыни, дотянулся до трубки. Будильник показывал половину восьмого.

- Сева! Доброе утро! Вы, конечно, уже вставали? Надеюсь, вы получили вчера факс от

Сидзуоки? – в голосе Миямы слышались плохо скрываемые победные нотки.

-  А кто такой Сидзуока?

-  Ну, это префектура, недалеко отсюда. Так вы получили факс?

-  Какой-то факс я вчера получил, с большой печатью внизу, но он на японском языке.

-  О, извините, извините! Я их просил послать вам очень ясный текст приглашения, но они, наверное, совсем не поняли. Скорее всего у них никто не знает хорошо английский язык, и они постеснились ошибок. Поэтому послали вам на японском, чтобы все было пристойно и коррективно.

- Очень коррективно, ничего не скажешь!

- Почему ничего не скажешь? Разве вы отказываетесь?

- Да от чего? Я ведь не знаю, о чем там речь!

- А, я забыл, что вы не знаете. Это большая, большая повозка. Просто уникальный шанс, который бывает один раз за жизненный цикл. Если вообще бывает. Приглашение, от которого вы не сможете откосить.

- Что?!

- Ну, я хочу сказать, соблазнительское приглашение.

- Звучит заманчиво.

- Нет, я вас вовсе не обманываю, что вы! Это правда. Раритетная удача. Ну, как выиграть в русскую рулетку.

- Там шанс один из семи...

- Правда? Ну, тогда в обычную рулетку, и оборвать весь банк сразу.

- Ладно, ладно, давайте оборвем, - зевнул в трубку Всеволод. – Когда будут выдавать выигрыш? И в какой валюте?

- В валюте выдавать не будут. Вы знаете, у нас в стране обычно иностранной валютой не платят.

- Значит, натурой? – Всеволод снова упустил из виду японское чувство юмора, но было уже поздно.

- Вы угадали, - серьезно ответил Мияма. – Натурой. И ценными дарами, может быть.

- А что надо делать?

- Всего лишь выступить с лекцией перед очень вливательной аудиторией в одном клубе на полуострове Идзу. Вы знаете Идзу?   Такой курортный парадайз, совсем недалеко от Токио. Там будут только авторитеты. Президенты компаний из Токио, Йокогамы, Сидзуоки, владельцы курортных отелей из Атами, Ито и Симоды. В общем, как говорили у Льва Толстого, весь боморд.

- И зачем им моя лекция? Какое я имею отношение ко всему этому боморду?

- Ну, вы же наследили от Толстого... Дело в том, что они очень ценят культуру, особенно зарубежную, в том номере русскую. Друг двоюродного племянника президента этого клуба – мой хороший знакомец. Я ему вас рекомендовал как светляка современной русской прозы. Дал ему почитать ваши рассказы в моем переводе. Он очень заинтересовался. Говорил, что такого наслаждения еще никогда не пытал. Это как раз то, что ему надо. Он теперь ваш очень горячий фэн. Он дал почитать ваши рассказы в моем переводе другу, тот дал своему дяде, а дядя – другим членам клуба. Дядя этого племянника, президент, говорил, что ваш патофизиологический реализм, особенно скатологичное построение сюжета и зоофилигранное использование тропов – это новое слово в мировой культуре, и что членам клуба ваш творческий метод чрезобычайно близок. Все захотели вас видеть, потому что не могут себе представить, что есть такой самовыродок. Я им послал небольшой мейл с объяснением. Написал, что вы самый популярный писатель на вашем сайте Интернета. И в нашем университете, разумеется. Все очень обрадовались, что вы сейчас преподаете в Японии и даете ценное просвещение студентам. В конце концов, сам президент прислал письмо: “Приглашаю вас обоих уступить на заседании нашего Совета в субботу и отобедать у нас. ”

- Кому уступить?

- Не кому, а с чем. – В голосе Миямы опять зазвенели фанфары. – С лекцией на тему “Люди и звери в голове русского писателя”. А я, может быть, дополню. Ну, вы помните, у нас уже были похожие выступления в Ниигата и в Нагоя, только без зверей.

- Почему вдруг такая странная тема?

- Что же тут странного? – Мияма явно собирался обидеться. – Вы же уступаете перед попечительским советом зверинца. Причем самого престижного зверинца в мире.

- Какой еще зверинец? Я в зоопарках не выступаю! Я русский литератор, а не какой-то там ветеринар! – полез в амбицию Всеволод.

- Сева! – на сей раз в голосе Миямы послышался металл. – Я вас прошу как интеллигент интеллигента. Вы ничего не знаете. Такого случая у вас никогда больше не может быть. Вы будете мне премного благодарны. Обогатите свою творческую опытность. Увидите. Я ведь вас никогда не подвозил. И вы меня не подвезете, так ведь?

Да уж... Всеволод вспомнил вечер в Каруидзаве, твердый багровый нос тэнгу, вспомнил ревнительниц Дхармы из Киото, русский ресторан в Сибуе, – и поморщился. Хотя Мияма и посватал его на эту синекуру с японским профессорским окладом, отрабатывать приходилось в поте лица.

– Вы плохого не посоветуете, сэнсэй, - заключил он свои размышления - Ну, и когда мы отправляемся?

- Вот это другой оговор. – Мияма снова перешел на мажорные тона. - Они пришлют за нами машину в двенадцать тридцать. Я подъеду с аспиранткой, которая будет нам переводить. Дорога займет часа три или немножко больше. Готовьтесь пока.

- Что?! Сегодня?! Да вы шутите!

- А разве сегодня не суббота? Вы ведь получили факс Как говорится в древнеримской пословице, “Кто дает быстро, дает двойню”.

- Хорошо! – Всеволод чувствовал, что больше не в силах противиться японской логике. Опекавший его Мияма вечно выступал с какой-нибудь неожиданной инициативой, которую трудно было ожидать от почтенного профессора русской литературы. Правда, надо отдать ему должное, во всех затеях участвовал сам. Всеволоду тоже был не чужд дух авантюризма. К тому же тоскливое однообразие жизни в токийском предместье сводило с ума. Вечерами после нудных семинаров он часами сидел дома со стаканом виски перед зеркалом, надеясь увидеть что-нибудь новое там, в темной глубине зазеркалья.

-  Я собираюсь. Практически уже готов. Приезжайте, - сказал он в трубку.

Добриваясь второпях массивным жиллетом, Всеволод умудрился два раза порезаться и закапать кровью майку. Он с отвращением разглядывал в зеркале ёорошо знакомую крупную физиономию сорокалетнего бонвивана с длинными каштановыми локонами, тронутыми сединой, и с подозрительно пегой эспаньолкой. Под серыми, слегка выцветшими глазами набрякли синеватые мешки, от уголков глаз к вискам тянулись тонкие нити паутины. “Дела давно минувших дней, преданья старины суровой...” Всеволод открыл рот, высунул длинный, с желтоватым налетом, язык и трагически сморщился.

- В спортзал! Немедленно! Сегодня же! Сейчас же!

Впрочем было ясно, что дальше лозунгов дело не пойдет. Членский билет фитнес-клуба уже два месяца пылился у него на столе. О том, чтобы воспользоваться этим билетом сегодня, естественно, не могло быть и речи. Постояв в оцепенении под горячим душем, Всеволод выполз из ванной и потащился к шкафу, скрытому за раздвижными створками. Снял с вешалки любимую рыжую замшевую куртку, делавшую его похожим на завсегдатая монмартрских кафе. Долго выбирал рубашку и остановился на черной, как на самом практичном варианте. Галстуком решил пренебречь.

Тосты к завтраку подгорели. Йогурт в холодильнике оказался двухнедельной давности, а молока не набралось и на полстакана. Впрочем ни есть, ни пить не хотелось. До приезда Миямы надо было еще набросать план лекции. С блокнотом на коленях Всеволод развалился в кресле и закрыл глаза...

Его разбудили мелодичные позывные дверного звонка. С трудом поднявшись с кресла, он потянулся, хрустнув всеми суставами, и решительно шагнул к двери.

- Сева, машина уже ждет. Вы готовы? – бодро осведомился Мияма.

Он был в строгом темно-сером костюме от Аоки (деловой стандарт, английская шерсть, облегченная подкладка, двадцать пять тысяч йен плюс налог на добавочную стоимость) с искристым темным галстуком, с черным элегантным бриф-кейзом в одной руке и миловидной круглолицей девушкой – в другой. Всеволод девушку знал: это была аспирантка Юрико, собиравшаяся защищаться по его собственным творениям. Юрико не пропускала ни одного его семинара, с японской дотошностью вчитывалась в каждую строчку и улавливала тончайшие обертоны в звучании слов. Она семь лет училась в российской школе и была абсолютно билингвистична. Почему-то ее особенно занимали эпизоды, от которых ее подруг выворачивало наизнанку, и они убегали в туалет. Всеволод подозревал, что девушке нравится не столько сама сильнодействующая проза, сколько ее вирильный автор, но случая это проверить пока не представлялось.

Солнце щедро сияло на безоблачном октябрьском небе, листва на исполинском дереве гинкго подрагивала под ласковыми касаниями теплого ветерка. Октябрьский день обещал быть погожим, и жизнь, в сущности, была недурна.

- Поехали! – с гагаринским задором выкрикнул Мияма, увлекая спутников к громоздкому черному лимузину.

Двери автомобиля беззвучно открылись им навстречу. Водитель в клубном пиджаке, в фуражке со странной  эмблемой  поклонился за рулем и сделал приветственный жест рукой в белой хлопковой перчатке, словно отдавая честь пассажирам. Всеволод вместе с Юрико сели назад, Мияма с достоинством расположился на переднем кресле, и могучая машина, плавно покачиваясь на рессорах, заскользила к пропускному пункту городского хайуэя.

- А у вас, Сева, были домашние  животные? – спросил, оборачиваясь,   Мияма с располагающей к откровенности улыбкой.

- Да, были в детстве – две кошки и одна собака. Вообще-то их покупали для моей сестры, но возиться со зверями приходилось мне. Я их, конечно, по-своему любил.

Всеволод, проклиная себя за суетливость, говорил торопливо, сбивчиво, будто бы оправдываясь. Он уже в который раз ловил себя на этой конфузливой ноте в разговоре с Миямой, но поделать ничего не мог – от японца исходили какие-то странные размягчающие флюиды.

- У меня была в детстве большая собака, английский дог, - доверительно сказал Мияма. Улыбка по-прежнему блуждала у него в уголках губ. – Звали ее Мэри. Она была темно-серого цвета. Шерсть такая гладкая, блестящая. Японских конфет не ела. Я ей приносил шоколад, почти каждый день. Водил ее гулять, купал в пруду, учил ее разным трюкам. Она была очень умная, ласковая. Становилась мне лапами на плечи и лизала лицо. И еще просила, чтобы ее гладили. Переворачивалась на спину, валялась, помахивала лапами и ждала, чтобы ее погладили по животу. Даже плакала, нет,   как это... скулила. Всегда спала у меня в комнате. Я ее тоже любил...

Голос Миямы дрогнул, глаза подернулись мечтательной дымкой воспоминаний. Он замолчал и смущенно отвернулся. Видно было, что разговор о собаках пробудил сокровенное ностальгическое чувство, которое он не хотел обнаруживать перед иностранцем.

Хороший, в сущности, мужик: добрый, дружелюбный, интеллигентный. Хотя и со своими скелетами в шкафу. Но кому какое дело до его отягощенной кастовой наследственности и сексуальной ориентации! Жена его бросила, с детьми почти не общается, живет один, радостей в жизни мало. Главное – понимать ближнего и прощать ему мелкие слабости. Ну, хочется ему разнообразия, а кому не хочется?   Кто без греха, пусть первым бросит в нас камень... - резонерски заметил про себя Всеволод. Ему захотелось поддержать и утешить Мияму.

- Печально, конечно, что звери живут недолго. Но мы ведь и сами не вечны. Как там у Кобаяси Исса в хайку:

Люди, звери, цветы –

Мы все гостим в этом мире.

Чужая луна...

- Что это за стихи? Исса? Не помню, как это по-японски... Но по-русски очень хорошо звучит. Вы сами перевели?

- Вы шутите? Как я могу сам перевести, если я по японски, кроме здравствуйте и до свиданья, до сих пор ничего не знаю! Нет, это один наш поэт... Но я в последнее время увлекаюсь хайку, много читаю в переводах. Беру в университетской библиотеке. Мне кажется, в хайку - вся “душа Японии”. Что-то есть в этой поэзии особенное. Какое-то растворение в природе, слияние с космосом. Именно то, чего нам всем не хватает.

- Может быть, может быть, - вежливо кивнул Мияма. – Я довольно плохо знаю хайку. Только в школе немножко читал, а потом уже времени не было. По-моему, в русской поэзии о том же сказано гораздо лучше:

Будь же ты навек благословенно,

Что пришло отцвесть и умереть!

- Да, Есенин природу ощущал и понимал сердцем, а не разумом, – наверное, как древние японцы. У него, если взглянуть в таком аспекте, действительно какая-то дзэнская лирика. Не всё, правда, но многое.

-  Есенин просто волшебник! И как он писал про “братьев наших меньших”! Как он их чувствовал! Помните это – “Качаловой собаке”:

Дай лапу, Джим, на счастье мне –

Такую лапу не видал я сроду.

Давай с тобой повоем при луне...

Мияма читал нараспев, с легким приятным акцентом, слегка растягивая гласные и сильно акцентируя рифму. При этом он слегка дирижировал правой рукой, словно подстраиваясь к музыке стиха. Декламация его напоминала священнодействие, и бесхитростные строки златовласого русского поэта звучали в устах японца как таинственное заклинание.

- А как прекрасно вы описываете связь человека и собаки в вашей замечательной прозе! Вот, например, ваш ”Собачий бордель”...

-  И все-таки хайку глубже, - убежденно возразил Всеволод. – Ведь под каждым трехстишием целые пласты дзэнской философии, эстетики, поэтики. Мир отражается в капле росы, жизнь и смерть – в соцветии сакуры. Блейк когда-то призывал видеть вечность в чашечке цветка, но только японцам это удалось.

- Кто? Блейк? Это ваш знакомый писатель? – осторожно поинтересовался Мияма.

- Да, вроде того. Он еще и художник. В общем, хайку для меня стали настоящим откровением.

- Конечно, некоторые наши классики писали очень откровенно. Может быть, даже слишком. Почти как вы. К сожалению, я никогда не увлекался Дзэн и не могу оценить все удостоинства хайку. Мне кажется, для нашего времени они не годятся. Вот русская поэзия – другое дело. Разве может поэт хайку сказать, как ваш Маяковский:

Я в каждой капле слезовой течи

Распял себя на кресте...

- Наверное, не может. Но ему и не надо себя распинать. Он ведь ищет гармонии, покоя, душевного равновесия. Он ничего не разрушает, ничего не созидает, только слушает ритмы мироздания и старается жить в согласии с ними. И никакой Маяковский никогда не смог бы сказать, как Басё:

Осьминог в горшке.

Преходящие сны под луною

Весенней ночью...

Вы только представьте себе этого осьминога, из которого завтра сделают сасими!

- Со-о дэс нэ-э! - неопределенно промычал Мияма. Видно было, что он хорошо представил себе мелко нарубленные сырые щупальца осьминога под соевым соусом.          

Увлекшись спором, Всеволод  совсем забыл, что, кроме них, в машине есть еще один пассажир, отлично понимающий по-русски. Он повернул голову к Юрико. Девушка сидела выпрямившись, положив руки на колени, и безучастно смотрела в окно, где не было видно ничего, кроме высоко поднятых щитов звукоизоляции вдоль скоростной дороги. В профиль ее лицо казалось не таким уж круглым и, может быть, даже обаятельным. Никакого интереса к теме на этом лице не отражалось.

Всеволод не слишком удивился, поскольку за несколько месяцев работы в университете привык видеть такие лица у себя на семинаре. Никакому рациональному объяснению этот феномен не поддавался. Из десяти японских студентов как минимум шесть или семь даже на просмотре дублированной комедии сидели с отрешенными, ничего не выражающими физиономиями, словно послушники буддийской обители на утреннем сеансе медитации, который Всеволоду однажды удалось наблюдать. Пробудить их к жизни, да еще без знания языка, было настолько сложно, что после нескольких неудачных попыток он зарекся к ним обращаться и ограничивался контактами с жизнеспособным меньшинством. Тем не менее на сей раз нулевая реакция Юрико показалась ему чересчур неадекватной, и Всеволод решился нарушить правило.

- Ну, а у вас, Юрико, есть кто-нибудь? – с наигранной бравадой обратился он к девушке.

- В смысле – кто? – чисто по-русски парировала Юрико.

- Ну, какой-нибудь пет-френд?

- У меня есть кошка породы “египетский мау”, очень редкая.

- И вы ею много занимаетесь? Проводите с ней время?

- Да, по вечерам. Я ее купила, когда была на первом курсе. Мы поссорились с подругой, я очень переживала – вот и решила купить себе кошку взамен...

- И что же, действительно заменяет подругу?

- Кое в чем заменяет. В некоторых очень важных вопросах. Пожалуй, моя Черри даже лучше, чем подруга, справляется.

- С чем же именно она справляется?

- Ну, со всем... Когда есть кошка, можно обойтись без подруги. Да и без друга. В общем, кошка – это вещь!

- Юрико-тян, - строго заметил Мияма, - о кошке нельзя сказать “вещь”, ведь она лицо одушевленное!

Юрико, которая владела русским ничуть не хуже Всеволода, виновато склонила голову и смущенно пробормотала:

- Конечно, сэнсэй! Я совсем забыла. Извините.

Разговор оборвался. За окном по склонам холмов на бешеной скорости проносились мимо мандариновые деревца, увешанные спелыми желтыми плодами. Всеволод вспомнил, что в овощной лавке возле его дома всегда стояли ящики с мандаринами, на которых латинскими буквами было выведено “Shizuoka”. Еще на ящиках присутствовал силуэт Фудзи, которая, по слухам, тоже находилась где-то в здешних краях. Всеволод, к стыду своему, до сих пор так и не удосужился взглянуть на Фудзи вблизи, однако издали любовался величественным зрелищем с завидным постоянством. Из окна его кабинета на последнем этаже главного корпуса в ясную погоду вершина Фудзи была видна как на ладони, хотя до горы было не менее восьмидесяти километров.

- Надо преодолеть себя и подняться на Фудзи, - строго сказал про себя Всеволод, но вспомнил, что сезон восхождения уже окончен, и успокоился.

- Кстати, - заметил Мияма, словно угадав его мысли, – под ногой Фудзи, тут недалеко,    находится наш самый знаменитый сафари-парк. Можно вблизи поблюдать тигров, львов, медведей, слонов, верблюдов и других мелкопитающих. Прямо из собственной машины. Там очень много зверей, и все очень дружелюбивые.

- Да? Никогда не участвовал ни в каком сафари, - вздохнул Всеволод.

- Между прочим в Атакава, куда мы заправляемся, находится огромный крокодилий петомник: преставлено тридцать четыре породы этих петов из разных стран мира.

Мияма явно был рад случаю обнаружить свои познания в географии полуострова.

- На Идзу вообще много зверинцев. Рядом с крокодильником есть еще Биопарк. Там тоже сафари, но поменьше. А если проехать дальше к Симода километров десять вдоль моря, попадете в черепашник.

- В каком смысле “черепашник”?

- Ну, аквариум, где живут мировые черепахи. Называется “Энди лэнд”. Там есть и очень маленькие, и самые большие морские черепахи - метра полтора в длину, иногда больше. Их там много, и на каждой писано имя.

- На чем?

- Да на... этой их крышке. Для гостей устраивают черепаховые рейсы.

- Что?

- Ну, как это, догонки...

- А супы соответствующие там подают?

- Какие супы? Суп в ресторане обычно имеет место, вы же знаете. А в Симода очень прекрасный аквариум посреди бухты. Большая коллекция тропических рыб и акул. На западном берегу еще один аквариум. На Идзу еще есть ферма диких свинов и енотов. Там тоже устраивают догонки и еще свинские концерты.

- И что за свинские концерты?

- Ну, вроде цирка. У входа там храм Дикого Свина. В сувенирном киоске можно купить разные изделки из свинской и енотной шкуры. Рядом в ресторане дают вкусные оригинальные блюда из дикой свинятины. Мы очень любим животных, - заключил Мияма с чувством и сглотнул слюну.

Лимузин неожиданно сбавил скорость и стал забирать куда-то влево от магистрали. Через минуту они уже были на площадке, забитой до отказа машинами и автобусами, перед мощными стеклобетонными корпусами дорожной станции, в которой, казалось, можно было разместить всех водителей токийской области с чадами и домочадцами. Ресторан, кафе, закусочная, супермаркет, рекреационные залы, детские площадки и причудливо спланированный сад – все располагало к безмятежному отдыху. В самом центре этого чуда автодорожной инфраструктуры красовалось полукруглое сооружение под блестящей рифленой крышей, разделенное на два сегмента тонкой переборкой. Прямо напротив него и остановился лимузин.

- Зайдем в туалет, это последняя стойка на скоростной дороге, - объяснил Мияма. – Ехать еще далеко.

Они слегка помедлили, провожая глазами Юрико, которая решительно направилась к левой части сегмента, вход в которую был открыт для всеобщего обозрения. Внутри виднелись очереди к кабинкам. Дверей не было и в правой части. В мужской половине очередей не наблюдалось: путешественники один за другим споро пристраивались к писсуарам и спустя минуту, весело потряхивая чем-то между ног, отходили в сторонку. Из туалета доносилась знакомая мелодия: Всеволод, сам того не ожидая, узнал увертюру к “Соsi fan tutti“ Моцарта. Вслед за Миямой он зашел в мужской зал, где было чисто, уютно и светло, занял место у писсуара, повернул голову ко входу и... увидел группу молодых женщин с одинаковыми значками на куртках и сосредоточенными лицами профсоюзных активисток. Не обращая внимания на Всеволода и его соседей, женщины прошли мимо писсуаров и рассредоточились по кабинкам, деловито переговариваясь.

Заметив в глазах русского изумление, Мияма, стоявший рядом с видом сегуна Токугава Иэясу в битве при Сэкигахара, хладнокровно прокомментировал:

- Торопятся в Сидзуоку на съезд работников министерства Водного транспорта. В женском отделении слишком мало кают, нет времени...  

Проехав еще километров десять, машина съехала со скоростной трассы и теперь медленно пробиралась короткими перебежками от светофора к светофору. По сторонам магистрали тянулись пестро расцвеченные иероглифические вывески магазинов, ресторанов, фотоателье и прочих заведений, чье предназначение определить было решительно невозможно. Всеволод окончательно запутался в японской географии, поскольку в городе свободного от домов пространства вообще нигде не было видно, а улицы были похожи одна на другую, как экземпляры сошедшего с печатного станка цветного комикса.

- Мы въезжаем в Атами, - с пафосом заправского гида объявил Мияма. – Это наш знаменитый спа, онсэнный курорт. Очень элитарный. Большие отели, маленькие отели, рёканы. Весной на горе цветает красивый сливовый сад. И везде горячие минеральные источники. Очень много источников. Отели очень дорогие, но можно просто искупаться в онсэне всего за пятьсот йен. Только у нас сейчас нет времени, - добавил он извиняющимся тоном, как будто Всеволод умолял его повернуть лимузин к ближайшей купальне.

Атами оказался милым городком, заросшим пальмами, соснами, платанами, бананами, огромными кустами роз и диким плющом. Улицы сбегали со склонов гор в небольшую котловину и дружно устремлялись к морю.   Сверху было видно, что приморская автотрасса проходит значительно выше набережной, оборудованной под классический променад. Архитектура отелей и жилых домов, явно построенных в последние несколько десятилетий из унылого серого бетона, не баловала разнообразием, но красочные вывески, фонари и пышная зелень создавали атмосферу длящейся фиесты.

Когда  вырулили на набережную, Мияма что-то отрывисто бросил водителю, и машина плавно затормозила около небольшой скульптурной композиции. Молодой человек в старинной студенческой форме и девушка в кимоно нежно глядели друг на друга бронзовыми глазами.

- Выйдем на минутку, - предложил Мияма.

Вдвоем они выбрались из лимузина, оставив Юрико, которая все так же безучастно смотрела в противоположное окно.

- Вот, Сева, - Мияма направил указующий перст в сторону изваяний, - вот кристальный ресурс чувства,   чистый светляк платонической любови, какой уже нельзя находить в наше суетное время.

Мияма любил патетическую риторику и, должно быть, потратил немало времени на разучивание подобных русских клише. Выдавал он их со страшной аффектацией, как актер в провинциальном театре, наслаждаясь перлами собственного красноречия.

- А кто это? – бестактно спросил Всеволод.

- Неужели вы не узнаете?! Это же герой и героиня “Танцовщицы из Идзу”, знаменитого мастерписа Кавабата Ясунари. Надеюсь, Кавабату вы знаете?

Кавабату Всеволод знал. Помнил он и “Танцовщицу из Идзу” – новеллу, которая поразила его лапидарностью сюжета и отсутствием элементов психологизма в портретах персонажей, почти необъяснимым для нобелевского лауреата.   Несколько дней бедный студент, привлеченный очарованием девочки-танцовщицы, путешествует, примкнув к маленькой труппе бродячих актеров,   по тропинкам живописного полуострова. Ходит себе тихонько. Потом уезжает домой в Токио. Познакомиться с девушкой ближе ему так и не довелось. Больше в новелле ничего не происходит. Японская версия Кармен, но с обратным знаком. Инь-вариант, - как определял сам Чернов подобную прозу в противоположность пассионарному Ян-варианту. Свои произведения он помещал где-то на линии Великого Предела.

-  Да, конечно, я знаю “Танцовщицу из Идзу”.   Значит, тут-то они и бродили?

-  Атами – это ворота полуострова Идзу, если двигаться от Токио. На самом деле бродили они немного дальше, в глубине полуострова, но памятник решили поставить здесь, чтобы все могли  поклоняться, когда едут мимо.

- Мудро, - похвалил Всеволод. - Пройдут пионеры – салют мальчишу...

- Как вы сказали?

- Нет, это я так просто. И что, японские читатели действительно любят этих героев?

- Мы их просто боготворяем! – напыщенно ответил Мияма, по-прежнему придерживаясь высокого стиля.

- Каждый народ чтит своих героев, - подумал Всеволод, разглядывая трогательные бронзовые фигурки. -  Японцы поклоняются этой платонической юной паре. Датчане обожают Русалочку, хотя ей уже три раза отпиливали голову и уносили в неизвестном направлении. Испанцы поставили в центре Мадрида Дон Кихота с Санчо Пансой. Орлеанцы каждый день любуются своей Девой, которую их же соотечественники когда-то сожгли. Американцы делают вид, что поклоняются статуе Свободы. Грузинский самородок залепил Манеж лошадьми, медведями, лебедями и прочим зверьем, а  Шемякин украсил московскую площадь памятником всем человеческим порокам в человеческом обличье. У всех свои культурные архетипы...

- Едем дальше, - прервал его размышления Мияма. – Здесь есть еще одно интересное место.

Лимузин пополз вверх по прибрежному шоссе, нырнул в небольшой тоннель и сразу на выезде круто завернул влево. Мияма и Всеволод вышли из машины. Перед ними открывался головокружительно прекрасный вид на море с высоты птичьего полета. Под крутым обрывом в золотистых лучах солнца вскипали и опадали волны, рассыпаясь на мириады цветных осколков. Слева внизу виднелся прилепившийся к уступу мраморный отель. Белая гармошка лестницы спускалась от него к самому морю. По другую сторону шоссе на круче маячил старинный замок с островерхой крышей донжона.

- Впервые вижу настоящий японский замок, - сказал Всеволод.

Зрелище этой средневековой твердыни на неприступной скале повергло его в лирический экстаз. Хотелось воспеть красоту и величие японского духа. Вспомнились мрачные башни на скалах вдоль Рейна, ажурные турреты замков Луары, шаткий балкончик в стене Шильона, с которого открывается захватывающая альпийская панорама. Откуда-то из глубины подсознания всплыли мерные строки древнего эпоса:

Было четырнадцать их, областей, роду Тайра покорных.

Было сто тысяч бойцов в самурайских дружинах отборных...

Море рокотало внизу, коршун с клекотом парил над вершинами сосен. Пахло нагретой хвоей и соленым океанским ветром. Жизнь удалась.

- К сожалению, это не совсем настоящий замок, - послышался извиняющийся голос Миямы. – Даже совсем не настоящий. Это просто курортный отель. В форме замка. Его построили не так давно – из бетона, конечно. Настоящий замок мы с вами потом посмотрим. Может быть, на обратном пути, в Одавара, или когда-нибудь в другой раз.

- Да?! – Всеволод не знал, что сказать. У него было такое чувство, будто его жестоко обманули, отняли любимую игрушку.

- Зато здесь есть кое-что настоящее, - интригующе улыбнулся Мияма и жестом пригласил следовать за ним.

Они миновали кофейню на террасе, вышли к маленькой смотровой площадке над самым обрывом.

- Вот это место настоящее. Место настоящих двойных самоубийств синдзю. В старину влюбленные, которым не давалось быть вместе, приходили сюда и бросались в море взявшись за руки. Как видите, сейчас здесь поставили железную ограду, чтобы такое больше не повторялось. Но до сих пор некоторые перелезают через ограду...

- Хороший обычай. Просто замечательный, - одобрил Всеволод. – Это, конечно, романтично. А что, никакого другого способа исправить положение не существовало? Тайком пожениться, например?

- Видите ли, Сева, обычно молодой купец влюблялся в какую-нибудь ойран, гуляющую девицу из “веселого квартала”.   Там было много красавиц. Жениться на ней было неприлично, а кроме того, ее еще надо было выкупить за очень большую сумму. В общем, много сложностей. Так было гораздо проще. Тем более, что потом они могли побыть вместе в трех следующих рождениях. Это гарантировалось.

- А, ну, если гарантировалось, тогда конечно, - согласился Всеволод. – Просто и надежно. Как это мы до такого рационального решения не додумались!

- Да, люди на Западе ко многому подходят иначе – не могут просчитать конечный результат, выбрать единственно верный путь и следовать по нему до конца. Поэтому в Европе и не произошло экономического чуда. А в России и вовсе – вы сами знаете...

- Все потому, что пошли куда не надо, не выбрали единственно верный путь, - кивнул Всеволод, заглянув через парапет и невольно сделав шаг назад. – Но нам, наверное, пора?

Они поспешили к лимузину и застали там Юрико мирно спящей за тонированными стеклами.

В беседах о потустороннем мире земные заботы отступили на второй план. Между тем уже минуло священное для каждого японца время обеда, и Всеволод с грустью подумал об оставленной на столе нераспечатанной пачке йогурта, которая сейчас пришлась бы как нельзя кстати. Вероятно, Мияма тоже вспомнил о своей пачке: он что-то шепнул водителю, и тот притормозил на обочине шоссе у лавчонки с аппетитными фотографиями у входа.

- Придется взять о-бэнто, - со смущенной улыбкой пояснил профессор. – Останавливаться на обед в ресторане мы не можем,   уже нет времени. Давайте перекусаем прямо здесь, за столиком, и поедем дальше. Тут, в Ито, бэнто должны быть очень вкусные. А вечером нас ждет хлеб с солью в Атакаве.

Когда они вернулись после ритуального мытья рук, водитель, с деревянной коробочкой в красочной упаковке и стаканчиком зеленого чая, уже шел к машине.

;; Расположились втроем за грубой деревянной столешницей  возле старого камфарного лавра с узловатыми переплетенными корнями, которые, словно змеи, расползлись вокруг, бугрясь и выгибаясь под ногами. Коробочки из хрупкого светлого дерева были обернуты фирменными пурпурными листами бумаги с белым узором в виде перевитых рисовых колосьев. Такой же узор красовался на вывеске перед лавкой. Внутри коробочка была разделена на секции. В одной лежало несколько ломтиков коричневатой квашеной редьки с резным кружочком лотосового корня, в другом - одна тушеная креветка средней упитанности,   в третьем - кусочек сырого судака с крошечным пузырьком соевого соуса, в четвертом – влажный желтовато-серый комочек омлета, в пятом - щепотка местной гречневой лапши с двумя черными плоскими древесными наростами, в шестом - миниатюрный рисовый колобок, слегка присыпанный крошками сушеной морской капусты

Всеволод с удовольствием поглощал свой ланч, созерцая проносящиеся по шоссе машины и считая ворон, которые слетелись с ближайших деревьев и теперь что-то оживленно обсуждали между собой на мусорном баке. За эти месяцы он привык к японской кухне на каждый день, которую предпочитал непредсказуемым ресторанным изыскам.

;;; Зажав ребристыми сосновыми палочками лоскутик гриба китайского железного дерева, похожий на бабочку-шоколадницу с подмосковного луга, Всеволод рассматривал его на свет. Черная прозрачная бахрома колыхалась под легким бризом: казалось бабочка вот-вот взлетит. Всего в нескольких метрах волны Тихого океана нашептывали свою бесконечную повесть о жизни и смерти. И слышались в их печальном рокоте последние проклятия гибнущих воинов Тайра. И скрежетала под тяжкими ударами валов обшивка могучих судов эскадры Хубилая, настигнутой Божественным ветром. И звенели клинки мечей. И звучали победные кличи самураев. И глухо палили пушки с черных кораблей. И ревели моторы  тупоносых  крылатых «нулевок» с красным солнечным кругом на борту, уносящих пилотов в последний путь к американским авианосцам, к престолу  светлой богини Аматэрасу. И раздавались возгласы  женщин и детей, прыгающих со скал в пену прибоя с именем императора на устах. Словно цунами, сметая все мелочное и ненужное, накатывала история великой страны, приютившей на время заблудшего русского писателя в его долгом странствии земном. ;

Мияма ел без аппетита, с задумчивым и одухотворенным выражением лица: может быть,   тоже прислушивался к голосам Океана. Казалось, он сочиняет стихи или мысленно проигрывает музыкальную партитуру.   Думы его явно были далеко, и он, вопреки обыкновению, даже не пытался завести светский разговор. Юрико деловито орудовала палочками, держа свою коробку около рта и опустошая секции одну за другой с невероятной скоростью. В отличие от Миямы, она не захватывала кусочки яств кончиками своих тонких сосновых хаси, а забрасывала пищу прямо в рот с методичностью снегоочистителя и глотала почти не жуя. Лицо девушки не выражало никаких эмоций, но между бровей от напряжения пролегла глубокая вертикальная складка..

- Далеко еще до вашего зверинца? – для приличия поинтересовался Всеволод. В сущности, эта информация была ему совершенно ни к чему, но хотелось прервать затянувшееся молчание.

- Недалеко. Даже совсем близко, - виновато кивнул Мияма, торопливо добирая палочками последние зерна риса. – Мы будем на месте через полчаса.

Действительно, вскоре машина свернула с тесного приморского шоссе под указатель с двумя сложными белыми иероглифами на синем щите. Часы в машине показывали без четверти два.

- Атакава, - механически перевела Юрико, все так же глядя в окно.

Дорога серпантином уходила в гору, петляя меж склонов под сенью длиннохвойных лиственниц, магнолий и веерных пальм, оплетенных сетью лиан. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотный покров, отсвечивая там и сям на глянцевых листьях магнолий. Густая сетчатая тень покрывала асфальт. На мгновение вдали мелькнуло море и тут же скрылось за плотной завесой. Несколько дач причудливой планировки прилепились к скалистому обрыву, отделенные от дороги только каменистыми уступами террас альпийского сада в разноцветной цветочной мозаике. Лимузин уверенно полз вверх, накручивая поворот за поворотом. Расстояние определить было невозможно. Всеволоду казалось, что они едут по этой немыслимой траектории уже больше часа, хотя прошло, наверное, не больше десяти минут. Его начало укачивать. Дурнота накатывала откуда-то из глубины желудка, голова кружилась, хотелось выйти и лечь прямо на землю. Он открыл  окно и жадно, часто дышал, как рыба, выброшенная на берег.

Неожиданно лес кончился, и с очередного поворота открылся вид на очаровательную горную лощину, утопающую в сочной зелени. Аллея могучих голых платанов вела вниз к массивному круглому строению со стеклянной шатровой крышей, окруженному сзади и с боков множеством аккуратных одноэтажных пристроек в форме двух концентрических дуг. Последняя дуга замыкалась в правильную окружность, образуя внешнюю стену с широкими железными воротами. С горы не было видно, что происходит на внутреннем дворе, но на открытой площадке перед зданием маячило несколько десятков автомобилей, а поодаль был припаркован небольшой автобус защитного цвета.

Лимузин чинно проследовал между платанами и подкатил к воротам, на которых не было ни вывески, ни почтового ящика, ни какого-либо опознавательного знака. Только одинокая камера слежения поблескивала на алюминиевой консоли. Водитель через стекло направил пульт дистанционного управления на верхний левый угол, и ворота неслышно раздвинулись, скрывшись в стене. За ними по обе стороны от въезда стояли, видимо,   охранники в самурайских нарядах и в полном боевом снаряжении, которое Всеволоду доводилось видеть только в кино. У центрального входа в Главный корпус, как сразу же окрестил его Всеволод, лимузин плавно остановился. К распахнувшейся дверце уже спешил, согнувшись в вежливом полупоклоне, человек, похожий на швейцара. Одет он был тоже в парадное самурайское кимоно, что, впрочем, Всеволода не удивило: за месяцы, проведенные в этой стране, он всякого насмотрелся на храмовых праздниках, свадьбах, похоронах и прочих торжественных церемониях. На обоих отворотах темно-синей верхней накидки с жесткими плечами-крылышками у швейцара красовалась эмблема в виде двух рук, сплетенных в рукопожатии. При этом одна кисть была обычная,   человеческая, а другая принадлежала явно какому-то примату. Расплывшись в широчайшей, абсолютно ничего не выражающей улыбке, швейцар бодро постукивал по гранитным плитам деревянными подошвами своих гэта, похожих на миниатюрные табуреточки.

- О мати ситэ оримасита, давно ждем вас ! - пропел он сладким голосом, придерживая и без того распахнутую настежь дверцу лимузина.

- Домо, домо, - покровительственно обронил Мияма, выбираясь из машины первым. Он, судя по всему, был доволен таким началом.

- Дозо котира э, - вывел дискантом швейцар и, сильно ссутулившись, вобрав голову в плечи, засеменил к стеклянной двери.

Их провели на второй этаж в обход колоссального зимнего сада, сплошь состоящего из диких тропических растений: пальмы, баобабы и фикусы, опутанные плотной сетью лиан, были утоплены в глубоком котловане на уровне третьего или четвертого подвального этажа. Солнечные лучи, падавшие сквозь стеклянную крышу, не проникали внутрь, и внизу царил естественный полумрак. Оттуда доносились какие-то нечленораздельные звуки, говорившие о присутствии одушевленной жизни. Звериного духа, однако, не чувствовалось – должно быть, благодаря изощренной системе вентиляции и кондиционирования воздуха. Наоборот, из котлована доносилось благоухание тропических цветов.

- Зверинец? – понимающе спросил Всеволод.

Швейцар, которому Юрико перевела вопрос, улыбнулся еще шире прежнего, помахал из стороны в сторону, словно веером,   выставленной вперед кистью правой руки и произнес несколько незнакомых слов.

- Это сад для прогулок наших питомцев, - перевела Юрико. – Сам зверинец находится  вне главного корпуса, в пристройках.  

Гостиная или, возможно, комната для совещаний, куда в конце концов попали Всеволод, Мияма и Юрико, была обставлена с вызывающей роскошью. Внушительный гарнитур массивной мебели с причудливой резьбой в стиле Людовика Шестнадцатого, обитый бордовым штофом, очевидно, оригинал, закупленный любителями французского антиквариата, толстые плюшевые портьеры в тон к обивке, коллекционные европейские картины в громоздких позолоченных барочных рамках - все свидетельствовало о немереном богатстве и неравнодушии хозяев к прекрасному. Посреди комнаты стоял чудовищной длины полированный овальный стол, за которым при необходимости можно было рассадить человек тридцать-сорок. На дальней стене висела знакомая эмблема – рукопожатие родственников.              

Их уже ждали. В комнате собралось десятка два слушателей, в основном мужчины. Женщин, не считая Юрико, было всего три. Коротконогий коренастый толстяк в синем клубном пиджаке неторопливо поднялся с кресла и склонил голову в полупоклоне. Его добродушное скуластое темно-коричневое лицо с глазами-щелочками, стриженный под “ежик” массивный череп и приземистая округлая фигура напрашивались на сравнение с неваляшкой-Дарумой. В руке Дарума держал листы бумаги, испещренные иероглифами.

- Ёкосо ирассяимасьта, добро пожаловать - произнес он с улыбкой и жестом пригласил устраиваться за столом на заранее приготовленных местах. Толстяк опустился в свое кресло, слегка откашлялся, кивнул публике и хорошо поставленным голосом произнес прочувствованную речь,   которую Юрико добросовестно и монотонно переводила, не удосужившись внести в свое бормотание хоть каплю эмоций.

- Уважаемые гости нашего клуба, позвольте представиться: президент общества Зверолюбов Такэо Саруно. Доктор психологии и по совместительству глава концерна “Фусими импорт-экспорт”. Я не буду представлять всех присутствующих – надеюсь, вы найдете случай познакомиться позже. Вероятно, вас интересует характер деятельности нашего научно-благотворительного общества. Все члены нашего клуба связаны с миром природы неразрывными узами. Вы, должно быть, знаете, что во многих зоопарках мира ценные животные состоят под персональной опекой отдельных меценатов или компаний. Например, все экзотические участники “Ночного сафари” в зоологическом саду Сингапура. В Японии это движение только начинается,   но наше общество Зверолюбов  позаботилось об опеке для своих питомцев уже очень давно. Каждый из нас не только вносит крупные суммы на развитие Зверинца, но и лично принимает участие в работе с животными.

Мы, японцы, с глубокой древности жили в единстве с окружающим миром, вслушивались в ритмы мироздания, находя неповторимую прелесть в каждом времени года. Для истинного ценителя и знатока природы нет ничего прекраснее животного, вместилища первобытных инстинктов, в котором сочетаются сила, красота, грация и не обремененный издержками цивилизации ум. Не будем забывать, что все мы дети природы, и наши предки, возможно, всего лишь какие-нибудь сто тысяч лет назад были такими же вольными сынами и дочерьми джунглей, как те благородные создания, которых мы взяли на попечение сегодня. Но что такое  сто  тысяч лет в масштабе вселенной?! Все мы гости в этом мире, и всех нас связывает чувство Великой Сопричастности. Замечательно сказал когда-то поэт Камидзима Оницура, ощутив свою ответственность перед нашими спутниками в сей земной юдоли:

Воду из чана

Выплеснуть все не решусь –

Всюду поют цикады.

А с каким чувством  сострадания и теплой симпатией писал о наших собратьях великий Мацуо Басё:

Зимние дожди –

Верно, хочется и обезьяне

Надеть соломенный плащ...  

В каждом живом существе есть частица Будды. Наш священный долг -  выявить эту частицу,   почувствовать в животном божественное начало, в человеке – животное, в божестве – человеческое. Так мы трактуем священную триаду Небо – Земля – Человек, то основание, на котором зиждется вся восточная картина мира. Так стремимся мы познать Путь единения с природой, Путь Естества – Дайсидзэндо.

Однако слиться со стихией природы, постигнуть первозданные животные инстинкты,   познать вселенское единство и запечатлеть его дано лишь избранным. Для этого требуется нечто большее, чем начатки биологии, которые все мы проходили в школе.   Нужна готовность отказаться от привычных человеческих ценностей, переоценить устаревшие этические догмы, пожертвовать своими интересами ради высокой цели. Нужны также творческое вдохновение и полная, беззаветная самоотдача.

Юрико переводила быстро и четко, безошибочно выстраивая фразу от начала до конца. Давала себя знать полнейшая билингвистичность, подкрепленная многолетней практикой. Сидевший рядом Мияма слушал краем уха и время от времени слегка морщился, как бы готовясь предложить свой вариант, хотя синхронный перевод был ему, конечно, не по зубам.

- Все эти качества мы, здесь собравшиеся, нашли в произведениях нашего достопочтенного гостя из России, писателя Всеволода Чернова, недавно увидевших свет в японском издании - продолжал между тем председатель. - Впервые в истории мировой культуры он сумел с гениальной достоверностью показать, что люди не только не лучше зверей, но наоборот – по всем показателям уступают благородным детям природы, растеряв в процессе эволюции свои лучшие качества. Что же остается нам, так низко павшим в своих высоких стремлениях? Лишь одно – учиться у животных добру и любви к ближнему. Учиться у них человечности. Только их душевная красота спасет мир,   их инстинкты, их чистые непосредственные чувства вернут людей в утраченный рай.

На последней фразе голос японца задрожал, он невольно смахнул слезу и полез в карман брюк за платком – но ничего там не нашел и потянулся к стоявшей на столе пачке бумажных салфеток. Слушатели тоже нервно покашливали и сморкались, а с того места, где сидела женщина в длинном черном платье, послышался истеричный всхлип.

Справившись с обуревавшими его чувствами, президент поднял правую руку в мудре Преодоления, ладонью к залу,   и задумчиво закончил :

- Мы, люди, недостойны любви наших собратьев по планете, но в наших силах эту любовь заслужить.

Саруно слегка склонил голову набок, словно прислушиваясь. Сидевший рядом со Всеволодом Мияма аплодировал с азартом завзятого театрала.   На устах у него блуждала загадочная счастливая улыбка.   Хлопали и остальные. У всех поблескивали на запястьях одинаковые  массивные браслеты с квадратным циферблатом – у одних золотистого цвета, у других серебристого.

- Клубные часы, - понял Всеволод. – Для членов профсоюза. Интересно, почему у всех на правой руке?

Выждав немного, президент снова поднял руку ладонью к залу и произнес тоном  ведущего на демонстрации моделей прет-а-порте:

- Кондо ва тоой Росия кара ирассяттэ кита хандзинбун токусю сёсэцу но мэйдзин Чернов сэнсэй о го-сёкай итасимас. А теперь позвольте вам представить нашего почетного гостя из далекой России, автора новаторской контрагуманитарной  прозы.

Всеволод  уже знал по опыту, что многого от него не требуется. Несколько туманных фраз о жизни и смерти, красивый жест и кетч-уорд в финале. Привстав на своем месте, он поклонился, эффектно, заученным движением, откинул назад длинные сивые локоны со лба, на мгновение закрыл глаза – и снова сел. Стоять было не обязательно. Откашлявшись и, как всегда в такие минуты, от волнения поначалу невольно выпячивая нижнюю челюсть, слегка запинаясь, как бы с трудом подыскивая слова, он глубокомысленно изрек:

- Да, я согласен, звери... лучше нас. И потому любить зверей – не только... наш долг, но и наша общая... радость. Будь то собака, обезьяна или... ягненок, люди невольно тянутся к ним душой, чтобы погладить, приласкать, обнять. Ведь все мы... одиноки.

В этом мире животные поедают друг друга, но они, в отличие от людей, не убивают для забавы, не взрывают, не бомбят, не расстреливают, не пытают, не унижают себе подобных. Все, что люди придумали в свое оправдание – законы, правила поведения, ограничения, нормы – для зверей не имеет никакого значения.   Им знакомы любовь, дружба, привязанность, но неведомы муки совести. Они живут инстинктами и примитивными, но сильными ощущениями. Они бывают несчастны, но могут испытывать настоящее счастье – и не скрывают его. Тысячи лет человек стремился уйти от животного мира, погружаясь в дебри физики и метафизики, философии и психологии. И вот результат: мы растеряли наши инстинкты, отгородились от всего живого бетонными стенами, поработили животных, нашли тысячу способов изничтожения лесов и морей. Человечество обрекло себя на гибель. Так жить нельзя, господа! – Всеволод с силой  шмякнул ладонью по столу, так что сидевший справа Мияма едва не свалился с кресла, а у президента нервно задергалась бровь.

– Так жить нельзя! Пора идти назад, к природе, как завещал великий Руссо, как учит партия Зеленых. Да-да, Зеленых, а не красных, потому что красные подыхают, попытавшись проглотить свой хвост, словно взбесившийся Кундалини! Они нас всех загнали в зверинцы, в стойла, в хлева, в свинарники, суки совковые! Ни читать без их визы, ни писать, ни выехать за их сучью границу, ни сношаться с внешним миром, ни сношаться со своими же телками! А как самим по саунам  трахаться, так только держи!

Всеволода несло. Так уже не раз бывало раньше: накатит мутный вал, накроет с головой и несет, несет... Пока не схлынет, не остановишься. Раньше он этого боялся, стеснялся – как бы не ляпнуть что-нибудь, не подставиться. Ведь сам себя не слышишь... Потом прочитал где-то про скальдов, берсерков, шаманов  и понял: то самое. Значит, вдохновение, божественный промысел,   инстинктивный прорыв в трансцендентную сущность, пророческий дар. С тех пор отдавался на волю волн без оглядки, со сладострастным наслаждением.  

- И пусть наконец подохнут, проститутки гнойные, петухи-спидоносцы! Пусть подохнут со своей цензурой, прокуратурой, сучьим гэбэшным правительством и кодексом строителя капитализма! Пусть захлебнутся в своем навозе! Подавятся собственными яйцами! Назад к природе! К зверям! На волю! В джунгли, я говорю! В сельву! В буш, раздолбать вашу мать !

На этом месте Всеволод внезапно запнулся, потеряв дыхание, и сразу же сник. Все куда-то ушло, осталось только изнеможение, словно после трудного оргазма. Он тяжело дышал, глаза налились кровью, на лбу выступили крупные капли пота. Японцы зааплодировали, не дожидаясь перевода. Юрико, испуганно заглядывая сбоку, теребила в руках листок из блокнота, весь в жирных вопросительных знаках, и растерянно шептала:

- Сэнсэй, я за вами не успеваю, извините. Там у вас в конце было очень  много метафор, гипербол и литот – так, кажется, называется. У вас слишком богатый литературный язык, сплошные тропы. Слишком художественно – я почти ничего не поняла. Уточните, пожалуйста. Во-первых, кто такой Кундалини? Это какое-то редкое животное? Кто сношался с телками в хлеву и кто эти действия юридически ограничивал? Кого надо держать в сауне и за какие места? Далее, что такое петух-спидоносец? Это какой-нибудь рекордсмен петушиного ралли? Если можно, снова и по порядку. Почему петухи подавятся яйцами? Кого вы изображаете в этой аллегории? И наконец, причем тут президент Буш? Чью именно мать ему следует раздолбать или предполагается, что это должен сделать Кундалини перорально? Здесь, наверное, какой-то глубинный подтекст, но я не могу уловить. Пожалуйста, извините, сэнсэй. Наверное, мне не надо было браться за перевод.

- Сейчас я все объясню, - промямлил Всеволод и дико огляделся,   не совсем понимая, где он. - Я просто хочу сказать, что без природы нам всем кранты, сечешь? И мне, и тебе, и Тотоше. Полный холодец. Ясно?

- Не совсем, сэнсэй. - Юрико делала какие-то стенографические заметки,   шмыгая носом от волнения. – Во-первых,   почему без природы надо непременно пить из крана? Во-вторых, кто такой Тотош? Странное имя! Это Ваш знакомый? В третьих, какая разница, полный холодец или худой?

- Ладно, - мрачно резюмировал Всеволод. – Это все не имеет значения. Разницы никакой. Переводить не надо. Важно только то, что вышли мы все из природы и должны к ней, блин, вернуться наконец!

- Сева, не надо так волноваться, - вмешался Мияма. – Не принимайте это близко к сердечным желудкам. Вы должны беречь свой талант и не подвертываться стрессам. Вы все наложили очень убедительно. Мы восхитились вашим творческим эксгибированием. Вы не только великий писатель, вы еще великий оратор. Как вы орали про этот тоталитарный террор! Только ваш талант и выведет нас назад к природе. Здесь все это понимают и с Вами охуенно согласуются.

Последнюю ремарку Мияма добавил для красного словца, явно кокетничая и любуясь произведенным эффектом. Всеволод действительно удивился.   Он еще не разу не слышал, как японец матерится по-русски. Увы, сказанному не хватало непосредственности, очарования искреннего чувства.

- А ругаться нехорошо, - заметил Всеволод тоном воспитательницы детского сада, и посмотрел на президента Саруно. – Извините, господин президент, я несколько увлекся.

- На-ани, - примирительно пробормотал президент, поднимаясь с кресла. – Да чего уж... Благодарю вас, господин Чернов, от имени всех членов нашего клуба. Ваше выступление показало,   как глубоко и искренне способен любить природу русский писатель, истинный друг животных. Без сомнения, Чернов-сэнсэй должен быть принят в наш клуб. Более того, я предлагаю избрать его почетным наставником. Такой чести удостаивались за всю историю клуба лишь трое наиболее прославленных наших членов. Пусть же в этом списке будет еще одно громкое имя. Кто за, господа?

Лес рук взметнулся над столом.

- Благодарю, господа, - церемонно поклонился залу Саруно. – я был уверен, что визит господина Чернова будет судьбоносным для нашего клуба. Однако уже поздно, а впереди у нас большая культурная программа. Может быть, кто-то хочет задать нашему русскому гостю вопрос? Прошу!

Дама в черном, с большим декольте и ниткой очень крупного желтого жемчуга на морщинистой шее,   торопливо поднялась и крепко сжала птичьей лапкой микрофон.

- Господин Чернов, считаете ли вы, что мы живем во власти темных инстинктов или ими все же можно повелевать?   Я, например, вообще не в силах преодолеть своих инстинктов и поэтому вынуждена им следовать всегда и везде. А вы?

- А я об этом никогда не думаю, - небрежно бросил Всеволод. - Для меня вся жизнь построена на инстинктах, в литературе я их просто сублимирую. Ну, это как бы замещает мне сексуальную активность, когда ее недостаточно. Причем очень эффективно. Я могу месяцами смаковать свои инстинкты, описывать их во всех ситуациях, жить ими виртуально. И никакого секса, заметьте ! Таково мое кредо. И наоборот. В те дни, когда я особенно активно занимаюсь сексом, я ничего не пишу. Таким образом, когда инстинкт выплескивается на бумагу, рождается литература. Когда инстинкт выплескивается в другое место, рождается совсем другое.

Дослушав перевод до конца, дама в черном энергично закивала головой и шаловливо подмигнула.

Пожилой толстяк апоплексического сложения, в очках с необычайно толстыми линзами робко поднял руку и тихо сказал:

- Женщины никогда меня не понимали. У меня с ними ничего не получается. И с мужчинами тоже. Я всю жизнь страдал от одиночества, пока не попал в наш клуб. И все-таки слиться с природой до конца я не могу.   Что делать?   Кто виноват?   Где выход?

Выслушав перевод, Всеволод затосковал. Когда у него просили совета, как жить, он сразу же тушевался, поскольку сам не имел о предмете ни малейшего представления. Но уйти от ответа было неудобно.

- Знаете, - проникновенно сказал он толстяку, который весь обратился в слух и вытянул короткую бурую шею, - знаете, мне трудно вам подсказать что-то определенное. Но вот профессор Мияма подарит вам экземпляр моего романа в своем чудесном переводе. Я надеюсь, там вы найдете ответы на все вопросы. В том числе и насчет выхода.

Толстяк благодарно склонил голову, а польщенный Мияма со снисходительной улыбкой полез в портфель за книгой.

- Ну, все, господа, - объявил президент Саруно, решительно отодвигая кресло. –  Уже четыре пополудни, а нам с вами еще многое предстоит. Прошу в столовую, где нас ожидает скромная трапеза, а затем перейдем к самому главному.

Столовая оказалась роскошным банкетным залом в стиле рококо с игривой лепниной по стенам и компанией муз на потолке. Стола, однако, не предполагалось. Посреди зала на паркете были настелены татами. На них стояли низенькие столики-дзэн с японскими чашками и плошками. На каждом красовалась ажурная карточка с именем гостя, прислоненная к бутылке пива “Эбису”.   Всеволод вздохнул. Перспектива сидеть целый вечер поджав колени за чашкой риса и ломтиком сырой рыбы его не вдохновляла.

Гости, оставив обувь у дверей, чинно рассаживались на подушечки.   Когда все заняли свои места, оказалось, что три накрытых столика в отдалении все еще пустуют. Должно быть, кое-кто из приглашенных не явился. Члены клуба переговаривались вполголоса, но к ужину не приступали. Президент Саруно что-то втолковывал официанту в кимоно, показывая на закрытую дверь в дальнем конце зала, за которой слышались какие-то невнятные звуки – то ли сопение, то ли хрюканье, то ли мычание. Всеволод лениво перевел туда взгляд - и остолбенел. Створки двери распахнулись, слуги в самурайских доспехах вытянулись в струнку, пристукнув об пол алебардами, и в зал вступила странная процессия.

Впереди чинно выступал атлетического вида японец лет сорока с традиционным высоким узлом волос над выбритым лбом, в парадном кимоно и “крылатке” с гербом клуба. За поясом у него торчали два меча, а в руке он держал странное оружие, напоминавшее рогатину, со сложным электронным пультом на рукояти. Вслед за ним шло еще двое “самураев” помоложе в таком же боевом снаряжении. За ними неторопливо вышагивали, опираясь на руки, две чернобурые гориллы в гербовых накидках-хаори, доходивших им до середины бедра, и одна в  розовом пляжном костюме. Обезьяны,   должно быть, привыкшие к подобным церемониям, нисколько не смутились при виде собравшихся, а самая крупная горилла от имени всего коллектива приветствовала людей, выпрямившись в полный рост и подняв вверх лапу. В могучем самце было метра два, не меньше, а объему его грудной клетки мог бы позавидовать сам Конисики – двухсотпятидесятикиллограммовый сумоист и герой пивной рекламы.

Всеволоду стало не по себе. Как на грех, в памяти всплывали все виденные за последние годы фильмы с участием этих тварей:   “Кинг-Конг”, “Гориллы в тумане”, “Конго”...

- Ничего себе компания! - заметил он шепотом Мияме. – У нас что, за ужином будет обезьяний театр?

- Вряд ли, - неуверенно ответил профессор. – Я никогда не видел, чтобы на представление выводили таких больших обезьянов. Это не для тех целей. Я ведь говорил, что здесь не обычный зверинец, а совсем, совсем другой коленкор.     

Глава процессии опустился на колени и замер в земном поклоне. Его помощники также распростерлись на полу, вытянув вперед руки, а обезьяны присели, дружно склонив головы. Президент Саруно как был, на коленях, отполз от своего столика и также склонился головой к татами, вытянув руки вперед. Проведя в таком положении минуту, все выпрямились. Саруно, обратившись к Чернову и Мияме, с легким поклоном произнес:

- Позвольте представить: наш Смотритель Зверинца господин Канамару и его ассистенты. Наши дорогие питомцы: предводитель клана Таро, а также Итиро и Момоко.   Все трое  родом из США, но воспитывались здесь, на Идзу. Прошу любить и жаловать.

Собравшиеся, не вставая, слегка поклонились. Обезьяны снисходительно наблюдали за церемониями, время от времени переглядываясь и строя саркастические гримасы. Всеволоду тоже  весь этот протокол начинал надоедать, тем более, что хотелось есть, а сидеть на коленях было ужасно неудобно.

- Пора бы уже начать представление и приступить к ужину благословясь, - шепнул он Юрико, сидевшей, как всегда, слева.

- Вы думаете, они пригласили и священника? – с сомнением спросила девушка, оглядываясь по сторонам.

Тем временем Смотритель что-то негромко сказал обезьянам, сложив ладони рук в смиренном просительном жесте и указывая таким странным способом в сторону стоявших особняком столиков “президиума”.   Вожак удовлетворенно хмыкнул в ответ, и все трое уверенно направились на свободные места. Всеволод не верил своим глазам. Обезьяны усаживались за столики по-турецки, скрестив задние лапы,   демонстрируя залу хромовую безволосую грудь и все свои прочие достоинства, слегка задрапированные шерстью. Никакого звериного духа от приглашенных не исходило. Наоборот, из “президиума” долетал знакомый запах персикового шампуня и тонкий пряный аромат парфюма. Как и люди, обезьяны не притрагивались к блюдам, ожидая общей команды. Смотритель тоже занял место на татами, но двое молодых самураев остались стоять со своими рогатинами.

Президент Саруно с открытой бутылкой пива в руках подполз к Всеволоду и налил полный бокал. Тот хотел ответить любезностью на любезность, но не успел. Пока президент на коленях возвращался к своему столику, Мияма, стремительно семеня по соломе,   бросился за ним, догнал, опередил и налил с низким поклоном, держа бутылку двумя руками – сверху и снизу. Саруно благосклонно кивнул. Смотритель между тем ползал на коленях перед обезьянами, наливая им тот же пенистый напиток под одобрительное чмоканье и пришепетывание. Гости, перехватывая бутылки друг у друга, наполняли бокалы соседей.

- Дэ-ва, - произнес наконец Саруно, когда суета улеглась, - ну-с, позвольте считать наш торжественный вечер открытым. За наших почетных гостей – замечательного русского писателя Чернова и выдающегося пропагандиста его творчества... Тут президент запнулся, как видно, забыв фамилию, но бодро закончил - ... нашего славного соотечественника. Кампай!

- Кампай! – раздалось в ответ, и хрустальные фужеры заиграли желтыми бликами.

Гориллы так же организованно подняли свои бокалы, полюбовались, причмокивая, на радужные грани и дружно выпили. Вожак, крякнув, потянулся за бутылкой и ловко налил себе еще пива. Остальные обезьяны последовали его примеру, не дожидаясь Смотрителя. Опустошив стоявшие на столиках у каждого бутылки, обезьяны дружно принялись за еду. На людей они не обращали внимания, только иногда делали дружеские жесты в сторону Смотрителя и похлопывали себя по животам. Хотя четверорукие гости и не пользовались палочками, но ели весьма деликатно, стараясь не сорить и подбирая упавшие на пол крошки. Поднеся лапой ко рту блюдце с угощением и слегка помогая пальцами, они осторожно захватывали большими оттопыренными губами ломтики овощей и листья салата. Рыбы в их меню не полагалось, но фруктов было вволю. Шкурки бананов, мандаринов и лиши гориллы  зачем-то заворачивали отдельно в разложенные рядом бумажные салфетки, сортируя объедки по сортам.

Насытившись, вожак вытянул из стоявшей перед ним пачки “Данхилла” сигарету и требовательно постучал по столику. Смотритель, поперхнувшись соевым супом, немедленно бросился к нему с зажигалкой и дал прикурить, почтительно поднеся огонь на вытянутой руке. Вожак снова довольно хмыкнул и задул зажигалку. Он с чувством затянулся и выпустил одно за другим три кольца сизого дыма. Прочим, вероятно, курить не позволяли по возрасту или по положению. Младший самец потянулся было к пачке, но вожак так злобно оскалился и зарычал, будто сигареты были им куплены на кровные триста йен. Смотритель поставил на столики обезьян десерт – миниатюрные бутылочки маногового ликера. Остальным участникам банкета в это же время предложили крепкие напитки на выбор. Всеволод взял три порции “Джека Дэниелса” и, к немалому удивлению Юрико, слил бурбон в один стакан, выкинув лишние кубики льда. Мияма помялся немного и сделал то же самое.

- Цирк, - подумал про себя Всеволод, пытаясь разжевать кусок сырой каракатицы. – Это покруче театра обезьян в Никко. Там одни мартышки, а тут все-таки наши близкие родственники. И дрессировка первоклассная. В принципе ведут себя как люди, и даже манеры у них такие естественные...

- Ну что ж, господа, - прервал его раздумья президент Саруно, - пора переходить к торжественной церемонии посвящения.

- Во что это будут посвящать обезьян?   В рыцари Человеческого образа, должно быть,   – предположил Всеволод, потягивая бурбон и незаметно растирая затекшую ногу. – Ну, цирк. Изощряются же, черти. С жиру бесятся. Обезьянью масонскую ложу учредили. И меня еще произвели в магистры. Или как там это называется... Лучше бы гейш позвали, что ли.

Президент Саруно поднялся из-за своего столика с микрофоном в руке и, отойдя чуть в сторону, поклонился залу. Впрочем, вероятно, поклон предназначался только обезьянам, но все присутствующие слегка кивнули в ответ. Гориллы тоже кивнули, причем несколько раз, а вожак Таро даже попытался изобразить аплодисменты. Смотритель, передвигаясь по татами с помощью рук, словно безногий инвалид на тележке, выкатился поближе к президиуму и замер в позе почтительного ожидания.

- Господа, - торжественно начал Саруно, возведя очи горе и почти совсем прикрыв свои щелочки толстыми веками,   – Все мы давно ждали этого часа великого Единения с Естеством, которое воплощают в своем обличье наши дорогие и высокочтимые питомцы. Увы, как справедливо заметил наш русский гость, мы живем в суетном мире низменных страстей и пошлых соблазнов. Мы отданы в рабство социальным условностям и нравственным предрассудкам. Мы безнадежно погрязли в наших финансовых счетах, налоговых декларациях, брачных контрактах. Мы проводим жизнь перед экранами компьютеров и телевизоров вместо того, чтобы предаваться тихим радостям одиночества на лоне природы.

И только здесь, в родном клубе Зверолюбов, нас осеняет благодать. Здесь мы вспоминаем о нашем утраченном рае, о светлом прошлом рода людского. Мы возвращаемся к нашей первооснове – к могучим всесильным инстинктам, оживающим в наших генах, как вечная память о прародине человечества. Здесь каждый из нас выбирает свой путь Единения с Естеством. На этом трудном пути познания нас поддерживают, воодушевляют, наполняют неиссякаемой энергией наши верные друзья и питомцы. Без них наше существование было бы пусто и бессмысленно, а поиск истины свелся бы к ловле сома в заводи тыквой-горлянкой.

Всеволод, внимательно слушавший перевод, так и не понял, причем тут сом и тыква-горлянка, но решил, что Президент, вероятно, вспоминает о каком-то неудачном опыте своего босоногого детства – может быть, о ранней сексуально-патологической травме. Сам он тоже в газетных интервью любил ввернуть что-нибудь о царе Эдипе, комплексе кастрации и гомосексуальной озабоченности. Журналистов такой конфиданс подкупал, а читателя заставлял задуматься о трагических перипетиях судьбы автора. Противно было только повторяться, но он давно уже примирился с мыслью о том, что в большой литературе некоторые моральные издержки неизбежны. На всякий случай Всеволод решил уточнить свою догадку.

Кудзуо, - шепнул он Мияме, вспомнив, что они уже не раз пили на брудершафт,   и не только пили. – Вы не в курсе, что он там сказал про сома?

- Не знаю, на каком курсе, - тихонько ответил профессор. – Может быть в том смысле, что сам себе на уме…

- А-а, - протянул Всеволод, в очередной раз восхитившись глубиной лингвистических познаний своего друга. – Конечно, сам себе режиссер…

Президент между тем продолжал:

-  Наш русский гость своими замечательными произведениями озарил наш путь к слиянию с Естеством. Благодаря ему мы поняли: то, что было смыслом нашей жизни, имеет право на всемирное признание. Пора из узкого круга Зверолюбов вынести наши идеи в массы, разделить наши достижения с зарубежными коллегами. Сегодня мы еще раз убедились:   наш час настал!

Президент Саруно закончил, с достоинством отвесил поклон и слегка распустил узел на галстуке. Выдержав паузу, он повернулся к Мияме и задал какой-то вопрос, который Юрико не сочла нужным перевести. Профессор, казалось, слегка смутился. Он привстал на коленях, тревожно огляделся по сторонам. Все присутствующие с явным любопытством смотрели на него и, очевидно, ждали ответа. Мияма закусил губу и чуть слышно произнес:

- Мотирон.

Зал взорвался аплодисментами. Мияма снова опустился на свое место. Казалось, он побледнел и изменился в лице.

- О чем там речь? – поинтересовался Всеволод. – Что он у вас хотел узнать?

- Он спрашивал, хочу я присоединиться к Вам или отъединиться.

- Ко мне? А чего, собственно, ко мне присоединяться? Мы и так вроде бы не разъединяемся.

- Не чего, а в чем – по правилам вашей грамматики. В Посвящении.

- А при чем тут я или вы? Посвящение ведь для обезьян, насколько я понимаю. Пусть у них и спрашивают.

- Сева, вы не настолько понимаете. Посвящение именно для вас. А теперь еще и для меня, потому что я сказал: “мотирон”.

- И что это за волшебное слово? Похоже на “мутабор” из “Халифа-аиста”.

- Это значит “конечно”.   И ни о каких аистах я понимания не имею.

- Ну, ладно, ладно. А почему же наш президент у меня ничего не спрашивает? Если вы говорите, что посвящение для меня? Должны ведь хотя бы для порядка выяснить, согласен я или нет.

Мияма посмотрел на него с недоумением.

- Зачем же ему спрашивать? Вы ведь сами в вашем выступлении говорили, как вы хотите назад к природе. А клуб Зверолюбов и есть “назад к природе”. Потом за вас все проголосовали. Для них ведь теперь вы живой классик. Меня, конечно, самого бы не приняли – только вместе с вами. Это огромная честь для меня. Такая повозка!

- Ну, ладно, ладно, если уж такая честь...- Всеволод впал в благодушное настроение, предвкушая королевские почести. – А что за посвящение, вы не в курсе? В звериные шкуры, что ли, одеваться будем?

- Пока не знаю, - сказал Мияма, и в голосе его послышались патетические нотки. – В шкуры, наверное, не будем. Наверное, будем так… ну, как это у вас в рассказе…“Душой и телом”, да?

Всеволод явственно почувствовал, как по хребту у него пробежали мурашки – штук пять, а может быть, и все десять. Он вдруг припомнил эпизоды из своего раннего рассказа, о котором давно уже и думать забыл,   переключившись на более кассовый человеческий материал. Рассказ был фантастический, и все события, как водится, происходили на Марсе. Люди там не жили, зато местные марсиане очень многое себе позволяли:   размножались у всех на глазах такими способами, какие только марсианская фантазия и могла измыслить. Двое землян, мужчина и женщина, оказавшихся в этой компании после аварии звездолета, сначала, конечно, сопротивлялись окружающей среде, а потом приняли решение выжить любой ценой. Для этого надо было мимикрировать под местное население – душой и телом, пусть виртуально, стать марсианином. Естественно марсиане устроили им приемные экзамены, выделив для оценки своих лучших экспертов. Экзамены длились три дня и три ночи, после чего естественные половые инстинкты у землян полностью атрофировались, остались только противоестественные. В конце концов за ними прилетел спасательный корабль, но спасать было уже некого…

Конечно, нельзя было и мечтать опубликовать такой рассказ в Совке. Западные друзья долго отказывались – говорили, что европейский читатель к полной откровенности еще не готов. Напечатал один глянцевый немецкий журнал для геев и не прогадал: тираж поднялся вдвое.

- Вы это серьезно? – переспросил Всеволод, все еще втайне надеясь, что Мияма пошутил. - Мы ведь с вами не на Марсе пока, а в самом центре земной цивилизации.

- Пока не на Марсе, - задумчиво согласился Мияма, - но вы ведь сами писали о том, как легко перейти в другую аватару. Стоит только познать самого себя. Очень прекрасные строки. Надо только захотеть этого, отбросать свою дрянную плать,   выйти из оболочки, мысленно устремниться в космос, растворить в нем себя – и выйти совсем в другом  воп…вол…возплощении.   Помните, у Тютчева:

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю.

Я царь – я раб,

Я червь – я бог!

- Это не Тютчев… Ну, писал, писал я когда-то что-то такое. Мало ли, что... А причем тут обезьяны? – раздраженно бросил Всеволод. – Я, кажется, не про обезьян писал.

- Неважно, -  многозначительно заметил Мияма,   -  неважно, что не Тютчев. Главное - познать самого себя. Во всем случае для меня. Я уже и так пробовал, и не так, но не получается. Не могу ощутить своей истинной природы, что-то все время мешает, какой-то интеллектный барьер.   Наверное, потому что люди слишком извращены. Сколько ни познавай друг друга, себя все равно не постигнешь. Нужно совсем другое.

- А что, очень хочется? – язвительно спросил Всеволод. – Неужели ни девочки, ни мальчики не помогают? Без гориллы не получается?

От скверного предчувствия у него вдруг пересохло во рту и невыносимо заныли  в подъеме подогнутые ступни ног. Захотелось встать и выбраться из этого зала сейчас же. Он поднялся, слегка пошатываясь на затекших ногах, и решительно направился к выходу. Путь ему, кланяясь в пояс, преградил молодой служитель в парадном кимоно с рогатиной в руках.

- Тойрэ! – односложно пояснил Всеволод,   отодвигая рогатину и протискиваясь в дверь.

Парень покорно отвел в сторону грозное оружие и так же, с поклонами, последовал за гостем. Должно быть, у него имелись строгие указания на этот счет. Всеволод шагал к туалету, прикидывая шансы на побег. Шансов было немного, но попробовать явно стоило. Только без шума. Вырубить, например, этого щуплого самурая, проскользнуть к выходу, а там… Что будет там, Всеволод представлял плохо, памятуя о массивных стенах, глухих воротах и стражниках с алебардами.   Но будь что будет. Словно угадав его мысли, парень, скромно кравшийся рядом в одних носках, стараясь оставаться незаметной тенью, вдруг приостановился. Всеволод тоже инстинктивно замер на месте и успел заметить, как парень двумя пальцами, будто пинцетом, поймал над головой гостя осу. Выбросив в урну раздавленное насекомое, он низким поклоном дал знать, что путь свободен.

- Этого не вырубишь, - с огорчением понял Всеволод, - профессионал…

В туалете он нарочно задержался у писсуара дольше обычного, потом тщательно мыл руки мылом, вертелся перед зеркалом, причесывался. Парень равнодушно стоял у входа, отвернувшись и не проявляя никаких эмоций. В последний раз подтянув брюки, Всеволод понял, что придется сдаваться.   Делать этого ему совсем не хотелось. Перед тем, как направиться к двери, он потихоньку достал носовой платок и бросил в уголок у зеркала. В коридоре, отойдя от туалета метров на двадцать и свернув за угол, он вдруг хлопнул себя по лбу с трагическим возгласом: “Ханкати!” – и повернулся, чтобы бежать назад, показывая парню жестами, чтобы тот обождал его на месте. Тот понимающе причмокнул и нажал какую-то кнопку на рукояти своей рогатины. Раздался тонкий писк. Когда Всеволод, рысью промчавшись по коридору, уже заходил на вираж, чтобы ринуться по лестнице во двор, у дверей туалета его ждал точно такой же  юный самурай, как тот, что остался за углом. Согнувшись в поясе, потупившись и вытянув обе руки высоко над головой он протягивал незадачливому беглецу платок.

- Суки! –  меланхолично прокомментировал вслух Всеволод, принимая платок и громко в него сморкаясь. – Связался я с вами, ****ьми, себе на голову!

Самурай, не меняя позы, сочувственно кивал, слегка мотая шеей вправо и влево. Всеволод глубоко вздохнул и двинулся обратно. На душе у него скребли кошки.

В зале приемов царило оживление. Гости переговаривались вполголоса, а обезьяны искали друг у друга в гривах с таким энтузиазмом, будто только что спустились с гор, а не вышли к ужину из комфортабельного номера с ванной. Председатель Саруно что-то деловито втолковывал Мияме, тыкая ему зачем-то пальцем в затылок. Профессор слушал молча, с напряженным вниманием, время от времени роняя чуть слышное: “Хай, хай”.

Заняв свое место на подушке, Всеволод оглянулся: Юрико нигде не было видно. Вернувшийся за столик Мияма вполголоса пояснил:  

- Ее не разрешили смотреть как не член клуба. Отправили спать. Так что теперь я буду переводить. Всегда пожалуйста, - закончил он с вымученной улыбкой.

- Слушайте, Кудзуо, что все это значит? – нервно и сбивчиво зашептал Всеволод, которого охватил безотчетный ужас. – Что они с нами собираются делать?   Какого хрена вы меня притащили в этот зверинец? Речь шла только о выступлении, за которое обещали большие бабки, а теперь что -  выходит, надо все отрабатывать другим способом?   Мы так не договаривались. Извольте объясниться, профессор, эбентать! У меня уже очко играет от всех этих приготовлений. Что вы узнали у президента?

- Не волнуйтесь, Сева, - неуверенно пробормотал Мияма. – Все Путем, как говорили ваши философы. Я вас за хрен вовсе не тащил, это же больно и недружелюбно. И никаких женщин нам, кажется, не обещали. Я не очень понял, что вы сказали насчет “эбенто”, наверное такое литературное арго, да? Но это действительно будет большое эбенто, вот увидите.   A great event.   Нас очень повезло. А в очко сейчас играть не надо – может быть,   потом, если захотите.

- Не лепи горбатого! – взорвался Всеволод, увидев, как трое гостей переодеваются в белые медицинские халаты. Он чувствовал, что нервы уже на пределе, и переставал контролировать ситуацию. – Ты чего, козел, пургу гонишь!   Тебе самому сейчас, может, яйца оттяпают, а может еще что нибудь. Ну, что тебе там толковал Саруно?

- Я очень рад, что мы с вами, наконец, перешли на “ты”, - церемонно поклонился Мияма. - Большая честь, но я пока не решаюсь… Извините. Я не совсем врезался в ваши литературные выражевания. Слишком эмоционально и патетично.   Какого Горбатова вы имеете в виду?   Того советского писателя? При чем тут Горбатов? Он ведь давно умер. Это наверное, аллюзия, да?   А козел, который гонит копытами снежный вихрь, - это очень лирично. Такая метафора нашей романтичной жизни. Я помню, у вас в России есть одна поэтическая легенда, “Серебряное корытце”, кажется… Вы, Сева, так колоритно выражаете ваши мысли! Нет, вы в самом деле великий русский писатель! Я очень польщен нашим ознакомлением, - и профессор, молитвенно сложив руки, прижался к ним лбом.

- Кончай лапшу на уши вешать! – заорал шепотом Всеволод, видя, что трое в халатах раскладывают на столике какие-то блестящие инструменты. – Что с нами будут делать?!

- Ничего страшного,   - с мягкой улыбкой успокоил Мияма. – лапша тут как раз совершенно не при чем, нам просто будут вставлять чипсы.

- Какие еще чипсы, картофельные, что ли? И в какое же место нам их будут вставлять?

- Не картофельные, а электронные.   Очень маленькие, с головку. Вставлять их нам будут в затылок, под волосы. Это совсем не больно и незаметно.

- Что?!   - ужаснулся Всеволод. – Вживлять микрочипы?   Величиной с головку?!

- Я хотел сказать, с булавочную головку.

- Зачем? Что, из нас тут хотят биороботов сделать? А ху-ху не хо-хо?! Я не согласен! Я на такое не подписывался.

- Сева, не шумите так, на нас уже смотрят, - смущенно попросил Мияма, слегка кивнув в сторону президиума, откуда и впрямь укоризненно смотрели две гориллы, уставшие от тщетных поисков блох.   -  Это не биороботы, а совсем другое. В чипсах программа, которая должна активировать наши хонно, как это, ну, инстинкты, о которых вы так замечтательно говорили. Понимаете?   Мы сами сможем в себе снять все ограничения, все запреты и разбудить инстинкты на генетичном уровне. Импульсы поступают в ту область мозга, которая управляет определенными инстинктами:   голода, страха, самохранения, наслаждения. Мы будем абсолютно свободны – как звери и птицы. Будем чувствовать все не так, как сейчас, а в сто раз острее и ярче. Мы познаем себя. Никаких условностей человеческой психики. На время, конечно. Потом вернемся обратно.

В голосе Миямы зазвучали мечтательные нотки. Взор его подернулся дымкой, на губах играла блаженная улыбка.

- Как же мы вернемся, если мы уже полностью озвереем? И вообще, еще сожрем кого-нибудь…

- Не волнуйтесь, в меню инстинкты хищников не заложены, только травоедных животных.   Здесь вообще в зверинце нет хищников. Это же программа удовольствий. У вас на руке будет браслет с микропанелью. Там есть таймер, вы можете заранее определить время, и программа отключится, как телевизор. В крайнем случае вас отключит оператор, который дежурит на мониторинге у компьютера.   Так мне рассказал президент. У всех членов клуба уже вставлены чипсы, и, как видите, с ними все в порядке. У обезьянов тоже стоят чипсы, которые регулируют их эмоции и даже физические ощущения. То же самое и у других животных зверинца. Так что все Путем.   Вон, видите, у Смотрителя в руках пульт. И такой же на рогатинах.   Бояться нечего. Это редкая повозка,

- И что же, оператор будет контролировать, как я там жру или сношаюсь?

- Ну конечно, а как же? – удивился Мияма. – Это ведь техника безопасности. А вдруг у вас будет сбой?   Понадобится коррекция. К тому же он все фиксирует на жестком диске. Если потом захотите описать свои ощущения в романе, можете воспользоваться.

- Ни хрена себе! Нет, я не согласен!   Как-нибудь проживу без микрочипов,   своими собственными инстинктами. Уж какие ни есть, а все мои. Без всякого меню и мониторинга. До сих пор жил – не жаловался, и без особых сбоев. Все, все,   кончаем эту бодягу и отваливаем отсюда! В общем, вы тут как хотите, а с меня хватит! Нашли приключение на свою задницу! Да идите вы все на хутор бабочек ловить!

Всеволод вскочил с татами и рванулся к двери в дальнем конце зала, но молодой самурай с золотистым гербом его опередил. Одним прыжком он оказался перед русским и преградил ему путь рогатиной.

- Не посмеет! – подумал Всеволод, и, собрав остатки хладнокровия, двинулся вперед  скользящим “крысиным шагом”, как его учили когда-то. Жаль, учили недолго... Самурай стоял в боевой стойке неподвижно, слегка выставив ногу в белом носке вперед и держа рогатину наперевес. Лицо его было неподвижно, а взгляд, казалось, терялся в пустоте. Всеволод шел, стиснув зубы,   примериваясь блокировать  рогатину правой, чтобы проскользнуть противнику за спину.

- Пугает! -  Он все еще не верил, что самурай всерьез осмелится напасть на почетного гостя. И ошибся. Рогатина стремительно мелькнула в воздухе, поддев его приподнятую правую руку под плечо. Мощный разряд пробежал по телу, заставив Всеволода покачнуться. Было не больно, только мышцы обмякли,   и он почувствовал, как бессильно опускается на пол.

Он был в полном сознании, но руки и ноги отказывались повиноваться. Язык тоже еле ворочался во рту, артикуляция отключилась. Двое в белых халатах заботливо уложили Всеволода на носилки и отнесли к столику с флаконами и шприцами, где его уже поджидал Мияма. Профессор, судя по всему, обошелся без магнитного шока и явился сюда сам. Лежа на животе, опустив голову на руки, он слегка щурился и ободряюще подмигивал русскому другу.

Добродушная физиономия Саруно склонилась над ними.

-Well, gentlemen, you shouldn't be worried. It's just a shot. You will feel no pain (Ну-ну, господа, вам не следует волноваться. Это всего лишь укол. Больно не будет. - англ.).

Президент говорил на вполне сносном английском, хотя и с резким акцентом, причем так отчетливо артикулировал слова, что даже Всеволод понял: больно не будет. Но он не верил. Вдруг вернулось то, загнанное в глубины: давно забытое тяжкое ощущение бессилия, ожидание  чего-то страшного, что непременно должно произойти. Лежа на спине, не в силах пошевелить даже пальцем, он смотрел в потолок, где девять нежных муз вели хоровод вокруг атлетически сложенного Аполлона в лавровом веночке и короткой тунике. Лицо юного бога с хищными, похотливыми чертами было смутно знакомо. Всеволод надрывно замычал, на глазах у него выступили слезы. Он  вспомнил.

Июльский зной. Пионерлагерь под Звенигородом. Двенадцатилетний Сева назначен костровым. Он идет в соседнюю рощицу собирать дрова на растопку. С ним старший пионервожатый Равиль Икрамов, футболист, пятиборец, любимец всего лагеря. Перешли ручей, впереди бурелом, заросли орешника. Вдруг сильные мужские руки стискивают его сзади, жадно и грубо пробегают по всему телу. Сева хочет закричать, что-то объяснить, но почему-то не может. Крик замер в горле. Он только извивается, бьется, как подсеченная рыба, но силы неравны. Железные пальцы сжимают затылок, удар в солнечное сплетение –  и мальчик обвис, широко раскрыв рот в беззвучном вопле. Равиль перекидывает его через поваленную березу, стягивает шорты, разламывает ягодицы, как спелый узбекский абрикос. Что-то твердое и горячее ввинчивается в него – все глубже, глубже. Нестерпимая боль растекается по всему телу вместе с горьким ощущением бессилия и позора. “Хоп-хоп-хоп-хоп...”- весело приговаривает сзади Равиль, с каждым качком усиливая напор, припечатывая его к березе. И – о ужас! – он сам вдруг чувствует сквозь боль сладкую истому. Ему хорошо! Почти как его мучителю. Он невольно содрогается, подбрасывая Равиля кверху. Тот рычит, впивается ему в загривок хищной лапой, лупит другой по ягодицам и качает, качает, качает... Стон, урчание – и кипящая струя заливает его внутренности. Сева сползает с березы на землю, свертывается в жалкий голый комок. По нему расползаются бурые муравьи.

- Молодец, ишь, как подмахнул!   - смеется Равиль, застегивая молнию на ширинке. – Делов-то... От тебя не убудет, да? У нас за это еще спасибо говорят. Сколько ж можно целкой ходить? Учить вас и учить, пионеров. Понравилось, да? Захочешь еще, сам приходи. Я добрый, младшему товарищу всегда помогу. А скажешь кому, убью, - заканчивает он очень серьезно, глядя на Севу сверху вниз. И уходит.

Сева никому не сказал. Он знал, что Равиль его не убьет, но боялся – боялся кошмарного, невыносимого позора.   После этого случая он  замкнулся в себе, дичился учителей, одноклассников, случайных знакомых: ему казалось что они все знают. Переходный возраст проходил трудно. Матери он грубил, от отца шарахался, как от убийцы, часто плакал без повода. Его лечили от всевозможных фобий, водили к психоневрологу, прописывали что-то успокоительное. Через несколько лет как-то отпустило, отошло, забилось в щели подсознания и там затаилось.

У Севы появилась девушка, потом еще и еще. Он полюбил женщин. От секса пьянел, как от водки. Никогда ни к кому не привязывался всерьез, но проститутками брезговал. Выбирал по обоюдному влечению - таких, что без лишних амбиций. Никаких изысков не признавал: от оральных радостей отмахивался с гримасой отвращения, на себя садиться принципиально не позволял, а от обычного “бутерброда” его тошнило. Партнерше объяснял, что настоящему мужчине надо не этого: позволял ей раздеться почти до конца, потом разворачивал спиной, перекидывал через спинку мягкого кресла, рыча, стягивал трусы и наваливался всей тяжестью, ввинчиваясь в податливую влажную плоть. Он извивался, корчился в конвульсиях, из горла вырывались утробные звуки: “Хоп, хоп, хоп!”. Ногти впивались в мягкие  ягодицы, оставляя розовые царапины на коже. Кресло скрипело и трещало, девушка вскидывала крупом, как необъезженная кобылица, взвизгивая, вскрикивая, постанывая, всхлипывая. Мужские достоинства у Севы были невелики, но его брутальность действовала неотразимо. Он вел себя, как ландскнехт в захваченной крепости. Изощренно матерясь, он лупил тяжелой ладонью по беззащитным молочным ягодицам. Утомившись однообразием, направлял свое орудие в другую амбразуру и бил, бил, бил до конца, щедро орошая содрогающееся женское тело соками жизни.

Как ни странно, женщинам он нравился – почти всем, кроме собственной жены, с которой пришлось расстаться. С мужчинами он не пробовал, но иногда хотелось - хотелось до головокружения почувствовать то, что тогда, на поваленной березе. Женщины этого дать не могли, хотя некоторые очень старались. Ощутить страх, бессилие, боль -  сладкую муку. Но он не решался, гнал от себя соблазн, уходил с головой в рукописи. Там, в “Ворде”, он не стеснялся никого и ничего. Он творил виртуальную реальность из отрезанных и съеденных гениталий, из вывалившихся внутренностей, выколотых глаз, развороченных анусов и разложившихся трупов. Нечистоты стекали по телам его героинь, герои с урчанием пожирали экскременты под аплодисменты толпы.   Монстры совокуплялись под звуки гимна на кладбищенских плитах, порождая себе подобных.   Порой он чувствовал себя Бальзаком, наслаждаясь, страдая, безумствуя и умирая вместе со своими несчастными детищами. Закончив рассказ, он иногда долго и страстно онанировал, перечитывая текст на экране, чтобы испытать творческий экстаз. Над столом у него в кабинете висел портрет Кастанеды, а компьютерный экран “рабочего стола” украшала распятая коровья туша – привет от Михаила Шемякина.  

Литературу он полюбил, как наложницу, которая может щедро одарить своим телом, ничего не требуя взамен. И она дарила ему не только томительную сублимацию заглушенных инстинктов, но и то, о чем он, гадкий утенок российской словесности, когда-то не мог и мечтать. Она подарила ему славу возмутителя спокойствия и осквернителя святынь, возвела его на хрустальный трон порока в царстве поверженных ценностей старого мира. О, если бы не та береза, не те бурые муравьи, больно жалящие  его голый оскверненный зад, разве ждали бы его заморские турне, разве лежал бы он сейчас здесь, на татами, готовясь разделить с Богом его могущество!

Рядом раздался негромкий стон и сразу же затих. Мияма с улыбкой Джоконды на устах смотрел на него со своего ложа.

- Congratulations! – прозвучал сверху сочный баритон Саруно.

-Уже, - понял Всеволод. – Почему он ему по-английски?..

В следущее мгновение его голову отогнули вправо. Он почувствовал укол в основание затылка и попытался дернуться, но у него ничего не получилось. Боль сразу же ушла, а вместе с ней и то паническое чувство, которое преследовало его до последней минуты. Вспомнился Диккенс: “Дело сделано, и это единственное утешение, как говорят в Турции, отрубив голову не тому, кому надо.”

Ну что ж, если угощают, надо попробовать.

Силы быстро возвращались: видимо, шоковый эффект был рассчитан на определенное время. Он ждал, когда начнет действовать магия чипа, но ничего не происходило – только слегка покалывало в затылке. Всеволод встал, поправил рубашку, откинул назад растрепанные лохмы, потрогав заодно небольшую припухлость под волосами, и с достоинством огляделся. Итак, член клуба... Или еще не совсем?

- It's a great honor for our club (Это большая честь для нашего клуба - англ.).

Саруно, как видно, окончательно перешел на английский. В руках президент держал черный лаковый подносик с продолговатым открытым футляром. На алом бархате переливались звенья массивного браслета с тонкой цепочкой, страхующей разъемный замок. Золото обрамляло изящный циферблат или, скорее, экран со сложной системой миниатюрных кнопок. Рядом дама в черном с поклонами преподносила Мияме такой же серебряный браслет, а тот в ответ кланялся еще ниже, норовя при этом держать подарок на вытянутых вперед руках.

-  Сенк ю, - с достоинством изрек Всеволод, принимая футляр.

– Будем считать, что это гонорар, - добавил он по русски, надевая браслет на руку и ошарашенно расматривая кнопки. На табло виднелись цифры обычных часов с пульсирующим двоеточием посередине, а вокруг них громоздились странные символы.

- Instruction,   - пояснил президент, указывая на сложенную гармошкой бумагу.

Инструкция была густо испещрена иероглифами и схемами, которые, вероятно, следовало изучать под микроскопом. Всеволод пожал плечами.

Саруно озадаченно оглянулся по сторонам, но, увидев Мияму, взбодрился и принялся ему что-то объяснять. Тот кивнул и обратился к русскому гостю:

- Сева, я вам все потом переведу, письменно, когда сам разберусь. А пока не волнуйтесь, нам будут помогать. По крайней мере, сегодня.

- А разве это еще не конец? – удивился Всеволод.

- Как же это может быть конец? - в свою очередь удивился Мияма. - Мы ведь ничего еще не попробовали, ничего не познали. Вот сейчас...

- Может, лучше в следующий раз? – неуверенно предложил Всеволод. – Надо же привыкнуть, ну, адаптироваться что ли...

- Нет, сейчас! - с истерической ноткой в голосе прошипел Мияма. – Все уже запланировано. Оператор ждет.

- Ладно, сейчас так сейчас. А что это за символы на циферблате? - с детским любопытством спросил Всеволод, рассматривая дорогую игрушку.

- Точно не знаю. Но вообще вы можете программировать для себя инстинкты ста разных животных, птиц и насекомых. А я только тридцати животных, - с печальным вздохом пояснил Мияма. – Серебряным браслетам птиц и насекомых не положено.

- Ничего, хватит с вас и зверей, - снисходительно бросил Всеволод, начиная ощущать свою значительность. – “И внял я ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье...”

- Да, да, - подхватил Мияма. – Пушкин мог о таком только мечтать, а мы этим обладели!

- Ну, пока еще только собираемся обладеть. Я лично ничего не ощущаю, а вы?

- Тоже нет. Но сейчас начнется.

- Что именно?

- Не знаю, но начнется. Инициация.

- А разве мы ее уже не прошли?

- Это была техническая подготовка. А теперь сама инициация. Так мне сказали. Нас проведут Путем Природы, Дайсидзэндо. Наши чипсы-ресиверы должны принять информацию с датчиков, которые имплантированы животным. Они переселятся в нас, мы будем жить их инстинктами, понятно? Мы сможем ощутить все, что ощущают они, и даже больше. Мы опознаем их, себя и мир, - напыщенно провозгласил Мияма, вытаскивая из кармана расческу.

Он аккуратно зачесал набок крашеную шевелюру цвета свежедобытого антрацита. На расческе осталось несколько длинных волосков. Профессор собрал их в щепоть и, подумав, положил в карман. Он выглядел как марафонец перед стартом.

- Наверное, и я со стороны смотрюсь так же, - отметил Всеволод. Ухо опять дергается. Подергивание правого уха было верным признаком беспокойства и неуверенности. Всеволод где-то читал, что у Наполеона в ответственные минуты случалось подрагивание левой ляжки. Некое внутреннее родство с императором ему льстило, но ухо трудно было скрыть от окружающих. Пришлось отращивать волосы до плеч.

- Хорошо, раз взялись за гуж... Тогда давайте начинать, а то уже скоро спать пора, - притворно зевнул Всеволод, которого в сон совсем не тянуло. - На кого же нас сегодня замкнут? На оленей каких-нибудь?

- Наверное, на этих обезьянов. На горилл. Ведь они почетные члены клуба – их пригласили специально.

В противоположном конце зала началось какое-то оживление. Это смотритель что-то почтительно объяснял трем гориллам словами и жестами, время от времени указывая рукой на новичков. Гориллы понимающе кивали и хмыкали, а вожак, почесывая брюхо, обнажил  внушительные зубы в ласковом оскале.

Оживленный Саруно с широкой улыбкой добродушного шимпанзе протянул Всеволоду пенящийся бокал, в котором играло и переливалось бликами уже не пиво, а телесно-золотое шампанское «Мёэт-э-Шандон».

- Now,   my friend, it's our personal toast. To your creative life at our club! (А теперь, мой друг, персональный тост. За вашу творческую жизнь в нашем клубе! - англ.), – и президент  лукаво подмигнул русскому гостю из-под кустистых бровей.

- Данке шён, - поблагодарил Всеволод почему-то по-немецки, расплывшись в глуповатой улыбке.

- Oh, Sie schprechen Deutch? Ausgezeichnet! Ich moechte mit Sie einige probleme Zoophilische Gestalten in Kafka's Novellen zu discutieren. Was glauben Sie zum beispiel… (О, вы говорите по-немецки! Замечательно! Я хотел бы с вами обсудить некоторые проблемы устойчивых образов из области зоофилии в новеллах Кафки. Как вы полагаете, например... - нем.).

- Найн, найн!   Энтшульдиген, херр президент, их шпрехе кайне дойч, нур этвас энглиш, -торопливо пробормотал Всеволод.

Он чувствовал, что краснеет. Давно уже заслуженному мэтру не приходилось выступать в роли двоечника на школьном экзамене. Впрочем, винить было некого.

Саруно, видимо, оценил неловкость положения. Прощальным жестом, с опущенными вниз пальцами,   он поманил рукой одиноко сидевшего поодаль Мияму, и как ни в чем не бывало произнес:

- Сорэ дэ ва минасан, асобоо ё!

- Будем развлекаться! – перевел Мияма с готовностью и стал что-то озабоченно уточнять, поглядывая на свои новые серебряные часы.

Всеволод тем временем допил шампанское  и слегка расслабился в ожидании обещанного веселья. Вскоре Мияма подошел к нему и  радостно объявил:

- Сейчас начнется. Нам самим сегодня ничего делать не надо, администрация предоставляет сабису, будет нас обслуживать.   Мы все равно пока с панелью не оправимся. Это довольно сложно, надо практиковаться. Оператор на пульте управления задаст программу инстинктов, а мы будем ее приотворять в жизнь. Наши чипсы просто примут информацию с датчиков, которые имплат…имплам…имплантрированы в черепки животных этого зверинца.

- А как претворять-то? Как программу партии? Виртуально?

- Нет,   без партии, каждый сам по-своему, по-настоящему. Но без ущерба для здоровья.

- И с чувством глубокого удовлетворения?

- Пока не знаю. Наверное, очень глубокого. Как у самих животных… Я думаю, это должно быть удивительно прекрасное ощущение. Романтичное и лиричное. Путь к самопознанию, к познанию природы. Помните, как мечтал поэт:   «Хотите, буду от мяса бешеным?…»

- Вы же говорили, что инстинкты хищников не запрограммированы…

- Да, не запрограммированы.   Но, кстати, некоторые травоедные тоже могут иногда нарушать правила вегетарного питания. Вы же знаете, что свиньи любят полакироваться мясом. Между прочим, обезьяны тоже. Шимпанзе, например, всей стаей устраивают охоту на маленьких макаков, ловят их и съедают. Хотя и не часто. Это мясо считается большая деликатность.

- Очень обнадеживает. А вы хорошо подготовились к нашей экспедиции, - заметил  Всеволод, - знали, куда едем. Пришлось воспользоваться Бремом?

- Зачем мне брём? – удивился Мияма. – Я пока не слишком сильно возбудоражен. А готовился я по одному популярному комиксу-манга из жизни обезьянов. Там все о них очень подробно рассказано.

- Так что, нас сегодня будут замыкать на обезьян?   И вы все это знали заранее?

- Да, будут замыкать на обезьян, вот на тех самых. Заранее я точно не знал, но кое-что об этом клубе слышал. Конечно,   без вашей протекции, дорогой друг, меня бы никогда не приняли в члены. Теперь вы мой ондзин, благоделатель, а я ваш должник.

С этими словами профессор пал ниц и, уткнувшись в татами головой, замер в раболепной позе, не стесняясь публики. Вероятно, для него, после вступления в клуб, соображения застенчивости отпали, как это бывает у всякого полноценного посетителя нудистского пляжа.

Пока Всеволод раздумывал, что можно ответить на подобный демарш,   к ним с поклонами приблизился Смотритель. Два его молодых ассистента колдовали в противоположном конце зала с гориллами. Жестами и кивками Смотритель приглашал следовать за ним. Всеволод с Миямой  вышли из зала через внутреннюю дверь и оказались в небольшой комнатке, напоминавшей предбанник сауны или раздевалку бассейна. Вдоль стены стояли в ряд аккуратные металлические шкафчики для одежды приятного оливкового цвета. Посередине размещался массивный полированный стол с пятью чурбаками вместо табуреток. На спиле толстой круглой столешницы под слоем лака проступала паутина древесных колец . Такой же концентрический рисунок виднелся на срезах чурбаков. В двух комплектах чистого  белья, разложенных на табуретах, Всеволод опознал халатики-юката с поясами.

Объяснения были излишни: им предлагалось переодеться. Смотритель с поклонами принимал пиджаки, рубашки, брюки, носки, бережно развешивая и раскладывая их в локерах. Когда дошла очередь до последней детали туалета, Всеволод снова заколебался. Ему было жаль расставаться со своими  нарядными боксерскими трусами в синий горошек, так удачно скрывавшими все лишнее в фигуре. Но Смотритель плавным категоричным  мановением левой кисти указал вниз, и трусы последовали за майкой.  

Юката оказалась тесновата и коротковата. На Всеволоде она запахивалась с трудом, так что при ходьбе соблюдение приличий явно не предусматривалось.

-  Плевать! – подумал Всеволод, видя, что на Мияме халат сидит еще более кургузо,   и решительно завязал длинный серый кушак.

- А часы снимать или как? – обратился он к Мияме,   постукивая по запястью с золотым браслетом.

Смотритель, видимо, понял, о чем идет речь, и разразился короткой мурлыкающей тирадой, которая звучала очень убедительно.

- Он говорит, что можно оставить на руке, но сегодня пульт нам все равно не понадобится, так что лучше снять. От греха подольше, - щегольнул народной мудростью профессор.  

Он расстегнул браслет и передал Смотрителю, который принял драгоценный механизм склонив голову и на вытянутых руках отнес к бронированному сейфу в углу. Всеволод решил с полученной техникой не расставаться, предпочитая держать гонорар при себе.

Из раздевалки они вышли в сад, или, скорее, в гигантскую круглую оранжерею, окруженную стенами из матового стекла. Высоко над кронами пальм и камфарных лавров поблескивал стеклянный купол. Чуть ниже покачивали ажурной листвой под искусственным бризом стройные стволы бамбука. По периметру оранжереи на высоте шести-семи метров тянулась балюстрада с изящными ажурными перилами. На галерее были расставлены белые летние  кресла и столики – видимо, с прохладительными напитками. Всеволод с удивлением рассматривал публику в бельэтаже, узнавая издалека своих новых собратьев по клубу.

- Это как понимать?! – Всеволод возмущенно дернул профессора за рукав. – Мы что, выступаем в шоу?   Такого уговора не было! Вуайеризм  в пассивном варианте не пройдет!

- Сева, не горячьтесь! -  осадил его Мияма. – Сейчас ваши возражения уже никого не колеблют. Кроме того, поймите, все члены клуба могут наблюдать друг друга через центральный сервер на своих ручных табло. А чтобы смотреть в обычном формате, можно подключить пульт к компьютеру. Но ведь лучше натурально! Мы тоже теперь можем наблюдать, и нас могут наблюдать. Что же здесь плохого? Таков наш путь к самопознаванию и обчищанию. Как на групповых сеансах психоанализа, например.   Или как у ваших марсиан. Помните «Душой и телом»?

Он помнил. Возражать было поздно. Оставалось расслабиться и получать удовольствие, как это бывало с ним порой на “дружеских встречах” по групповому сексу в приятной интеллигентной компании. Партнерша в принципе не имела никакого значения: важен был общий товарищеский настрой, коллективный драйв и ощущение праздника плоти. Конечно, по-настоящему расслабиться в густом месиве откляченных ягодиц, разведенных ляжек, свисающих грудей и напряженно  торчащих членов было непросто. Придя домой после такой вечеринки, он обычно делал  для профилактики небольшое промывание с марганцовкой, принимал горячий душ и только после этого погружался в объятия Морфея с чувством выполненного долга. На следующее утро голова была ясная, аппетит волчий, а главное – хорошо писалось. Правда, иногда... Ну что ж, со зверями все должно быть проще и чище. К тому же – почему именно секс? Ведь есть и другие инстинкты, кроме инстинкта продолжения рода...  

Всеволод присел на камень в позе роденовского Мыслителя, предавшись раздумьям о природе вещей и многообразии форм жизни на планете. Он на мгновение позабыл и о зрителях, и о своей новой роли, и вообще о Японии, прикидывая композицию новеллы о превратностях любви трех динозавров. Мияма стоял рядом, меланхолично отщипывая лепестки красных и белых цветов с пышных лоз бугенвилии. В глазах у него застыла русская тоска, смягченная японской ностальгией по прекрасному. Неоновые лампионы под потолком были слегка притушены, отбрасывая на землю рассеянный свет и создавая эффект летних сумерек. Аромат магнолий разливался в кондиционированном воздухе оранжереи. Над головой покачивались желтовато-зеленые плоды цитруса, напоминающие небольшой баскетбольный мяч. Всеволод не знал, что эти странные апельсины-гиганты называются дзамбоа и произрастают на юге Японского архипелага. Ему казалось, что это искусственные декорации, на фоне которых должно разворачиваться невиданное театральное действо. Взглянув исподлобья вверх, он увидел в проеме стеклянной крыши серебристый диск:

Под осенней луной

о молодости вспоминаю

вместе со сверчком...                

Всеволод не заметил, как все вокруг постепенно стало меняться, и только оглянувшись на Мияму, понял, что это началось....

В манерах профессора обозначились разительные перемены. Он беспокойно посматривал по сторонам, переступая с ноги на ногу, слегка ссутулившись и судорожно почесывая правой рукой в затылке. Ноздри его с силой втягивали воздух и слегка подергивались, будто Мияма пытался уловить какой-то смутный запах, от которого зависело очень многое. С лица  слетела привычная капризная мина.   Теперь глаза его светились, щеки горели румянцем, и весь вид свидетельствовал об отчаянной и беспечной решимости. Левой рукой профессор поддерживал мошонку, потряхивая ею время от времени с загадочной улыбкой, от которой Всеволоду сделалось не по себе.

- Мияма! – тихонько окликнул он приятеля, но тот даже не обернулся.

Из зарослей в центре зала раздался треск сучьев, потом послышалось ворчание, сопение и чмоканье. Мияма реагировал на эти звуки по своему. Он оперся руками о камень, прогнулся в пояснице и призывно завилял бедрами. Из чащи зимнего сада снова донеслось сопение и тяжелое дыхание крупного животного. Мияма оглянулся, встряхнул головой, словно поправляя прическу, и вдруг подмигнул.

- Все соображает, - с удивлением понял Всеволод, пытаясь сопоставить с происходящим этот необъяснимый факт. – Ну и дела!

Мияма тихонько заскулил, поводя ноздрями и подрагивая ягодицами, едва прикрытыми   тонкой хлопковой тканью. На лице его отразилась одухотворенная животная похоть.

- Господи! – подумал Всеволод, - и это только цветочки...

С галереи донесся взволнованный шепоток: зрители обменивались впечатлениями. В этом потоке приглушенных реплик то и дело звучало слово “Сугой!” Вероятно, какая-то эмоциональная оценка: может быть, возглас восхищения или ободрения.

Сопение в зарослях становилось все громче и громче. Наконец, из-под бананового листа выглянула знакомая морщинистая физиономия с густой бородой и сивыми усами. Это был вожак Таро собственной персоной. По-хозяйски оглядевшись, он приветственно кивнул Всеволоду, показывая, что тоже узнал почетного гостя клуба.   Чернобурая длинная шерсть на горилле лоснилась в неоновых отблесках.   Парадную накидку вожак, должно быть, снял и оставил дома. Вдоль хребта у него тянулась широкая серебристая полоса – признак мужественной зрелости. Таро неторопливо ступал, покачивая объемистым брюхом, опираясь на массивные передние лапы и заинтересованно поводя носом. Завидев склоненного над каменной глыбой Мияму, вожак осклабился в подобии улыбки и причмокнул губами. Выпрямившись насколько возможно во весь свой двухметровый рост, он с силой трижды ударил ладонями по груди и издал плотоядное урчание, а затем снова опустился на передние лапы и двинулся к профессору.

Мияма заскулил, перебирая ногами, завертел задом сильнее, слегка подпрыгивая на месте и прихлопывая ладонями по серому граниту. Посматривая через плечо, он призывно скалился, высовывая длинный розовый язык и жадно водя им по кругу.  

- Так, - заметил про себя Всеволод, - следующая очередь моя.

Не было ни страха, ни удивления. Возможно, вживленный микрочип уже действовал, хотя особых перемен в своем состоянии Всеволод пока не ощущал. Может быть, организм еще не адаптировался, или имплантация прошла не совсем удачно. Во всяком случае, до транса, в котором сейчас находился профессор, ему было далеко.

- Странно, - размышлял Всеволод, - неужели в обезьянах, как и в нас, заложена склонность к содомии? Или это все результаты имплантации? Наверное, все-таки заложена. Скорее всего, они бисексуальны – а иначе откуда берется в нас этот ген, если у наших предков его не было вовсе? Сегодня в развитых странах, по слухам, каждый десятый гей. Почему бы не быть геям среди горилл, хотя бы живущих в развитой стране? Просто, в естественной среде, при обилии самок, этот инстинкт подавляется и затухает. Но его, видимо, можно культивировать – если обезьяне все показать и дать попробовать. Элементарная дрессировка, совсем как у людей. В греко-римской античности взрослые мужчины приучали мальчиков к совокуплению без всякой задней мысли. Гомосексуальные утехи рассматривались как подготовительный этап в половом воспитании молодежи. Дальнейшей семейной жизни это обычно не мешало, а бисексуальность вообще считалась почти нормой. Да и в японском средневековье однополая любовь прижилась не только в самурайских казармах, но и в веселых кварталах, где обитали обольстительные исполнители женских ролей театра Кабуки, юноши-актеры вакасю. В конце концов все зависит от норм общественной морали, но ведь люди сами их и создают. Мусульманский Восток  практически узаконил педерастию. А взять хотя бы христианские монастыри...

Его раздумья были прерваны недовольным ворчанием вожака. Таро, приподняв носом полы юкаты, с видимым отвращением обнюхивал филейные части профессора. Поколебавшись, он разочарованно хрюкнул и направился обратно к зарослям.

-  Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – поразился Всеволод. – Неужели осечка?

Таро, тяжело опираясь на передние лапы и возмущенно покачивая из стороны в сторону могучей башкой, шагал в сторону своих импровизированных джунглей. Внезапно горилла вздрогнула и замерла на месте. Казалось, ее остановил невидимый поводок. На морде вожака было написано полное недоумение. Он утробно урчал и отчаянно гримасничал, обращаясь, вероятно, к зрителям. Повернув обратно, Таро присел и неуверенно похлопал себя по груди. Затем, вздохнув, он побрел к Мияме, который все в той же позиции нетерпеливо сучил ногами возле большого валуна. Подойдя вплотную, Таро решительно отбросил лапой полы халата с бледных ягодиц профессора. Критически осмотрев открывшиеся прелести, горилла снова вздохнула и принялась натужно мастурбировать вполоборота к публике, опираясь на профессорский зад. Минут пять спустя из-под черного шерстистого брюха показался темно-лиловый бутон. Зрители встретили это событие аплодисментами.  

Еще через некоторое время Таро был, видимо, готов к исполнению долга. Темно-лиловый пест, похожий на небольшой японский баклажан, оттопыривался у него между ног. С галереи слышались хлопки и ободряющие крики: “Гамбарэ! Гамбарэ!”. С кряхтением и посапыванием вожак навис над Миямой, направив свое непослушное орудие наслаждения между ягодиц профессора, который жалобно скулил и подвывал – должно быть, не столько от страсти, сколько от разрывающей внутренности боли, хотя по всему было видно, что к подобным утехам Мияме не привыкать. Несмотря на дискомфорт, он вел себя так, будто всю жизнь только и мечтал об этой встрече. Пристроившись поудобнее у валуна и опустив голову на руки, профессор нежно повиливал задом, пытаясь облегчить горилле ее старания. Таро с брезгливой гримасой, часто подергивая бедрами и приглушенно ухая, совершал мерные колебательные движения, явно дожидаясь, когда это испытание кончится. Публика с галереи подбадривала его как могла, но обезьяна не разделяла энтузиазма зрителей.

Мияма, впрочем, ничего не видел. Войдя в раж, он подпрыгивал на месте, вихляя тазом из стороны в сторону, раскачиваясь всем корпусом и бешено мотая головой. На лице его застыло выражение блаженного экстаза. В конце концов, возбуждение партнера стало передаваться горилле, которая вдруг оживилась и, с гортанным рыком ухватив ягодицы профессора, до конца насадила его на свой баклажан. Мияма взвыл, по телу его прошла долгая судорога, и он бессильно обвис, привалившись к камню. Почти одновременно вожак истошно взревел, в последний раз вонзился лиловым поршнем в раздвинутые ягодицы и тяжело осел на землю, удовлетворенно похрапывая.

- Ёси, ёси! Эрай на-а! – раздалось с галереи.

Всеволоду показалось, что он различает голос Юрико. Зрители разразились шквалом оваций, на которые Мияма отвечал расслабленным помахиванием руки, а горилла – церемонными поклонами. Ловко передвигаясь боком, Таро подобрал брошенную сверху дымящуюся сигарету, затянулся и с достоинством ретировался под сень банановой листвы, не забыв послать Всеволоду воздушный поцелуй.

Хотя от вожака ожидать большего уже не приходилось, продолжение должно было вот-вот последовать, и Всеволод приготовился испытать ту же сладкую муку, к которой так стремился Мияма. Но желание не появлялось. Наоборот, все его существо наполнилось чувством страха и беспомощности перед неотвратимым насилием. Словно картинки в калейдоскопе, он увидел тот роковой пионерлагерь, ствол поваленной березы, муравьев на голом поруганном теле... Сердце сжималось, руки и ноги сделались ватными, в висках лихорадочно стучало: “Почему я? Почему я? Русский писатель! Живой классик! Родоначальник жанра! Не могу! Не хочу! Помогите!” Как загнанный кролик, он лихорадочно оглядывался по сторонам в поисках выхода, но спасения не было. Ужас проник в каждую клетку его тела, парализуя волю и отнимая последние силы.

- Сева, - раздался рядом слабый, счастливый голос Миямы, - Сева, это было сайко, очень круто! Я, кажется, впервые обознал себя...

Два неизвестно откуда взявшихся служителя в черных накидках с клобуками, кланяясь, подхватили его под руки и унесли.

Из чащи снова послышался хруст,   и еще одна знакомая горилла,   уверенно ступая всеми четырьмя конечностями, вышла на лужайку. Этот самец с узкой сивой полоской вдоль хребта был помоложе и действовал решительнее. Оператор явно учел недоработки первого сеанса.

Всеволод отполз за камень, пытаясь спрятаться, но горилла уже хищно поводила ноздрями в его сторону, вычленив в потоке тропических ароматов терпкий дух человеческого пота.

- Звери чувствуют, когда их боятся, - вспомнил Всеволод. - Они знают, что такое испуг, и пользуются состоянием жертвы. Но ведь я не хочу! Суки, что же это за микрочипы, если я ничего не хочу! Да пошли вы с вашими золотыми часами! Неужели этот монстр будет меня вот так... против воли? А ведь с него станется – обучен, наверное. Какой-то Кинг-Конг! Нет! Нет! Не хочу! Сволочи! Почему я?! Что я им всем сделал плохого? Никого не убил, не ограбил, даже не изнасиловал толком. Ну, что я сделал?! Всю жизнь только писал. Рассказы там, повести, даже романы... Ну, нетрадиционно... Хотел как лучше... Многим нравится. Вот и Мияма, и эти все на галерее... Чистая литература, при чем тут жизнь? Голая эстетика! Ну, инстинкты… Ну, потрахаться иногда... Но нельзя же так... гориллами травить! Если человек не хочет... Суки! Микрочип вживить не умеют!

Рослый самец между тем с сопением пересек опушку и остановился у валуна, за которым притаился Всеволод. С галереи было видно, что у обезьяны стойкая эрекция, которая мешает ей свободно передвигаться. Всеволод видеть этого не мог, но чувствовал кожей близость сексуального харрасмента. Его била мелкая дрожь. Он был не в силах двинуться, пошевелить рукой или ногой. Скорчившись за камнем, он тупо вглядывался в пыльную землю, по которой растекалась неизвестно откуда вытекшая струйка.

- Господи! Но почему я?!

Горилла ткнулась широким расплющенным носом в мутную струю и одобрительно хмыкнула.

- Ярэ! Ярэ! – раздалось с галереи.

Итиро призывно заурчал, поднялся на задние лапы и слегка постучал передними по груди. Зрелище было впечатляющее, и зрители на галерее дружно ахнули при виде преображенного подбрюшья чернобурого красавца. Всеволод интуитивно уловил, что происходит. От страха во рту у него пересохло, но голова вдруг прояснилась, и ситуация высветилась с предельной ясностью:

- Вот сейчас он меня возьмет и натянет по самые уши, как Мияму...

Самец между тем привалился к камню и заглянул на другую сторону. Увидев сжавшегося в комок человека, он снисходительно ухмыльнулся в усы и сделал  приглашающий жест рукой, напоминающей изнутри черную кожаную перчатку.  

В этот момент Всеволод понял: сейчас или никогда!

- Врешь! Не возмешь!

С диким воплем он рванулся из-за валуна, отпрянув назад и перекувырнувшись при этом через голову. Ошарашенная горилла от удивления уронила нижнюю челюсть, приоткрыв пасть с ровным рядом глянцевых зубов, будто хотела сказать: “Ну, вы даете!”

Не дав потрясенному ухажеру опомниться, Всеволод перемахнул через ручеек и бросился к бамбуковой  рощице, притулившейся в дальнем углу оранжереи. Оскорбленный в лучших чувствах самец тем временем встал, забарабанил по грудной клетке и издал возглас, в котором разочарование слилось с праведным гневом. Член его мгновенно опал, глаза налились кровью и бешено засверкали, губы растянулись в злобной гримасе, обнажая длинные клыки. Большими прыжками горилла устремилась вслед за беглецом.

Однако Всеволод уже добрался до бамбуковой рощи и с невероятным проворством карабкался вверх по гладкому коленчатому стволу. По деревьям он не лазил лет тридцать, если не больше, да и в детстве  не блистал спортивными успехами, но сейчас неведомая сила несла его вверх по скользкому неустойчивому шесту. Чем выше он забирался, тем сильнее раскачивался бамбук, тем громче шуршали ветви мелкой жесткой листвой, тем острее становилось напряжение зрителей на галерее.

Видя, что желанная добыча от нее ускользает, горилла встала во весь рост у бамбукового деревца и с грозным рычанием изо всех сил подпрыгнула вверх. Затем разъяренный самец попытался дотянуться до упрямого партнера лапой, но вскоре понял, что это бесполезно. Тогда, ухватившись за ствол, он начал раскачивать деревце, пытаясь вырвать его с корнем или сломать. Мотаясь из стороны в сторону на бамбуковом шесте, Всеволод судорожно перебирал возможные варианты спасения. Их не было. Ни одного. И все же он решил не сдаваться, памятуя наказ дедушки Егора, старого белорусского партизана: “Держаться до последнего!” 

Мысль работала четко: только не вниз! Он снова полез вверх, ощущая себя матросом на паруснике, терпящем бедствие. От сумасшедшей качки кружилась голова, руки и ноги не слушались, сердце готово было выскочить из груди. Бамбук в лапах гориллы трясся и, словно гигантское удилище, выписывал в воздухе немыслимую траекторию, клонясь то вперед, то назад, то вправо, то влево. До ветвистой макушки, где можно было бы зацепиться за какую-нибудь развилку, оставалось уже совсем немного, но силы беглеца были на исходе, а истончившийся ствол все более угрожающе кренился под ним. При очередном свирепом качке онемевшие пальцы Всеволода разжались, и упругий ствол метнул его куда-то – как ему показалось, к самому стеклянному куполу. Горилла, не заметив отсутствия человека, продолжала трясти деревце, время от времени пытаясь перекусить его мощными клыками.

Между тем Всеволод, пролетев по воздуху несколько метров, с грохотом приземлился на галерее как раз напротив столиков бельэтажа, где устроились зрители. При падении он пробил деревянный парапет и прокатился по полу, отделавшись синяками и ссадинами. Мысль по-прежнему работала четко, высвечивая краткие истины, словно на экране компьютера: “Это еще не конец. Просто так не отпустят. Надо бежать!”

Со стоном поднявшись на ноги, он увидел, что стоит у маленькой пластиковой двери в стене.

- В японских учреждениях все двери обычно открыты! – пронеслось в голове у беглеца, и Всеволод решительно повернул ручку. Дверь действительно распахнулась, пропуская его на лестничную клетку, освещенную тусклыми фонариками. Не колеблясь, он ринулся вниз по винтовой лестнице и, пробежав стремглав ступенек двадцать, уперся еще в одну дверцу. Рванул ручку на себя – дверь бесшумно отворилась, из-за нее пахнуло звериным духом. Всеволод отшатнулся, снова захлопнув щеколду. Мысль работала с отчаянной определенностью: “Назад нельзя. Надо бежать! Куда?”

Погони слышно не было, но возвращаться на галерею не имело смысла. Значит, только вперед, в зверинец. К тому же Мияма уверял, что хищников тут нет. А потом? Выбраться из зверинца и бежать к приморскому шоссе. Это недалеко, максимум километров пять под гору. Проголосовать на дороге и вернуться в Токио. Не так уж сложно. Он совсем забыл про свой имплантированный датчик или, вернее, предпочитал о нем не вспоминать. В конце концов, может быть, микрочип не работает – ведь не смог же пробудить в нем либидо, хотя и должен был, судя по всему.   Может быть, он отключается на большой дистанции. А если даже и работает, то на какие-то неведомые инстинкты бог знает каких животных. Плевать!

Всеволод снова открыл дверь и решительно шагнул в полумрак, немедленно уткнувшись носом в железную сетку. Это была ограда большого вольера. Из-за ограды шел ядреный дух свежего навоза, по которому можно было заключить, что здесь действительно обитают травоядные.

- Возможно, слоны, - предположил Всеволод.

Присмотревшись, он заметил калитку в сетчатой стене и беспрепятственно проскользнул внутрь. В дальнем углу просторного загона вырисовывались внушительные складчатые контуры,   принадлежавшие, очевидно, хозяину помещения. Животное стояло спиной и не шевелилось.   Для слона оно было низковато, для тапира – высоковато.

- Слоненок, - с облегчением вздохнул Всеволод и приготовился двинуться дальше на поиски выхода.

Слоненок неожиданно фыркнул и повернулся в профиль. Вместо длинного хобота и уха веером  на фоне серой стены возник силуэт огромного черепа с грозно воздетым костистым отростком. В маленьком поросячьем ушке носорога, словно изумрудная серьга, горел зеленый огонек. В другом конце вольера под крышей маячил багровый индикатор камеры слежения на высокой консоли, но Всеволод ее не замечал. Стараясь не привлекать внимания, он крадучись устремился к воротам, не подумав о том, что они скорее всего блокированы электронным замком. Камера плавно повернулась вслед за ним, а в ухе носорога изумрудная серьга сменилась рубиновой.

Зверь мотнул головой сверху вниз, возмущенно захрапел и взрыл исполинской ногой песок. Всеволод спиной почувствовал опасность и налег на створку, но ворота не дрогнули под его натиском. Изнутри не было ни ручки, ни засова – только небольшая гладкая панель цифрового кода. Он принялся судорожно шарить по панели вслепую, нажимая клавиши, которые оживали под его пальцами, высвечивая произвольные сочетания цифр.

Носорог еще раз всхрапнул и пригнул голову на уровень человеческого живота.   Всеволод ощутил, как душа опускается в пятки.   Обернувшись, он увидел, что носорог принимает боевую стойку.   Пальцы продолжали шарить по панели.   Тело беспомощно распласталось по плоскости ворот, словно в тщетной надежде пройти сквозь стену. Носорог рванулся с места в карьер, но, пролетев всего несколько шагов, вдруг споткнулся и замер, будто сверяя выбранное направление. Одновременно створка неслышно приоткрылась внутрь, выпуская приникшего к ней беглеца и снова захлопнулась.

- А, гниды! Вы еще издеваетесь!

Всеволоду казалось, что он кричит, но голоса не было. Отдышавшись, он взглянул по сторонам. Впереди был узкий проход, перекрытый массивной решеткой из какого-то серебристого металла. Позади укоризненно фыркал и храпел очнувшийся носорог. Справа и слева двери вели в другие вольеры.   Мысль работала, как процессор компьютера. Он был уверен, что любая из дверей откроется перед ним, стоит только захотеть. И не ошибся. Правая дверь распахнулась настежь с первого прикосновения. С дрожью в коленях он обреченно шагнул в полумрак.

В вольере под неусыпным взором камеры меланхолично жевали сено две длинношерстые ламы с зелеными светящимися серьгами, не обратившие на пришельца никакого внимания. Всеволод трусцой перебежал к воротам и потянул. Створка поддалась, и он беспрепятственно выбрался в очередной коридор. Становилось ясно, что вольеры расположены в каком-то определенном порядке, образуя лабиринт загонов и переходов. Сколько их и где находится выход, сказать было невозможно.

Остаться в загоне с ламами, и будь что будет? Он попытался снова открыть дверь, из которой только что вышел, но ничего не получилось.

- Уан уэй тикет! – усмехнулся про себя Всеволод. – Ладно, тогда вперед, к выходу!

Следующий вольер тоже не предвещал неожиданностей. В нем сонно переминались с ноги на ногу четыре зебры. Стены были увиты плющом и лианами, которые мягко отсвечивали то ли в лунных бликах, то ли в призрачном мерцании притушенных лампионов. Однако мирные обитатели саванны странно реагировали на появление русского писателя. В ушах у них зажглись красные огоньки, они вдруг забили копытами и прянули в разные стороны. Словно дикий табун, потревоженный львиным рыком, они в панике носились по круглому вольеру, налетая друг на друга, сталкиваясь, взбрыкивая задними ногами и ударяясь о стены. Всеволод едва успел ухватиться за лиану и вскарабкаться на высоту человеческого роста. Упершись ногами в стену, он повис в позе ленивца,  

Зебры метались под ним, не думая останавливаться. Они, наконец, приняли какое-то решение и теперь бежали по кругу одна за другой, словно по арене цирка,   со скоростью не менее пятидесяти километров в час,   лишь иногда вскидывая крупом и издавая затравленный храп.

- Спасаются от погони, - понял Всеволод, - а погоня - это я... И сколько же я смогу оставаться в этой компании?

Прошло несколько минут, но ему казалось, что миновали сутки. Зебры мчались не останавливаясь. Всеволод из последних сил цеплялся за лиану, понимая, что долго ему не продержаться. Оставался только один шанс. Он подтянулся, отталкиваясь ногами, и пополз к  гребню стены, с замиранием сердца ожидая, что там его ждет колючая проволока с высоковольтным током. Но никакой проволоки наверху не оказалось. Лианы свешивалась на другую сторону ограды. Он с легкостью спустился вниз в прозрачный, обволакивающий сумрак. Топот  в соседнем вольере затих.

Всеволод перевел дыхание и вытер пот со лба, только сейчас вспомнив про золотой браслет, который все еще красовался у него на правом запястье. Цифры на панели показывали восемь вечера. Всего несколько часов прошло с момента их прибытия в Зверинец,   разделившего жизнь на “до” и “после”.   Прошлое растворилось в небытии, о будущем думать не хотелось.

-    ... Настоящим живи,

Ибо прошлое необратимо,

А грядущее неотвратимо.

Какой-то японский классик. Рокан, кажется, так его звали. Любопытно, что бы он сказал  сейчас на моем месте…

Вольер, судя по всему, был пуст. Посреди площадки виднелся декоративный прудик, усеянный цветами лотоса и водяными лилиями. В воздухе разливалось благоухание, смешиваясь с привычным уже тяжелым духом звериного навоза – должно быть,   из соседних загонов..

- Здесь, наверное, держат водоплавающих птиц или, может быть, фламинго, - догадался Всеволод. – Странно, что никого из пернатых не видно. Возможно, они спят где-то в другом месте.

Он подошел к пруду, заглянул в темное зеркало, но ничего там не увидел, кроме  полной луны, слегка затуманенной то ли облаком, то ли стеклянным куполом зверинца. Луна казалась так близко, что хотелось нагнуться и зачерпнуть ее горстью.   Не в силах преодолеть соблазн, Всеволод встал на колени и опустил руку в воду. Серебристый диск  раскололся на части, и по гладкой поверхности пруда пробежала рябь. Он вспомнил картину Тотоку из Национального музея в Уэно: обезьянка, свесившись с ветки дерева, ловит отражение луны. Тщета иллюзий. Бренность наших желаний и надежд. Непостижимость вечных истин. И вся эта суета вокруг... К чему?..

От воды веяло прохладой,   дышалось  легко. Через пруд был перекинут слегка выгнутый аркой декоративный мостик с резными перильцами. Всеволод ступил на тонкий дощатый настил и прошел до середины. Опершись на перила он любовался лунным мерцаньем и тихонько повторял про себя:

О Сарасина!

Брошенной старухе в помощь

Полная луна...

Холод вечного одиночества... Хайку ему действительно нравились. Он пристрастился к этим крохам поэтического озарения года два назад, случайно взяв в руки сборник Басё, и с тех пор не мог оторваться. Нередко, оставив героев своей очередной новеллы обливаться кровью и нечистотами в терпеливом Ворде, он заваливался на диван с томиком хайку, открывал наугад любую страницу и читал трехстишие за трехстишием, словно перелистывая альбом пейзажных скетчей, выполненных тушью. Он погружался в другой мир, где не существовало грани между возвышенным и низменным, значительным и ничтожным, где из зла прорастало благо познания, а добро напоминало о себе крылышком стрекозы или нитью паутины в лучах заката. Только так можно было на время отринуть мирскую скверну, захлестывавшую улицы и площади Москвы мутным потоком, бурлившую и пенившуюся в его собственной приспущенной, отдающей тухлятиной  прозе.   Он выпадал из привычной среды обитания, чтобы через горы и моря перенестись сквозь века в иную, параллельную Вселенную, где миг равен вечности, но в вечности не найти двух одинаковых мигов. Кто бы мог подумать, что судьба в лице неугомонного профессора Миямы однажды ввергнет его в эту параллельную вселенную, проведет через инфернальные вольеры Зверинца и оставит наедине с луной, затерявшейся во мгле меж цветущих лотосов...  

Наедине с луной... В темной глубине пруда поодаль от серебристого диска смутно мерцал  призрачный зеленый свет. Может быть, частица фосфоресцирующего планктона, какой-нибудь водный светлячок?

Внезапно зеленая точка на дне исчезла и на ее месте загорелась красная, которая стала стремительно увеличиваться, поднимаясь к поверхности. Всеволод не успел даже удивиться. Обдав его фонтаном брызг, из воды с плеском вынырнула исполинская лоснящаяся туша. Вид у обитателя пруда был заспанный и неприветливый. Медленно ворочая головой, бегемот озирал окрестности, пытаясь, видимо, уразуметь, зачем его разбудили в столь неурочное время. Наконец взгляд его упал на ажурный мостик и остановился на одинокой человеческой фигуре. Должно быть, дополнение в привычном контуре мостика бегемота расстроило, потому что он раскрыл пасть и издал скорбный вопль. Всеволод легкомысленно помахал гиппопотаму рукой и зачем-то громко притопнул.  

Туша колыхнулась и поплыла к мостику. Из воды высовывались только ноздри и лоб с глубоко посаженными мутными глазками. Всеволод по-прежнему подманивал бегемота, загребая правой рукой в воздухе и часто причмокивая. В нем проснулось детское желание поближе познакомиться с гигантом и, если удастся, погладить его по зернистой мокрой шкуре.

Гиппопотам приблизился на расстояние вытянутой руки, так что туловище его оказалось под сводом мостика, а тупая добродушная морда выглядывала из-за опорной сваи. Всеволод сел на доски, протянул руку между столбиками перил и слегка потрепал симпатичного зверя по макушке, прямо между крутых холмиков надбровий. Вместо благодарности бегемот разинул свою полутораметровую пасть, снова издал скорбный вопль, и, мотнув головой, попытался ухватить коснувшийся его предмет. Всеволод, не ожидавший такого поворота событий, отдернул кисть, но было  поздно –  у бегемота окончательно испортилось настроение и он, как видно, решил разом положить конец обременительному знакомству.

Нащупав мель, громоздкое животное встало на ноги, приподнимая на хребте хрупкий настил моста, который немедленно сполз со свай в воду и начал разваливаться на мелкие куски . Всеволод бросился бежать по треснувшим доскам к берегу, но бегемот, развернувшись в воде и поблескивая красным маячком в ухе, снова атаковал противника. На сей раз он яростно набросился на оставшуюся часть конструкции, откусив своими мощными зубами изрядную часть настила. Всеволод рухнул по другую сторону мостика и пустился вплавь к берегу, до которого было метров пять. Бегемот отдувался, фыркал и хрустел досками где-то совсем рядом.

- Нет ли здесь еще и крокодилов? Но ведь хищников, кажется, не обещали...

Погибнуть в пасти бегемота было бы в высшей степени глупо и обидно. Столь романтическая смерть, бесспорно,   могла бы создать вокруг имени жертвы поэтическую легенду,   но к подобной известности Всеволод пока не стремился.

Почувствовав под ногами почву, он немного приободрился, но вскарабкаться на берег оказалось непросто. Несколько раз он плюхался в воду, оступаясь на скользкой глине. Бегемот у него за спиной уже разделался с настилом моста и с ревом направлялся к незваному гостю. Ухватившись за корень плакучей ивы, Всеволод наконец рывком перевалился на берег и бросился к знакомым лианам. Он не сомневался, что земноводный великан тоже выберется из пруда, чтобы проводить пришельца. И в самом деле, бегемот с редким проворством уже одолел несколько ступеней у берега, которых Всеволод впопыхах не заметил.

Тем временем Мияма, приняв душ и отмокнув в бурлящем жакузи с лавандовым экстрактом, неторопливо облачался в свой щегольский серый костюм. Служитель в черном клобуке подавал ему вещи из шкафчика, стараясь не поворачиваться к почетному гостю лицом. Повязав галстук перед зеркалом и зачесав тщательно прокрашенную шевелюру, он защелкнул на запястье серебряный браслет, поправил очки в тонкой продолговатой оправе от Гуччи и небрежно бросил:

- Ёси, корэ дэ кэкко. Икооё. (Ну что ж, хорошо. Пошли. - яп.).

Служитель, склоненный в полупоклоне, не разгибаясь проводил гостя на галерею, и удалился, почтительно пятясь задом. Члены клуба встретили нового собрата  вежливыми негромкими аплодисментами. Дама в черном  простерла к нему коститые птичьи лапки, изображая восторг встречи после долгой разлуки. Президент Саруно, отложив странный предмет, похожий то ли на увеличенную компьютерную мышь, то ли на уменьшенный  игровой джой-стик, не поднимаясь с кресла,   приветствовал неофита одобрительным кивком.

- Вы вели себя великолепно, сэнсэй! Это было изумительное зрелище! Столько экспрессии, столько непосредственного чистого чувства! Боку ва хонтоони кандо сита на! Незабываемое впечатление! Надеюсь, вы сами получили полное удовлетворение?

- О да, полнейшее! - с чувством подтвердил Мияма. – Благодарю вас, господин президент, и вас, господа, за проявленное участие. Для меня огромная честь стать членом клуба Зверолюбов! Еще недавно я не мог и мечтать...

- Благодарите вашего русского друга, - снисходительно проворчал Саруно. – Хотя, по правде говоря, мы ожидали от него большего.

- Неужели он не оправдывает вашего доверия?! – искренне поразился Мияма.

- Нет, я не в этом смысле, - уклончиво буркнул президент, сощурив и без того узенькие щелочки глаз так, что их вовсе не стало видно за лоснящимися скулами. – Кстати, вы, кажется, родом из префектуры Тояма?  

- Да, а что? – недоуменно откинул голову профессор.

- Так, ничего. Я догадался по вашему выговору и вообще... по вашей манере... Мы ведь земляки, хоть я уже почти пятьдесят лет живу в Токио. Все эти шипящие, свистящие... Ну, говорок-то со временем может уйти, а вот нрав наш ретивый, любовь к приключениям ничем не вытравишь. Соо, нэ! Н-да, узнаю себя в молодости...

Озадаченный Мияма поклонился с бессмысленной улыбкой и на всякий случай сказал:

- Аригато годзаимас. Большое спасибо.

-  Не стесняйтесь, дружище, присоединяйтесь к нашей компании, - с задушевной ноткой в голосе подбодрил Саруно. – Будьте как дома. Что вам налить? Хотите виски? Может быть, сакэ? Или предпочитаете бокал хорошего вина? Есть отличный “Шато де пап” 1988 года. Ручаюсь, вы такого не пробовали. Мы тут смотрим одно увлекательное кино. Вам тоже будет интересно – в главной роли ваш русский друг.

Мияма обернулся и увидел, что несколько сегментов стеклянного купола напротив галереи превратились в подобие компьютерного экрана. Вогнутая поверхность создавала панорамный эффект, так что все происходящее на экране, казалось, обрушивалось прямо на зрителей. В данный момент к галерее мчался на всех парах разъяренный носорог. Профессор невольно отшатнулся, наступив на ногу лысому джентльмену в смокинге и  едва успев виновато крякнуть: “Гомэннасай!” Джентльмен, впрочем, никак не отреагировал, продолжая дымить громадной вонючей сигарой “Монте Кристо”.

Президент Саруно, снова взявший в руки миниатюрный пульт, нажал какую-то кнопку и носорог внезапно остановился, как вкопанный, поблескивая зеленой серьгой в ухе, смущенно посапывая и уставившись своими подслеповатыми глазками на зрителей. “Так вот кто у нас тут оператор!” – догадался Мияма.

- Минутная передышка, - весело объявил Саруно. – Герой находится в критическом состоянии и нуждается в нашей помощи.

В следующее мгновение Мияма увидел лидера русского постандеграунда, распяленного в позе Христа на железных воротах. Неожиданно сомкнутые створки приотворились, и несчастный классик вывалился куда-то наружу, исчезнув из поля зрения.  

Публика на галерее оживленно переговаривалась, комментируя события на экране.

- Но, согласитесь, - настаивал тощий джентльмен с изнуренным лицом подвижника или запойного пьяницы, - у этих иностранцев гораздо больше, чем у нас, развит инстинкт самосохранения. Я лично просто упал бы в обморок при встрече с таким чудовищем.

- Мужчины вообще слишком слабонервны, - назидательно заметила дама в бордовом брючном костюме с кулоном из сферического, величиной с конский каштан, сиамского сапфира-кабошона, болтавшегося на морщинистой шее.

– Правда, бывают исключения, - добавила она, бросив в сторону Миямы заинтересованный взгляд, от которого профессор слегка покраснел.

- Нет-нет, господин Окидо совершенно прав. У европеоидов, безусловно, сильнее выражен инстинкт самосохранения. Он преобладает над всеми прочими инстинктами и в какой-то степени даже блокирует эффект имплантированного биоэлектронного трансмиттера.   В то же время сумбурная ментальность, импульсивная психика, ослабленный соматический контроль способствуют развитию у них различного рода невропатологий и препятствуют последовательному духовному самосовершенствованию. Увы, как мы видим, даже талантливый писатель, воспевший величие и могущество инстинктов, не в силах до конца отдаться своему идеалу, пройти предначертанный путь до конца. Ему недостает целостности натуры. Он пытается отделить себя от своих персонажей, разграничить жизнь и творческую фантазию, но при этом постоянно попадает впросак. Его произведения все активнее определяют ход его жизни. Контролировать возникающие ситуации становится все труднее. Такова человеческая природа, господа. Впрочем для Чернова это лишь дебют, у него еще все впереди. Мы с вами, господа, знаем, как долог путь самопознания и как много преград ожидает нас на этом пути.

Речь импозантного крашеного брюнета лет шестидесяти в синем блэйзере с эмблемой клуба была выслушана в благоговейном молчании. Сосед с сигарой шепнул Мияме, что оратор – известный психоаналитик из Атами, обслуживающий большей частью звезд шоу-бизнеса в краткие часы их курортного досуга.

- Наш русский друг просто слишком впечатлителен, - предположил президент Саруно, поглядывая искоса на экран, где метались охваченные паникой зебры. – Это так естественно для большого художника. Мы должны отнестись к его слабостям со снисхождением, сделав скидку на трагический опыт многолетнего противостояния тоталитарной репрессивной машине. Не забывайте, господа, что Чернов подвергался преследованиям за свою приверженность инстинктам даже после крушения советского колосса. Его обвиняли в мужеложестве, скотоложестве, скатологии, некрофилии, педофилии и прочих вещах, которые давно уже признаны в свободном обществе законным правом личности на отдых. Можно только догадываться, каких душевных травм стоили ему эти гонения.

- Да-да, - горячо вмешался в разговор Мияма, вскочив с кресла. - Всеволод Чернов великий мужелог, скотолог, скатолог, некрофил и педофил – во всяком случае в искусстве. Насчет прочего пока точно не знаю и потому судить не берусь. Я преклоняюсь перед его талантом. Вот уже много лет я черпаю вдохновение в его романах и повестях. Благодаря его гению я внутренне переродился, стал другим человеком, сумел подготовиться к вступлению в наш клуб. Если я смог достойно пройти инициацию, то в этом целиком и полностью заслуга господина Чернова. Я безмерно счастлив, что мне удалось пригласить самого выдающегося, на мой взгляд,   писателя современности в Японию, представить нашим читателям те самые произведения, за которые он был гоним на родине. И вы, господа, первые по достоинству оценили этого живого классика!

На родном языке Мияма говорил выспренне и проникновенно, обнаруживая склонность к сентиментальной патетике, способной тронуть сердце любого соотечественника. Не случайно его лекции пользовались успехом среди студенток Университета Внешних сношений – как в стенах аудиторий, так и далеко за их пределами..

- О, судьба русских писателей всегда была трагична. Радищева сгноили в Сибири. Пушкин, “наше всё” для русских, погиб на дуэли – заметьте, от руки иностранца, какого-то хэнна гайдзин! Лермонтов, еще один великий поэт, пал от пули ничтожества. Гоголь сошел с ума от всего, что видел вокруг себя на родине. Чернышевский был отправлен на каторгу. Достоевский провел долгие годы в Мертвом доме. Есенин и Маяковский покончили с собой. Мандельштама стерли в лагерную пыль. Ахматову, Зощенко, Пастернака подвергли жестокой травле. Солженицына после лагерей и тюрем вышвырнули из страны. А теперь они сводят счеты с Черновым! Великий писатель – кровавая пища ограниченных властолюбцев, злобных и бездарных мещан. Я не могу этого вынести!

На глаза Миямы навернулись слезы. Он всхлипнул и нервно высморкался. Слушатели, которым весь этот набор фамилий ничего не говорил, тоже с готовностью вытащили бумажные платки.

В этот момент бегемот как раз стряхивал в воду дощатый настил моста вместе со Всеволодом. Публика с замиранием сердца уставилась в панорамный экран, а дама в бордовом брючном костюме встала, подошла к Мияме и, взяв его руку в свои ладони, молча крепко пожала ее. Президент Саруно, поигрывая джойстиком, с задумчивым и печальным видом намечал вектор движения бегемота.

- Попробуем помочь нашему другу, - сказал он, обращаясь к Мияме. – Конечно, нельзя ничего гарантировать, но кое-какие шансы есть. Мы можем помочь ему скорректировать базовые ментальные установки, изжить комплексы, порожденные репрессивной тоталитарной системой, компенсировать их за счет природных ресурсов организма. Как видите, сейчас мы создаем для него симуляцию стрессовых пограничных состояний, которые так разрушительно влияли на его психику в тоталитарном обществе. Пройдя через эти тесты, он обретет уверенность в себе, получит новую позитивную стартовую установку. Если говорить о вас, сэнсэй, мне кажется, наша методика сработала отлично.

- Вы правы, - согласился Мияма. – Господин Чернов очень впечатлителен и восприимчив к влияниям извне. Вместе с воздействием изнутри на биоэлектронном уровне инициация может дать замечательный эффект. Я очень надеюсь! О инори симас!  

Прежде, чем бегемот успел оглядеться, Всеволод уже был вне опасности, на гребне стены, радуясь тому, что оказался не с той стороны, где его поджидали беспокойные зебры. Углубленная площадка внизу хорошо просматривалась и была совершенно пуста, если не считать скалы в дальнем левом углу и нескольких небольших валунов. Однако перебраться в соседний вольер было много сложнее, чем в прошлый раз. Гладкая бетонная стена уходила метров на пять вниз, и никаких лиан поблизости не было видно. Зато – о радость! – на другом конце площадки  виднелась маленькая дверца с синей светящейся табличкой  “EXIT TO THE GARDEN”. Поколебавшись, Всеволод размотал двухметровый матерчатый пояс мокрого халата и привязал его к торчащему из бетона штырю. Подергав и убедившись в прочности своего изобретения, он соскользнул вниз, повис на руках и легко спрыгнул на пол. Поддерживая разлетающиеся полы юкаты, Всеволод погрозил кулаком очередной камере и ринулся к заветной дверце, наступая по дороге на острую щебенку и морщась от боли. Ткнувшись в запертую дверь, он затравленно оглянулся по сторонам, присматривая что-нибудь вроде булыжника, но ничего подходящего не обнаружил. Эту дверь надо было открыть во что бы то ни стало!

В конце концов ему надоело изображать героя “Джуманджи”. Кому нужны эти игры для бойскаутов?! Если профессору Мияме нравится сношаться с обезьянами, чтобы познать самого себя, то он, русский писатель Чернов, тут ни при чем. Почему он должен выяснять отношения с бегемотами и зебрами? Какой от этого прок для него самого, для японцев, для бегемотов? Театр абсурда. Уже ясно, что ресивер не работает, с микрочипом что-то не в порядке. Пора кончать этот маразм!

Внезапно в полутьме послышалось что-то вроде горького всхлипа. Всеволод вздрогнул и затравленно оглянулся. Из-за черной скалы в углу вольера показалась знакомая грациозная волосатая фигура. Это была Момоко.; Горилла шла вразвалку, слегка покачивая бедрами, опираясь на передние лапы и скорбно вздыхая на ходу. Казалось, сердце ее навеки разбито несчастной любовью. Иногда она на мгновение останавливалась, чтобы потереть передней лапой лоб и испустить очередной душераздирающий вздох. Повадки юной самки столь разительно отличались от протокольной манеры вожака Таро и брутального напора мужлана Итиро, что Всеволод невольно проникся к горилле симпатией. Во всяком случае он ее не боялся, а это уже кое-что значило.

На атлетическом торсе гориллы красовалась ажурная жилетка, низ туловища прикрывало подобие кружевной юбочки, а в левом ухе горела изумрудная серьга. По размерам Момоко  значительно уступала своим собратьям противоположного пола. В ее повадках чувствовалось врожденное изящество и благородство,   а в больших умных глазах на выразительном лице читалась затаенная печаль.

Когда горилла приблизилась на расстояние нескольких шагов, до Всеволода донесся тонкий аромат французских духов.

- Кажется, “Палома Пикассо”, - подумал он рассеянно, вспомнив свой последний московский флирт.

Остановившись поодаль со смущенной миной, горилла рассматривала пришельца и тяжело вздыхала. Ее гладкая свежерасчесанная коричневато-черная шкура играла бликами в мерцании фонарей. Благоухание парфюма смешивалось с запахами персикового мыла и мятной зубной пасты. Фосфоресцирующий лак отсвечивал на длинных изящных когтях. Заметив, что гость тоже внимательно приглядывается к ней, горилла отвела взгляд и потупилась, но с места не сошла. Должно быть, ей наскучило одиночество, и присутствие умеренно волосатого сородича в мокром халате располагало к общению.

Присев на задние лапы, горилла нерешительно хлопнула себе передними по груди и покосилась при этом на Всеволода, словно спрашивая, что он о ней думает. Не дождавшись ответа, обезьяна снова горестно вздохнула и подняла правую лапу вверх, ладонью к собеседнику. Всеволод после некоторого колебания тоже поднял правую руку, опасаясь, что равнодушие или явная бестактность могут подтолкнуть гориллу к более агрессивным действиям. На сей раз томная красавица, по-видимому, была удовлетворена. Она изобразила подобие ласковой улыбки, погладила себя по щеке и нежно гукнула. Всеволод тоже погладил себя по щеке. Горилла одобрительно кивнула и обеими руками потерла внушительный живот. Всеволод тоже потер живот. Горилла снова кивнула, гукнула на более низкой ноте  и почесала ладонью волосатую ягодицу. Всеволод на всякий случай почесал свою.

Момоко заинтересованно посмотрела на него исподлобья и несколько раз одернула юбочку, звучно втянув воздух губами. Всеволод тоже одернул полу халата, после чего горилла придвинулась к нему почти вплотную и робко повела носом, принюхиваясь. От гостя пахло только болотной тиной, но обезьяну это нисколько не смущало. Протянув ко Всеволоду огромную лапу, она мягко, но требовательно коснулась его плеча. Он стоял, боясь пошевелиться, обливаясь холодным потом. Горилла провела цепкими кожаными пальцами по длинной лохматой шевелюре и вкусно причмокнула. Затем ее пальцы перешли на бороду, которая тоже встретила полное одобрение. Распахнув юкату, Момоко с подобием восхищенной улыбки рассматривала и ощупывала белую кожу человека, поросшую кое-где рыжеватым подшерстком. Ее лицо отражало сложную гамму эмоций, которые она пыталась передать постукиванием зубов, утробным уханьем и довольно членораздельными возгласами восторга.

В это время Смотритель комментировал происходящее на экране для зрителей.

- Господа, - обратился он к публике тоном заправского лектора. – Как вам известно, оба уважаемых самца в нашем зверинце принадлежат к виду восточных равнинных горилл, Gorilla beringei grauer. Их места природного обитания – Центральная и Восточная Африка, однако наши питомцы родились в Америке, а затем воспитывались у нас, на Идзу. Очевидно, вы знаете и то, что они прибыли к нам в раннем возрасте пятнадцать лет назад из зоопарка Сиэтла. Таро было тогда девять лет, а Итиро - три. Они сводные братья. Оба ведут свой род от знаменитой говорящей гориллы Майкла. Их отец владел шестью сотнями знаков языка жестов и понимал до тысячи слов разговорного английского. Кроме того, он рисовал и ежедневно смотрел телевизор, предпочитая сериалы Нэшнл джеогрэфик. Мы продолжили обучение  по той же программе, и  оба наших любимца уже превзошли уровень своего родителя. Разумеется, здесь они изучают не английский, а японский, и теперь в определенном смысле билингвистичны. Мы здесь не забываем о глобализации, но в первую очередь заботимся о патриотическом воспитании питомцев. Они рисуют не акварелью на ватмане, а цветной тушью на рисовой бумаге. Их любимые телевизионные передачи – утренние сериалы отечественных мелодрам. К просмотру мелодрам наши питомцы приступают сразу после завтрака и смотрят их до полудня. Ежедневно после обеда перед сексуальным часом мы практикуем с ними занятия  дзэнской медитацией. Не случайно общение с ними доставляет такое удовольствие почтенным членам клуба Зверолюбов – ведь они насквозь проникнуты духом нашей родной культуры.

В этом месте Смотритель с радушной улыбкой отвесил легкий поклон в сторону Миямы. Тот с достоинством ответил таким же поклоном.

- Что касается Момоко, продолжал Смотритель, то это изящное создание - гордость нашего зверинца. Ее отец – широко известная в Южной Калифорнии горная горилла Джерри редкого вида Gоrillа beringei beringei. Представителей вида сохранилось в мире не более шестисот пятидесяти особей. Эти редчайшие приматы обитают в джунглях Уганды и Заира. В неволе их зафиксировано всего семь.

Джерри в свое время занял первое место на конкурсе красоты среди американских горилл. Он понимает до пятисот знаков языка жестов и периодически присылает дочери видеописьма. Правда, письма почему-то с техасским акцентом – наверное, недосмотр преподавателей. Мать нашей Момоко – всемирно знаменитая горилла Пусси из зоопарка Сан Франциско. Пусси знает более тысячи знаков и улавливает на слух до двух тысяч слов английского языка. Она свободно объясняется с посетителями, особенно когда речь идет о вопросах кулинарии. Ее образованием и воспитанием занимается доктор Бетти Мэттерсон, которая возглавляет благотворительный “Пусси фонд”. Наш клуб вносит в него пожертвования. В этом году Пусси отметила двадцатипятилетний юбилей, и ее поздравили все говорящие гориллы планеты. Мы тоже, конечно, присоединились к поздравлениям.

Наша любимица Момоко, которую вы видите на экране, очаровательная девушка, почти дитя. Ей всего восемь лет. Я, вероятно, не открою ничего нового, если скажу, что средний возраст гориллы составляет половину среднего возраста человека. Она была поздним ребенком, и, безусловно, взяла все лучшее от обоих родителей. Момоко свободно владеет языком жестов, понимает до восьмисот японских слов и прилежно изучает английский с репетитором. Кроме того, она смотрит телевикторины, рисует маслом, в основном цветным сливочным и шоколадным, танцует с веером, увлекается икэбаной, чайной церемонией, прыжками на батуте и кувырканием через голову.

Наша Момоко лишь недавно вступила в брачный период. Она целомудренна, как цветок хризантемы, поскольку мы содержим ее пока в отдельном вольере. Опасаясь, что первый сексуальный контакт с нашим уважаемым предводителем может явиться для нее шоком, мы решили переложить эту благородную миссию на господина Чернова, чтобы ослабить стресс. Тем более, что такое решение  исключает непредвиденные последствия. Как видите, мы не ошиблись.

Всеволоду было щекотно. Он с трудом сдерживался, чтобы не захихикать, опасаясь что горилле это не понравится. Однако никакого отвращения он не испытывал – наоборот, было ощущение полного контакта, как с любимой собакой, или кошкой, или... Протянув руку, он тоже осторожно погладил обезьяну по плечу. Горилла в ответ кивнула головой и почесала ему шерстистый лобок.   Другой лапой она полезла себе в промежность и там произвела какие-то манипуляции, от которых настроение ее явно улучшилось. Призывно заухав, она ухватила Всеволода за вяло свисающий член и слегка потянула на себя.

В этот момент дальняя зарешеченная ограда вольера сверкнула в свете фонарей. Впрочем, может быть, то были вовсе не фонари, а четыре налитых кровью и ненавистью глаза. Таро и Итиро смотрели на них из-за решетки с лютой звериной злобой. Всеволод вспомнил слышанную когда-то по радио передачу о нравах горилл. На свободе гориллы живут сообществом, которое символично именуется “гарем”.   Кроме матерого вожака, в гарем  входит несколько самок и недозрелых самцов. Самок иногда набирается до двух десятков.   Вожак всех рассматривает как своих наложниц и не позволяет молодняку к ним прикасаться. Если самка отдается другому, вожак чувствует себя униженным и растоптанным. Наверное, здесь, в зверинце, за неимением лучшего, вожак пользовал и красотку Момоко, и красавчика Итиро, а тот, следуя примеру начальства, в свою очередь, оттягивался на безволосых родичах.

Решетка была высокая, с заостренными выгнутыми вовнутрь наконечниками прутьев, так что перебраться через нее  гориллы явно не могли. Всеволод ехидно ухмыльнулся и показал самцам оттопыренный средний палец правой руки, полагая, что они должны правильно понять этот жест. В ответ Таро зарычал и принялся неистово трясти решетку, а Итиро заметался по клетке в поисках выхода. Не найдя такового, он сел на землю и, обхватив голову лапами, истошно заголосил.

- Что, быки, не нравится?! Повадились нашего брата на халяву иметь. Хрен вам в задницу! Моя очередь! Совковое отродье! Тоталитарная мразь! Номенклатура, эбентать!   Партийная элита! Теперь я вашу телку отоварю, а вы посмотрите! Кинг-конги, блин! Будет и на нашей улице!...

Всеволод снова был в ударе. От меланхолической рефлексии не осталось и следа. Страх его прошел окончательно, а желание разгоралось с каждой минутой. Ему бешено, неудержимо захотелось самку. Никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Его уже ничего не смущало, он готов был трахать все, что движется – в спальне, в вольере, в театре, в цирке, на футбольном поле, да хоть на айсберге! Сейчас ему хотелось эту гориллу, и ей тоже его хотелось.

Пусть ночь коротка,

Но я не один на веранде

Любуюсь луной.

Чего же еще и желать?

Поистине жизнь хороша!

Кто это сказал? Да не все ли равно! Лезет в голову какая-то чушь! Его распирало от желания. В мозгу, словно кадры проматывающейся видеопленки, лихорадочно мелькали обрывки сексуальных эпизодов из давнего и недавнего прошлого, случайные фрагменты порнофильмов, сцены из собственных рассказов и повестей. Ну и что, если она обезьяна? Может быть, иная горилла лучше московской путаны. Как там выразился по этому поводу Мияма? –  “Уникальная повозка”...

- Ну, крошка, позабавимся?

Он фамильярно потрепал Момоко по холке, решив, что пора переходить к действиям.

Обезьяна тоже потрепала его по холке и нежно гукнула в ухо. Она была смущена и взволнована. Взяв Всеволода под руку, Момоко увлекла его к дверце с синей надписью, которая, словно по мановению волшебной палочки, приоткрылась и выпустила их в сад. Со всех сторон на Всеволода нахлынули дурманящие тропические ароматы. Откуда-то издалека доносился шум водопада, сухо шелестели под бризом разорванные на ровные полосы листья банана, в призрачном мерцании скользили и бесшумно растворялись причудливые тени. Они шли по тропинке мимо исполинского узловатого баобаба, проросшего ветвями в грунт, мимо развесистых кокосовых пальм, мимо чинно выстроившихся в ряд фикусов.

Наконец джунгли кончились, и они оказались на той самой опушке, где Всеволод начал свое знакомство с обитателями зверинца. Но теперь ему не было ни страшно, ни стыдно. Ему было хорошо. Он видел себя и Момоко в вышине, на экране под куполом, и знал, что все взоры сейчас обращены на него. Он был преисполнен гордой уверенности в себе.

Сбросив юкату, Всеволод решительно сорвал с Момоко жилетку и попытался сдернуть ажурную юбку, которая почему-то не поддавалась - видимо, мешала застежка. Со вздохом Момоко сама расстегнула пряжку, и юбка упала на землю. Всеволод нежно и властно потянул ее вниз, так что оба опустились на колени, глядя в глаза друг другу. Момоко все поняла и, застенчиво отведя взгляд, повернулась спиной к избраннику. Не владея более собой, он набросился на нее со сладострастным ревом, разом вогнав напрягшийся жезл любви в жаркий влажный зев. Неожиданное препятствие приостановило стремительный натиск.

- Неужели девушка? Первая настоящая девушка в моей жизни!

Возможно, при иных обстоятельствах Всеволод и не справился бы с возникшими трудностями, но сейчас препятствие только удвоило его пыл. Он вновь и вновь с бешеной энергией атаковал неподатливую преграду, не обращая внимания на жалобные визги Момоко, которая скулила и верещала под ним. “Хоп-хоп-хоп-хоп...” Наконец раздался приглушенный звук лопнушего надувного шара – и все было кончено. Почти одновременно Всеволод забился в пароксизме страсти. Казалось, все страхи давно минувших лет, вся боль унижений и невзгод долгой неприкаянной жизни, все застарелые комплексы и заскорузлые обиды, выплескиваются из него горячей струей в доверчиво раскрывшееся лоно. Застонав, он припал к беззащитной темнокоричневой спине Момоко, обхватив ее руками за плечи. Может быть, это и есть любовь? Издалека доносились тоскливые вопли обесчещенных самцов.

Момоко покорно замерла на коленях, лишь слегка подрагивая в жадных объятиях Всеволода. Очнувшись, он поднял голову и посмотрел на галерею. Зрители, казалось, тоже только что вышедшие из оцепенения, бурно зааплодировали.

***

- Видите ли, Сева, - наставительно заметил Мияма, подливая русскому другу бурбона в высокий хрустальный стакан, - теперь мы сами можем вытворять жизнь как хотим. Мы вырвались из пленки условностей, соокупились с природой. Я же говорил, бояться нечего. А вы еще не хотели, противлялись! Только в наших первоуродных инстинктах можно отбрести истинную свободу! За наш Путь познания!

Как всегда в подобных случаях, профессор придерживался высокого стиля, изъясняясь тщательно подобранными клише.

Они сидели на галерее среди недавних зрителей, которые собрались возле их столика в плотный кружок поздравить первого зарубежного члена клуба. Принимал поздравления главным образом Мияма, переводя избранные места для Всеволода. Выпивали, не чокаясь. Неожиданно сквозь плотную толпу протиснулась Юрико с большим букетом белых хризантем.

- Это вам, сэнсэй, - сказала она, обращаясь к Всеволоду с отсутствующим выражением  лица. Большое спасибо. Благодаря вам меня приняли сегодня в клуб стажером на испытательный срок. Через год я смогу стать действительным членом – совершенно бесплатно. Господин президент сказал, что у русской культуры большое будущее, и нам потребуются хорошие переводчики.

- Соо, соо, - согласился президент Саруно, потягивая хайбол и критически поглядывая на Юрико. – Нам нужны молодые и энергичные коллеги со знанием иностранных языков. Но сначала, Юрико-тян, вам придется пройти надлежащие тесты.

- Я готова! – не задумываясь ответила девушка.

- Не сомневаюсь, - сказал Саруно, еще раз бросив на Юрико оценивающий взгляд. – Но для этого у нас еще целый год впереди. Надеюсь, к тому времени вы прочтете в оригигнале все сочинения нашего уважаемого коллеги. А от профессора Миямы мы ждем новых переводов и постараемся субсидировать издание.

- Можете на меня положиться, господа! – растроганно кивнул Мияма. – О макасэ кудасай! Я уверен, что русский классик скоро одарит нас новыми шедеврами. Ведь у него теперь перманентный источник вдохновения.

- Большое спасибо, господа, - поднялся со своего кресла Всеволод. Ноги у него дрожали и  слегка подгибались в коленях, нижняя челюсть и ухо непроизвольно подергивались. – Это был действительно... незабываемый опыт. Я словно родился заново, ощутил себя... другим человеком. Мне пока трудно это... выразить, но я попытаюсь. У меня уже есть одна творческая задумка...

- Dear friend, - начал по-английски Саруно, - let me tell you something. (Дорогой друг! Я вам вот что скажу... - англ.).

Тут он, видимо, вспомнил, что гость не силен в языках, и, поманив Юрико, перешел на японский.

- Мы знаем, что вам нелегко пришлось на вашей исторической родине. Вы страдали от гнета цензуры, от бесчисленных запретов и ограничений. Вас смешивали с грязью ортодоксальные критики, вас не печатали в литературных журналах, вами гнушались в салонах – только потому, что вы несли людям правду. Правду об их истинной природе. Силой своего творческого воображения вы преодолели все преграды и перенеслись к нам, на Идзу. Здесь, в Зверинце вы с честью прошли испытание, доказали всем нам и в первую очередь самому себе, на что способен настоящий писатель -  Мыслитель и Творец. Да, вселенная – это пустота, но пустота, в которой априори существуют формы предметов, и наше бытие на земле сводится к извлечению предметных форм и сущности явлений из небытия.

Что может помочь художнику в этом бесконечно сложном процессе, если не маяки первородной энергии в мрачном море пустоты – наши врожденные инстинкты?   Философы объясняли мир, человек стремился научиться управлять своими инстинктами,   между тем как наша задача познать их и привести в соответствие с истинной природой вещей. Так мы изменим себя, и мир изменится вместе с нами. Как говаривал мой покойный отец, основатель этого Зверинца, один штрих кисти содержит все таинство мироздания. А он был большой знаток китайской философии. Вам, коллега, предстоит запечатлеть мир всесильных инстинктов в ваших книгах. Кстати, сейчас мы уже приступаем к работе с хищниками. Вы откроете сокровенный Путь Естества, Дайсидзэндо, людям Запада. В России нас уже отчасти понимают. Может быть, найдутся желающие создать филиал Зверинца где-нибудь в окрестностях Москвы или Петербурга. Знайте, что мы всегда вас поддержим словом и делом.

Саруно приостановился, утер вспотевший лоб и щеки, отхлебнул виски из стакана. Мияма усердно переводил, стараясь держаться как можно ближе к оригиналу.

Экзальтированная дама в черном вмешалась в беседу, подсев к их столику.

- Господин писатель, господин профессор, вы доставили нам такое удовольствие своим посещением! Я просто не могла оторваться от этого захватывающего зрелища. Знаете, вам повезло, в нашем клубе не часто проводится инициация с приматами.

- Ну-ну, не преувеличивайте, госпожа Яги,   - перебил президент, - все планировалось заранее, ведь мы должны были провести посвящение уважаемого гостя по высшему разряду.

- Покорно благодарю, - поклонился Мияма, видимо приняв ремарку на свой счет.

- Не за что, - обронил Саруно, поморщившись. – Итак, господа, при помощи ваших ресиверов вы можете в любой момент получить энергетическую подпитку из глубинных недр природы, выйдя на биоволну любого из наших питомцев.

- Только тех, что включены в лимит? – уточнил Мияма.

- Да, но их вполне достаточно. Ведь если у вас в компьютер введено сто, пятьдесят или тридцать сверхмощных баз данных, это не столь существенно для обычного пользователя. Конечно, человеку творческому иногда может понадобиться весь потенциал зверинца, что мы и заложили в нашу программу.

- Как это предусмотрительно! – восхитился Мияма.

- Да, заложили... - покосившись на него, повторил президент. – Виртуальное общение с нашими подопечными дает, в сущности, тот же эффект, что и прямой контакт третьей степени, о котором вы теперь имеете полное представление. Вы также можете наблюдать по собственному выбору любой сеанс, заказанный членами клуба. Но если вам захочется припасть к живительному источнику, слиться душой и телом с нашими питомцами, двери Зверинца для вас всегда открыты. Милости просим!

- Если позволите, я заеду на следующей неделе, - деловито сообщил Мияма.

- Ну, что ж, заезжайте, - улыбнулся президент, переглянувшись с дамой в черном.

Молодой ассистент Смотрителя в сером кимоно, с бритым лбом под высокой прической тёнмагэ, согнувшись в почтительном полупоклоне, робко приблизился к креслу Всеволода и протянул ему на вытянутых руках прямоугольник цветной бумаги. Едва лишь послание перешло к адресату, самурай удалился, робко пятясь задом и не смея поднять голову. Всеволод со смешанным чувством смотрел на конверт, от которого исходил едва уловимый знакомый аромат французского парфюма. Подписи на конверте не было, но посередине, словно кленовый лист,   киноварным пятном пламенел отпечаток кисти. Он узнал эту миниатюрную кисть с длинными аристократическими пальцами. Прощальное письмо!  

Всеволод открыл конверт. В него был вложен листок иссиня-лиловой японской бумаги васи с искрящимся фоном из серебристых блесток. В правом верхнем углу, как единственное напоминание о художнике, красовалась мастерски нарисованная в лаконичной дзэнской манере полная луна. Призрачные блики от люминесцентного сливочного масла заливали пейзаж. Казалось, звездная ночь струит голубоватое ледяное сиянье...