Спекулянт

– Александра Тихоновна, вы всегда такая весёлая, не унывающая, жизнерадостная… А случалось с вами, когда, без причины, было тоскливо, тяжело на душе, чего-то хотелось, чего-то не хватало, а чего и сами не знали, словом, невмоготу. Когда всё из рук валится, и сон не идёт, и жить тошно, хоть вниз головой с моста?

Она посмотрела на меня, не моргая, долго, внимательно, словно догадываясь, что её рассказы волнуют меня не меньше, чем её саму, и тихо, с придыханием, спросила:

– С чего это у тебя такой интерес к моим греховным делишкам? Неуж-то слушать приятней, чем самому испробовать?

Предо мной сидела, далеко не молодая, но ещё красивая той простонародной, грубоватой и неотёсанной красотой пышущая здоровьем женщина в расстегнутом на высокой груди халате, позволявшем видеть её белую и чистую кожу, без единой морщинки, и глубокую, тёмную ложбинку между  грудями с утонувшим между ними крестиком с распятием. А я и помыслить не смел даже пальцем прикоснуться к этим сокровищам.

Сегодня, поправляя причёску, она закинула руки за голову, показав подмышки с тщательно подбритыми по краям черными, как смоль, волосами. От вида их, овальных, кудрявых кустиков на белоснежной коже, дух захватывало.

Тётушка мастерски будоражила похотливое воображение подростка, подслащивая его своим внешне отрешённым, простодушным взглядом и певучим, глубоким  голосом.    

– Иногда, – говорю я, глотая слюну, – и послушать полезно…

– Ну, раз так, послушай ещё один, их у меня на целую книгу хватит. А с камнем на душе ходить приходилось, только я тебе не дурочка какая-нибудь, чтоб, без поводу, бежать топиться. Слышала я, от любви чахнут и руки на себя накладывают, думают, легче станет на том свете. Таких в Рай не пускают, с них три паспорта спросят, прежде чем ворота открыть. А грустить – грустила, уж больно много грехов накопилось, и нет избавленья от них ни на исповеди, ни пред Престолом Господним. Наши грехи нас-то на земле и держат. Так и живу с ними и тебе выбалтываю, сама не зная почему. Для тебя, может быть, забава, а для меня одним грехом больше. Будь моя воля, я б всем бабам языки укоротила и с себя первой начала. Знал бы ты, чего я от толстухи Таньки наслушаламь!... Вот так-то, милый мой!

Встретила я однажды одного лиходея и чуть было не влюбилась в него. Не сразу и опомнилась, но вовремя одумалась. Уж больно хорош был, всем вышел: и ростом, и лицом, и языком подвешенным, сладкоречивым и лукавым. Так бы и слушала его до конца дней своих! Моложе меня оказался, лет эдак на десять, а умён, как бес. Не знаю, правда, чего в нём больше было ума или хитрости, а пел про это самое, соловьём разливался!

Помню, песенка такая была – «как у нас в садочке розы расцвели». Вот и в моём садочке они тогда зацвели, да быстро завяли и осыпались… Одни лепестки в памяти сохранились и те не пахнут.

А началось-то всё, как в сказке, когда нечистая сила из дому гонит на улицу. Сижу я, значит, как-то на лавочке в парке вздохов и предложений нашего, значит, народного хозяйства и наслаждаюсь под тёплым, весенним солнышком погодой и тишиной. Сюда, в парк этот, всё название его никак запомнить не могла, бегала я ещё девчонкой целоваться с охламонами и охотниками до моих прелестей. А у меня их всегда было столько, что на всех хватало. Сижу, ветерок, нахальный такой, лицо ласкает и под платье забирается, прохладой обдаёт и мою царицу между ног. Растревожит и убегает. Я тогда ноги слегка раздвинула и пожалела, что трусы надела. Мне матушка сказывала, что в её время деревенские бабы в длинных платьях ходили и летом трусов не надевали, в чистоте садик свой содержали и дышать ему давали. Зашла я тогда, значит, в кусты, огляделась, сняла их, засунула в сумочку, села снова на лавку, юбку подобрала чуть повыше колен, чтоб чего не подумали, и раздвинула их. Теперь-то ласковый ветерок гулял по мне, как ему вздумается.

Нынешние пионерки тоже, вроде, поняли, что к чему, и вообще полуголыми ходят, срам один. Сама я не какая-то там озабоченная Богом монашка, но такого греха себе не позволяла. Груди лишь приоткрою самую малость, ну а попу никуда не спрячешь. Она у меня, сама за себя говорит. Ты-то, конечно, не видел… Это я так, к слову.  

Жили мы в те, не очень-то и далёкие, времена хорошо, покойно и весело. А чего нам не жить? Жили дружно. Я и размечталась…

Тут-то он, как из-под земли вырос.

– Не помешаю, мамаша? – спрашивает.

– А ты мне не сынок, говорю. – Сам-то не из милиции?

– Нет, любезная, я посланник бога любви Эроса.

– Тогда не помешаешь, вот только я что-то не слышала про такого бога любви. Иисуса Христа знаю. Он завешал возлюбить ближнего, как себя самого. А у нас всё больше  себя любят, а к ближнему норовят поближе к карману его подобраться либо под платье залезть. Я не из тех, говорю, поищи-ка «любезную мамашу» в другом месте, они там сидят.

– Извините, говорит, не хотел обидеть. Вы настоящая дама и очень красивая. Как вас величать, не скажите?

– Величай Александрой Тихоновной, говорю. – А тебя как?

– А я, говорит, чародей и слуга бога любви Эроса.

– Волшебник, стало быть?

– Не волшебник, а женщин, вроде вас, люблю и обслуживаю по первой категории и с полным ассортиментом.

– Это, как понимать? – спрашиваю.

– Вы тут сидите одна, вот я и подумал…

– Ишь ты, шустрый нашёлся!

– Я в таких делах не тороплюсь…

– Я, милый мой, под первого прохожего тоже не ложусь. Ищи шалав на Ленинградском.

– Вы моего ассортимента не знаете…

– Он что у тебя из золота?

– Можно сказать и так! А вы вся такая чистенькая, пышная и ухоженная, как кобылка на зелёном лугу, одна и без хозяина. Из ваших глаз, говорит, словно божественный свет струится, как с картины  художника. А про лицо и всё остальное слов не хватает и глаз не оторвать!

Тут-то я уши и развесила, а он, знай себе, поёт:

– Груди ваши медоносные, томящиеся под блузкой в оковах лифчика, как душистые сдобные, свежеиспечённые булочки на блюде. Так бы и съел! А между ними ямочка так и завёт к поцелую…

«Ишь, разохотился», думаю, а у самой под ложечкой похолодело и похотью обдало.

– Я, говорю, получше твоего знаю, какая я и какие у меня ямочки. Мы тоже в баню ходим, не дикари!

– А я бы, говорит, всё отдал, чтоб часок той мочалкой побыть, которой вы моетесь и ласкаете себя. Я уж постарался бы ни одной складочки, ни одного уголка не пропустить и самые потаённые места до блеска довести. Жаль, говорит, что не могу на вас сзади полюбоваться, какая вы с другой стороны луны. Но, чувствую, говорит, если увижу, душа лопнет. Деревянной скамейке, говорит, повезло больше. Вы сидите на ней, бездушной, и её без толку ублажаете своими шикарными и пышными караваями.

Это, значит, он, нахал, мою попу имел в виду. У меня от его сладострастья, как у той вороны, от слабости в зобу дыханье спёрло. И уж  не помню как, а пошла я, от грусти и волнения, с этим словоблудом посмотреть на его золотой ассортимент. хотя и перевидала их, ассортиментов, на своём веку достаточно. Вот только золотых не встречала.

Квартирка его неподалёку оказалась. В комнате широченный диван с фиолетовым покрывалом раскорячился, на полу ковёр да лампа с абажуром на одной ноге и ничего больше. На стенах, правда, картинки висели с грудастыми голыми бабами с бритыми лобками и мужиками-физкультурниками и те тоже в чём мать родила.   Я было собралась юбку задрать и встать, по привычке, на колени, а он руками замахал:

– Нет, нет, говорит, позвольте мне, милая Александра Тихоновна, за вами поухаживать. Сначала нам надо, как говориться, социализм построить, а уж потом коммунизмом на моём верстаке займёмся. Вы, как желаете, любезная Александра Тихоновна, чтоб я вас обслужил – в попку или, как нам предки завещали? Нынче, говорит, стало модно в попку. Серьёзные, образованные дамы и артистки предпочитают иногда что-то новенькое и таинственное попробовать.    

– Я простая русская баба, говорю я ему, и жопа моя для красоты выросла, чтобы глаз радовать, а не лазить в неё. Мне нравится, по-стаоринке, когда меня сзади обслуживают и куда надо. Не люблю смотреть на вас. У вас, у мужиков, когда вы наслаждаетесь, такие зверские рожи, будто вы не бабу любите, а дрова рубите.

– Я и сам не большой охотник залезать куда не просят. Народ наш не обманешь, и покупатель всегда прав, как говорят настоящие большевики! Давайте-ка я вас сперва разогрею малость, – и полез под платье. А на мне-то трусов уже нет, он и ахнул.

– Ваших ягодиц союз нерушимый меня уже сводит с ума. Но денежку я беру вперёд.

– Какую еще денежку? – заволновалась я.

– Я, мамаша, «за спасибо» не работаю. На дворе нынче капитализм.

– Ишь-ты, спекулянт нашёлся!

– Я, маманя, не спекулянт. Я не фуфлом торгую. Своё добро продаю почти задаром, по себестоимости и без НДС. Нынче сперматозоиды в большой цене, дорогая моя!

– Какой ещё такой НДС? – говорю я ему. Не слыхала я про твои ндэсы и сперматозоиды. И знать не желаю! Да и товар-то твой уже небось давно протух.

Тут он его достаёт и показывает мне. Вижу, в самом деле, торчит столбом оголтело.    

– А мой товар, говорю, тоже свежий. Таких сисек во всей Москве не сыщешь! Ты ещё мою жопу не видел! Хоть всю Третьяковскую галерею облазь, а такую не найдёшь!

– Если б вы знали, мамаша, сколько я жоп и сисек перевидал, вы бы вели себя поприличней. Слыхали, требуя вежливости от продавца, будь вежлив сам!

Тут меня и понесло, как кобылу на случке.

– Мы тоже, говорю, в советских школах учились, слава Богу, не лыком шиты. А мои яйцеклетки, по-твоему, на улице валяются? Я ими поштучно не торгую, а по любви раздаю. А ты тут стоишь передо мной, трясёшь яйцами нахально и ещё меня стыдишь! Видали, удивил бабу!

Тут у него и голова поникла, как у Пушкина на Тверской и причиндал упал. Гляжу, убрал он свой товар с прилавка, застегнул ширинку и говорит:

– Мы с вами, мамаша, не на базаре, а в храме любви и наслаждений. А за любовь и наслаждения надо платить. Тут вам не богадельня. Я беру только наличными.

– Я с тобой, выходит, натурой и наличными, а ты со мной только натурой? Ладно, говорю, капиталист проклятый, а за 50 рублей твой спекулянт встанет? У меня больше нету!

– За 50 рублей ни у кого не встанет! Поищите у пивного ларька за 50!

– А за 60? – спрашиваю.

– Мамаша, говорю вам русским языком, меньше, чем за 500, он у меня не шелохнётся.

– А как быть, говорю, ежели твои сперматозоиды выскочат, а я не успею кончить и мои яйцеклетки в накладе останутся? Небось он у тебя не чугунный…

– Он у меня с гарантией!

– Может, говорю, ты мне, как пенсионерке, скидку сделаешь?

– Таких настырных пенсионерок у нас миллион. Меня на всех не хватит. Так и быть, давай 350 и снимай штаны.

– Свои я уже давно сняла, ты свои сними, я, говорю, убедиться должна, что он у тебя не тряпичный. Товар-то лицом покажи. Мне кота в мешке не нужно.

Снял он, значит, портки, стащил трусы, посуровел, брови нахмурил, поперёк лба морщину соорудил, а кормилец его как висел, так и не вздрогнул.

– Маманя, говорит он мне тогда жалобно, покажи-ка свою жопу, а то он меня чего-то не слушается.

– Я, милый мой, свою жопу даром не показываю. Скинь ещё сотню, тогда покажу!

– Ладно, говорит, согласен. Задирай юбку, а то у меня времени в обрез.

– Мы, говорю, не блох ловим, потерпишь. А ежели тебе захочется сиськи мои пощупать? Уж наверняка захочешь! А они у меня тоже денег стоят…

Смотрю, он поглаживает своего работягу, не даёт, значит, ему окончательно скиснуть и говорит:

– Мы и без твоих сисек обойдёмся, наше дело правое. Бьём врага в его логове.  

Пожалела я его тогда, отошла подальше от его пулемёта, как водится, стала раком, задрала юбку и смотрю из-за плеча, чего он дальше делать-то будет. Гляжу, подействовало! Воспрянул его капиталист и надулся! А он погладил его, как ребёнка, и говорит:

– Молодец, не подвёл! Гони деньгу, мамаша, мы готовы.

– А я, милый мой, пока тут торговалась с тобой, забыла, за чем пришла. И говорю: «Ты уж меня извини, голубчик, но я кошелёк дома оставила», и убежала, не простившись. Чего этот, спекулянт, мне вслед заорал, я впопыхах не расслышала. Матом покрыл, скорее всего… Вот так-то, милый мой!

–