И сон и явь. Часть 1. Лилиэда. Глава 4

Ретрофантазия

4               

Лилиэда спала не долго. И не спала она вовсе, а мучительно горела во тьме. Ни безмерное отчаяние, ни слабая надежда, ни сменившая её уверенность в безнаказанности совершённого преступления, ни даже свидание с богом не смогли её испепелить до конца. Огонь, сжигающий и обновляющий душу, некоторым образом отличается от пожирающего (и очищающего) тело огня.

Свирепое пламя костра достаточно быстро справляется с плотью, и все знают, что такая – испепелённая – плоть возрождается уже в ином виде, возрождается девственно чистой, достойной объятий бога. Все, правда, знают, что ни Мар-даб, ни Легида, а при случае ни Че-ду, ни Данна, ни Аникаба, не говоря уже о Младших бога и богинях, не чураются осквернять свою чистоту касаясь грешной, нечистой плоти сыновей и дочерей человеческих. Однако прихоти богов священны, а вожделения смертных грязны и нуждаются в очищении. Конечно, костёр – это крайность. В Городе уже несколько поколений согрешившие очищаются земные пределы, как правило, не покидая. Разные существуют способы, чтобы задержаться в нечистом, но отчего-то очень желанном мире людей. Однако – в случае с Лилиэдой… ах, если бы дело было в одной осквернённости…

И дочь Повелителя Молний горела во тьме. Мучительно. Долго. Невыносимо. Зато невидимый огонь уничтожил всякую скверну – всё, что оставалось от прощённого Ле-ином преступления.

После бесконечного для неё кошмара, Лилиэда очнулась на удивление бодрой. Очнулась и поняла, что она и чиста, и невинна, и совершенно спокойна, и очень-очень голодна. Блюдо с тушёной козлятиной почти остыло, но девочка, не обращая на это внимания,   стала хватать чуть тепловатые, приятно пахнущие диким чесноком и душистыми горными травами, липкие от жира кусочки мяса – торопливо совала их в рот: жевала, глотала, давилась и никак не могла насытиться. В небольшую, красиво разрисованную чашку, расплескав вокруг, налила из кувшина – и тут же единым духом выпила – сладкое густое вино. Голод слегка утих, Лилиэда пришла в себя и подивилась своей жадности: она торопилась так, словно украла еду, и вот-вот явится хозяин – всё отнимет, да вдобавок ещё и поколотит. Фи! Дочери Повелителя Молний должно быть стыдно! Однако Лилиэде не было стыдно: капельку неловко, но в целом – радостно и смешно. Сейчас, когда миновала угроза костра, когда и страх, и страсть её оставили,   сейчас только девочка вновь научилась дышать и думать.

Да, Некуар сегодня уйдёт – уйдёт, но от него останется сын. Сын могучего непобедимого воина. Пусть не герой и мудрец. Пусть. Пусть не тот, чьего появления чает народ бад-вар. Пусть. Но всё равно храбрый и сильный воин. Всё равно сын страстно – правда, до свидания с Ле-ином – желанного, а теперь постороннего ей Некуара. И ничего не подозревающий Повелитель Молний торжественно наречёт мальчишку Ту-маг-а-даном.     

(Лилиэда как-то забыла: ребёнок, рождённый не вовремя – и позор для неё и гибель. Мечты о сыне от Некуара – это мечты прежней, смертью и новым рождением не очищенной, отвратительно преступной девчонки. Но, замечтавшись, она забыла…)

Издевательство просто над Грозным Че-ду! Унижающая бога насмешка!

Лилиэда и улыбнулась и содрогнулась одновременно. Несмотря на покровительство Лукавого бога сделалось ей страшновато. Да, над дыханием смертных Грозный Че-ду не имеет власти, но, разъярённый преступлением, отомстить всё равно способен. И ей и мальчику её способен он отомстить ужасно. Но и Ле-ин защитить способен. Уверена Лилиэда в этом. Уверена – и страх сменяется весёлой жутью. Словно во сне над пропастью идёт она по крепкому бревну: идёт и знает, что не может оступиться и что бревно не подведёт – и всё-таки… а под ногами бездна. Потому-то и содрогнулась она, и улыбнулась – разом.

И очень лестно Лилиэде ощущать себя центром приложения Великих, Правящих Миром, Сил. Она, девчонка, расстроила замыслы Грозного Че-ду! (Лилиэда само собой забыла, что замыслы Великого бога расстроила вовсе не она.) Она, девчонка, обманула Старшего бога и смеет над ним смеяться! (Лилиэда забыла, что недавно ей было совсем не до смеха.) Она, девчонка, перессорит, наверно, Великих богов! Тьфу, тьфу – не услышал бы Ле-ин! Мстить он, конечно, не станет, но наказать очень даже способен. И рука у него, пожалуй, потяжелее, чем у Му-ната...

Лилиэда поёжилась, представив Ле-ина в образе своего наставника. Поёжилась и рассмеялась – пусть! Пусть язвит хоть до кровавых рубцов. Он – бог. Её бог. Любящий бог. И, им нанесённые раны, сам же и исцелит. В момент свидания с Ле-ином девочке открылось, что, в отличие от богов народа бад-вар, богов, которые только и умеют, что мстить, Ле-ин умеет прощать. И, на предавшихся ему, никогда не навалит непосильной ноши.

«Ле-ин, Ле-ин, милый Ле-ин, спасший её от костра Ле-ин…»

Лилиэда не заметила, что выпила три или даже четыре чашечки превосходного, но очень крепкого вина. Впрочем, в таком состоянии опьянеть она не могла. Однако восторженность, владевшая девочкой с момента её недавнего пробуждения, от выпитого вина чрезвычайно усилилась и неизбежно должна была во что-нибудь воплотиться. Девочка упала на колени, руками закрыв лицо, и обратилась к своему богу:

«Ле-ин Лукавый. Неведом путь твой никому. Ты добр и славен. О, если бы ты мог прийти и лечь на ложе Лилиэды. О большем бы она блаженстве не мечтала. Но ты не можешь. Не похож ты на Че-ду и на других богов ему подобных. И это очень хорошо. Иначе бы не стал спасть ты Лилиэду. И скоро в пламени костра ушла бы в дальний путь она. Но ты укрыл её от гнева. Пускай подобно волку бесится Че-ду. Пускай рычит и огненные скалит зубы. Ты защитил, ты спас. Но ты не можешь лечь на ложе Лилиэды. И это плохо для неё. Она протягивает руки. И хочет заключить тебя в объятья. Но разве ветер можно обнимать? И разве можно отдаваться свету? А ты, Ле-ин, ты свет и ветер. Прохладный ветер в огненной пустыне и свет во тьме. Ле-ин пришёл и не покинет Лилиэду. Он с ней всегда, но где же он? Ни туча чёрная, ни жгучий пламень, ни дно морское, ни вершины гор, ни даже небо: с солнцем, звёздами, луной – ничто не может быть его жилищем. И это не понятно Лилиэде. И всё в тебе ей очень непонятно. Когда, разлившись светом тихим, ты горечь в сладость претворил – она дрожала от желанья и изнывала от любви. Но ты, Ле-ин, открыл ты Лилиэде, что страсть её – ещё не есть Любовь. Что жажда плоти – самое начало иной, немеркнущей Любви. Что с плотью плоть сливаясь, порождает всего лишь плоть, подобную себе. И мир людей, зверей, богов и гадов на этом шатком утверждён начале. Но тленна плоть, и тленны также её хотенье, трепет и восторг. Приходит время – страсть ослабевает, усталость раздражённая зато по каплям в души литься начинает. И соком этим – чёрным, ядовитым – упившись, чувства увядают. И гаснет страсть, и плотская любовь добычей ревности становится угрюмой. Но есть иная, от велений плоти совсем свободная Любовь. Она не тленна, бурям не подвластна, надёжней солнца, вечности длинней… Ле-ин, Ле-ин, когда, разлившись светом тихим, ты видеть Лилиэду научил, она тогда, быть может, понимала. Но ты ушёл, глаза закрылись, и Лилиэда снова в темноте. Ей очень хочется с тобой в объятьях слиться ей знакомых. О, если б это было бы возможно! О большем бы она блаженстве не мечтала! » 

Её переполнявшие чувства высказав частью словами, но более – сердцем, Лилиэда открыла своё лицо и увидела, что в комнате она не одна. У входа, прислонившись к узорчатой ширме, стоял и внимательно на неё смотрел строгий и мудрый Му-нат.

«Му-нат мудрейший – колдун гнуснейший», – съязвила про себя девочка. Съязвила, смущённая тем, что он, возможно, слышал её доверительный разговор с Ле-ином. Съязвила – и тут же раскаялась. Ей ли упрекать в колдовстве Му-ната?! Да и вообще, ей ли в чём бы то ни было упрекать жреца?! После для него самого смертельно опасного, но тем не менее совершённого им очистительного обряда?!     

Помнит Лилиэда, прекрасно помнит, как, изумившись размазанной по ладони крови, она догадалась, что Му-нат уже давно знает о её преступлении. И мало того, что своим молчанием он уберёг её от очистительного костра – нет, чтобы отвратить от преступницы праведный гнев обманутого ею бога, жрец вдобавок к запретному колдовству!

«Му-нат мудрейший – колдун гнуснейший», – и как только эдакое могло прийти в её ветреную головку?! Лилиэде сделалось стыдно. До того стыдно, что возьми Му-нат плётку – она бы, пожалуй, обрадовалась. Но Му-нат лишь внимательно на неё смотрел – до того внимательно, что девочка догадалась: жрец видит все её мысли. От этого Лилиэде сделалось и вовсе не по себе. Стыд сменился досадой, досада гневом, но сдержанный гнев окончательно сломил Лилиэду, и она, судорожно глотнув и будто бы подавившись воздухом, разрыдалась. Нет, до перерождения – в прежней, полузабытой жизни – дочь Повелителя Молний особой чувствительностью вовсе не отличалась; не отличалась, нет – и придуманная сейчас дразнилка в той, прежней, жизни её наверняка бы восхитила. И через каких-нибудь две, три луны новорождённая душа обрастёт прочной корой и утратит чрезмерную чувствительность. Это, однако – потом… теперь же – сейчас! – душа у Лилиэды по-младенчески обнажена и беззащитна.

Растерянный и беспокойный взгляд Лилиэды, когда, безвольно свесив руки, она открыла лицо, о многом сказал жрецу. Му-нат подошёл к плачущей девочке и стал бережно гладить её по голове. Нет, жрец не знал, что дочь Повелителя Молний плачет из-за пришедшей ей в голову глупости, но он слышал разговор Лилиэды с богом, и этого ему было достаточно, чтобы знать о её состоянии всё.

Утешая дочь Повелителя Молний, Носитель Священной Бороды Че-ду произносил – повторяя и повторяя – только одно слово: Ле-ин…

…Ле-ин… Ле-ин – будто очень издалека дошло наконец до Лилиэдиного сознания. Она стала прислушиваться к восхитительным звукам этого имени и, зачарованная, перестала плакать. Почти перестала. Дохлюпывая напоследок носиком, девочка сообразила, что в своих мыслях она не вольна и не может отвечать за любую, невесть почему залетевшую ей в головку глупость. И, значит, она не виновна в злой неблагодарности. Не должен Му-нат на неё сердиться. Не знает он её непохвальных мыслей. А если даже и знает – не станет сердиться из-за всякого вздора.

«Му-нат мудрейший – ко…, – девочка прикусила язычок, – вот привязалось! – уже без стыда и раздражения подумала Лилиэда. Подумала и о своей беспечности: время, когда ей многое сходило с рук, сегодня кончилось. И навсегда. Способен, разумеется, Ле-ин от неё отвратить беду, но и самой отныне следует стать значительно опасливее. Сказавшись нечистой, должна была помнить: на Му-ната не распространяется этот, обязательный для мужчин, запрет – входить  к ней он может в любое время. И не только жрец – ещё и Шидима. (Как, впрочем, всякая женщина.) Слава Ле-ину, что её нескромную до неприличия молитву слышала не служанка.

Заметив, как неотразимо действует на Лилиэду имя Лукавого бога, жрец – не торопясь, негромко – повторял это имя до той поры, пока не удостоверился: девочка может не только слушать, но уже что-то и понимать. Однако, прежде чем заговорить о предстоящем им испытании, он решил расспросить Лилиэду о явлении ей Ле-ина. Из доверительного – наивно бесстыдного! – обращения девочки к богу Му-нат понял: всякое напоминание о нём подействует благотворно.

Но вопрос о Ле-ине, вопреки ожиданию жреца, привёл дочь Повелителя Молний в смятение. Одно дело вслушиваться в завораживающие звуки: л-е-и-н-л-е-и-н-л-е-и-н – и совсем другое: рассказывать о свидании с богом. Выбитая этим вопросом из колеи, Лилиэда оттолкнула утешающую её руку и едва не сказала дерзость. Однако в последний момент сумела себя сдержать – и промолчала. Не напрасно. Обидь она учителя вспышкой детского гнева – через несколько мгновений очень бы пожалела об этом. Откуда было знать Му-нату, что её мучительно озадачит из самых благих побуждений заданный им вопрос о Ле-ине? Озадачит, ибо говорить о своём спасителе девочке хотелось больше всего на свете, но не было у неё для этого нужных слов. И более: ей казалось, что таких слов вообще нет в человеческом языке – ни у народа бад-вар, ни у всех сопредельных с ним.

А поскольку косноязычие не позволяло девочке говорить о боге, то, рассказывая о свидании с ним, она заговорила о себе. Сбиваясь, путаясь, перескакивая с одного на другое. И так получилось, что сбивчивая, тёмная речь Лилиэды создала фон, на котором призрачным полунамёком засветился расплывчатый лик Ле-ина.

Слушая страстную исповедь дочери Повелителя Молний, Му-нат окончательно убедился: на заре, очевидно при пробуждении, девочка успела и умереть, и вновь родиться.  

И о Ле-ине немножечко он узнал. Самую капельку. Свет, Тишина. Блаженство. Но не солнечный – ослепляющий, грубый – свет.   И не земное – неразрывное с болью – блаженство. Не много узнал о Ле-ине жрец. Но это немногое оказалось самым полновесным зерном из всех, собранных им с великим трудом и огромным терпением. А ведь среди прочего Му-нат прилежно хранил мало кому известные, сбережённые от начала времён, страшные по убойной силе заговоры и заклинания. И судьбоносные Легидины откровения бережно он хранил. Но не им, не им суждено отныне быть его главной драгоценностью. Жемчужины Великой богини потускнели рядом с алмазом девочки. И хотя Му-нат понимал, что алмаз горит Ле-иновым (отражённым) светом – ему-то этот алмаз принесла Лилиэда. И новой мудростью он обязан девочке. Невозможной, с великим трудом воспринимаемой мудростью.

Для Лилиэды всё просто. Явился бог. Простил. Утешил. Защитил. Она-то Ле-ина видела, а можно ли видеть не просто невидимое, но и немыслимое – до этого ей, разумеется, нет дела: видела! Видела, и о своём боге – взволнованно, страстно! – пыталась сейчас рассказать жрецу. Му-нат же, напрягая весь свой недюжинный ум, мучительно и почти напрасно старался представить странный, ни с чем не сравнимый образ. При некотором воображении яркий, но не слепящий свет можно себе представить. И слепящую тьму – тоже. При очень значительном усилии можно представить многое, казалось бы непредставимое. Но бога – который будто бы и всюду, и нигде – представить себе нельзя. По крайней мере – зримо.

Слушая Лилиэду, Му-нат лишь тогда сумел получить бледное представление о Ле-ине, когда ему удалось прогнать от себя сначала легионы зверо-и-человеко-подобных чудищ, а затем и более отвлечённые но всё равно мешающие зримые образы огня, воды, ветра. И наконец – тени, оставшиеся от уничтоженных с огромным трудом предметов. После этого великого очистительного опустошения ум Му-ната был, пожалуй, готов принять Ле-ина… и принял бы… если бы Лукавый бог этого пожелал! Но он мучительно медлил, и жрецу оставалось только качаться на шаткой тонюсенькой досточке скрипучих взаимоотрицаний. Ле-ин везде и нигде. Он свет и тьма. И ложь и правда. Поистине адская пытка для самого изощрённого человеческого ума. К счастью и для себя, и для дальнейшего повествования, Му-нат был не только мудрым жрецом, но и умелым практиком-колдуном. При помощи известных ему сильнодействующих заговоров и заклинаний он вовремя остановил дикую пляску бесстыдно обнажившейся мысли.

Надо ждать. Ждать, пока Лукавый бог не явится ему так же, как явился дочери Повелителя Молний. Ждать, и довольствоваться тем немногим, что он сумел почерпнуть из очень непонятного, сумбурного и восторженного рассказа болезненно возбуждённой девочки.     

Воодушевлённая вниманием Му-ната и чувствующая его доброжелательность, Лилиэда спешила избавиться от не высказанных, раскалившихся – от обилия, тяжести и тесноты – обжигающих душу слов. Она подробно, правда, часто сбиваясь и невпопад перескакивая с одного на другое, поведала о той памятной ночи, когда боги затмили разум, и Некуар к ней пришёл, и она приняла его. И о преступной страсти, и о смертельном страхе, торопясь, рассказала девочка. О невозможном страхе перед Великим, но часто Жестоким и всегда Грозном Че-ду. О страхе, с точностью и беспощадностью копья поразившем её сразу же после той невозможной ночи. Поразившем насмерть, ибо она, поражённая, четыре луны болела и чахла – и   сегодня на рассвете умерла. И только потому, что Де-рад не захотел взять её дыхания, а вернее всего, благодаря заступничеству Ле-ина, она, Лилиэда, родилась заново и говорит сейчас со жрецом.    

Девочка торопилась, не замечая этого. Когда ей не хватало слов, то она пыталась говорить глазами, руками – всем своим телом. Вскакивала, ходила по комнате, хватала различные предметы, тут же бросала их и брала другие – столь же «необходимые». Свою речь Лилиэда закончила на полуслове, скорее даже оборвала, чем закончила – крепко прижав к груди усохшую до черноты голову Редкозубой Тенбины.  

Му-ната и поразил и почти испугал этот, Лилиэдой случайно созданный, резко контрастный образ. Он сам, достаточно умелый постановщик самых разнообразных праздничных действ и зрелищ, не смог бы нагляднее представить вечное – от начала мира – единство жизни и смерти: необходимое соединение конца с началом. Любимая дочь Повелителя Молний, и его бывшая любимая жена… Первая: порыв, движение, смех, слёзы – вторая… от второй, впрочем, осталась одна голова. Вот она: на тяжёлой деревянной подставке, почерневшая от смол и дыма, но всё равно почти красивая, с загадочной и вечной теперь улыбкой – голова Редкозубой Тенбины…

Пытался когда-то жрец укротить гнев Повелителя Молний, говорил, что мать вряд ли повинна в преступлении своих дочерей – но где там… И что из того, что предсказанье Му-ната исполнилось очень скоро, и уже через день после казни Повелитель Молний почти раскаялся – запоздалое сожаление! Правда, чтобы прислуживать ей в мире богов и предков, одиннадцать невольниц отправились вслед за госпожой, а голова неудачницы, пройдя соответствующую обработку, сподобилась вечности… но ничего себе – вечность… на деревянной подставке, и с носом, мышами попорченным!

В конце концов забальзамированная голова Тенбины попала к Лилиэде – невольной виновнице её смерти – и девочка достаточно скоро привыкла к этой жутковатой «игрушке». Подолгу с ней разговаривала, расчёсывала и убирала волосы – и плакала, обнаружив, что мыши слегка обглодали нос. Дочь Повелителя Молний уверяла Му-ната, что душа у Тенбины добрая и нисколько на неё не сердится – ни на неё, ни на кого-нибудь другого. И очень значимо, что речь о Ле-ине, о боге умеющем прощать, Лилиэда закончила прижимая к груди дорогую ей голову безвинно убиенной женщины.     

Выслушав исповедь дочери Повелителя Молний, Му-нат, чтобы окончательно успокоить девочку, рассказал о якобы бывшем ему откровении и о будто бы обещанной Ле-ином помощи.

Вряд ли, конечно, жрец обманулся настолько, чтобы туманные намёки принять за настоящее откровение. Да, услышанную в комнате «Созерцаний и Откровений» разноголосицу он в первый момент был склонен истолковать, как голос Ле-ина, однако, по зрелом размышлении, усомнился в этом. А уж после случайно подслушанной им молитвы и особенно после исповеди дочери Повелителя Молний окончательно понял: не было ему никакого откровения – намёки одни, и только. Однако… для вящего успокоения Лилиэды… мог он – или не мог? – соврать!

Разговаривая с дочерью Повелителя молний, жрец намеренно долго обходил шершавое имя «Че-ду», обходил, словно бы этого (обманутого и преданного ими!) бога и вовсе не существовало. Намеренно долго ласкал её слух, напевно произнося: Ле-ин. И, убаюкав девочку, вдруг неожиданно и резко бросил: Че-ду!

Лилиэда, вздрогнув, очнулась. Испуг. Внимание. Вопрос. Му-нат своего добился. Ни восторженность, в которой пребывала перерождённая девочка, ни посланный Ле-ином, разъедающий волю покой не нужны сейчас Лилиэде. Нет, от неё сейчас требовались отчётливое понимание опасности и сознательная (отчаянная!) готовность к борьбе.  

Че-ду будто согласен закрыть глаза на их страшное преступление, если хотя бы один из трёх святотатцев сегодня же предстанет перед ним воочию. И выбор сделать должны не они, и даже не сам Че-ду – нет, жертву выберет беспристрастный Судья Де-рад. И пусть Лилиэда не надеется: горькой, с отвратительным запахом, но в сущности безобидной водички на этот раз не будет. Яд они примут настоящий – сугубо смертельный яд. И ни на себя, ни на него, Му-ната, пусть она не надеется – помочь ей сможет только Ле-ин. Пусть прогонит или очистит грязные мысли, пусть соберёт всю свою волю, пусть обратится к богу-заступнику – и тогда, может быть…

Му-нат намеренно преувеличил опасность: да, яд они (без обмана) примут смертельный – и в количестве более чем достаточном, но… разные существуют способы… а готовить и давать принимать отраву предстоит не кому-то – ему… Конечно, не хорошо обманывать Де-рада, но, право же, в сравнении с совершёнными им предательством и святотатством – это совершенный пустяк. Ведь многие из нечестивых жрецов на своём опыте убедились, что сам Хозяин Нижнего Мира особого значения такому обману не придаёт: гневается не слишком, а если и мстит, то редко и не существенно. Теперь Му-нат готов вспоминать с улыбкой, как у него – тогда почитай мальчишки – дрожали от страха руки, когда он впервые смешал предназначенную для обвинённого в недозволенном колдовстве отраву с крепкой настойкой рвотного корня…

Да, Му-нат преувеличил опасность. Но не придумал. Опасность оставалась – какие бы меры жрец ни принял. Яд придётся пить очень сильный, и на одни противоядия полагаться нельзя. Пить его необходимо без страха, но с полной серьёзностью и, главное, верой в правоту своих дел и мыслей. Ведь пагубная сила яда верой уничтожается надёжнее, чем самым лучшим противоядием. Как всякому жрецу высокого ранга ему часто приходилось принимать, злейшие, не приправленные ни чем отравы: он верил – и он живёт. А многие, славные телесной мощью, но обделённые верой, споткнулись на таких испытаниях, и их робкие души теперь блуждают, в унижении, по горам и долинам нездешних миров.

Дочь Повелителя Молний с величайшим вниманием слушала наставления своего учителя – правда, явившимся не сразу, а с некоторым опозданием. После долго ласкавшего слух, напевного слова «Ле-ин», колючим щелчком вонзилось – «Че-ду». Разгневанный Грозный Че-ду. Требующий жертвы Че-ду. Жертвы из них троих. И Лилиэда знает его выбор. Ле-ин ей открыл, что умрёт на закате солнца… неужели же этого не знает жрец? А если знает, то к чему такое чрезмерно строгое и, по мнению Лилиэды, чересчур торжественное наставление? Или для Му-ната она всё ещё беспечная, непоседливая и зачастую капризная девчонка? И о смертельной отраве он разглагольствует – всё ещё полагая её дитём? Подчёркивает, чтобы она всерьёз осознала тяжесть предстоящего испытания… О вере ей говорит Му-нат… А зачем ей говорить о вере, если не верить она не может? Как ей не верить, если она уже знает всё! Всё ей открыл Ле-ин. Однако же – ей, не Му-нату! Из рассказа жреца Лилиэда поняла, что ему Лукавым богом помощь была обещана весьма туманно, что по-настоящему Ле-ин пожелал открыться только ей. И девочка безмерно возгордилась. Не мудрому Му-нату, а ей – неопытной, глупенькой! – явился Лукавый бог. Явился, ибо возлюбил её! Но – почему возлюбил?    

Всё. Остановились Лилиэдины мысли, завязнув в чём-то липком, чёрном – отвратительно незнакомом. Не понимала она, как можно, возлюбив, не пожелать прийти на ложе? Или, напротив: если нет намерений или способности разделить ложе с избранницей, то как тогда можно возлюбить? Лилиэда настолько не понимала таких противоприродных отношений, что до недавнего свидания с богом ей и в голову не могло прийти ничего подобного.

Ничего не понимала дочь Повелителя Молний – да; зато знала: её возлюбил Ле-ин… её возлюбил… её… и возгордилась она безмерно. И предстоящее тяжёлое испытание не пугало ни капли девочку. Смертельный яд – подумаешь! Она бы пить могла кипящую смолу, она бы молнию могла поймать руками, и обернуться ею, как драгоценной тканью! Она могла бы… но… опомнилась она! О, дерзость глупая! «Ле-ин, прости», – смущённо прошептала Лилиэда. Одна преступная, смертельно перепуганная девочка сегодня, кажется, уже умерла… умерла? Лилиэда на миг усомнилась в этом – да, смерть её очистила, несомненно очистила, но… глупая девчонка умерла – и… возродилась глупая девчонка! От досады Лилиэда едва ли не до крови прикусила свой язычок, но скоро утешилась: дура она – и пусть! Не мудрого Му-ната и не могучего Некуара, а её – дуру! – возлюбил Лукавый Ле-ин.

Недолгое – и непреднамеренное – самоуглубление вернуло дочь Повелителя Молний земному миру. Ле-ин на время отступил. Его сила перестала поддерживать и вести ослепившую и оглушившую себя девочку. Почувствовав исчезновение этой силы, Лилиэда вспомнила, что у неё имеются и глаза, и уши. Вспомнив, услышала: о предстоящем им испытании Му-нат больше не говорит. А говорит он о воине Некуаре. Не о её нечестивом возлюбленном, а о Могучем Непобедимом Воине – о преданном и неподкупном. И, сам будучи соучастником гнусного преступления, жрец говорит так ловко, что создаётся впечатление, будто близость Некуара и Лилиэды не имела гибельных последствий, будто не растоптали они единственную надежду народа бад-вар. И, по словам хитреца Му-ната, получалось, что ложе воин разделял не с неразумной девочкой, а с Великой Богиней.

Этого только не хватало! Выходит, замыслы Грозного Че-ду расстроила Великая Аникаба? От кого, от кого, но от неё-то – Всеобщей Матери! – ждать подобного было нельзя, казалось бы! От ветреной и беспечной Легиды – куда ни шло! Но чтобы так низко пасть Аникабе? Однако, действительно, если в ту судьбоносную ночь свела их эта богиня – становится ясным всё: и внезапная страсть благочестивого Некуара, и её, Лилиэды полная готовность разделить, не задумываясь о последствиях, эту преступную страсть.  

Великая Аникаба возлюбила могучего воина Некуара и, не дожидаясь сроков, приняла Лилиэдин образ… что же… случается… Но то ли погасла страсть, то ли ей надоело ласки Некуара разделят с неопытной, глупой девочкой – сегодня на заре душа богини покинула тело смертной, и Лилиэда умерла. Это объяснение очень понравилось дочери Повелителя Молний: умереть, когда тебя покидает душа богини – совсем не то, что умереть от страха.

У человека, как всем известно, не меньше пяти душ. (Очень, конечно, спорно. В народе бад-вар это мнение было хоть и распространённым, однако же не всеобщим. Иные считали, что у человека не менее двух душ, другие – четырёх. Лилиэда, по своей природе не будучи религиозным мыслителем, держалась мнения большинства.) Души отца и матери, а точнее – души всех предков, переданные детям через родителей; душа своего – и только своего! – Рода; душа нал-гам, то есть, собственная его душа; и душа нал-вед – душа ночи, бродячая в темноте душа: думается, что это прозвище достаточно говорит о ней. Кроме того, в человеке временно или постоянно могут пребывать души других людей (особенно съеденных им врагов), души зверей, предметов, а иногда, правда редко, души пожелавших воплотиться богов. И если одна из душ покидает тело, то человек на какое-то время умирает. Это естественно – такой смерти не стыдятся даже мужчины. Ну, а когда тело покидает – своим пребыванием освятившая это тело! – душа бога или богини, то этим можно гордиться.  

Дочь Повелителя Молний теперь жадно ловила каждое – ставшее драгоценным! – слово жреца. Особенно ей запомнился конец его длинной речи. Неожиданный конец. Му-нат сказал, что результат предстоящего испытания ему известен почти что наверняка – и, сказав это, поднялся со скамеечки и медленно направился к ведущему во внутренний дворик выходу. Не дойдя двух шагов, задержался у узорчатой ширмы, выразительно посмотрел на Лилиэду и, прежде чем покинуть комнату, напомнил ей о необходимости, укрепив веру в душе, без страха, но отнюдь не беспечно ждать решения судьи Де-рада.

Му-нат вышел, а девочка, будто не в силах отвести глаз от ширмы, за которой скрылся её наставник, продолжала сосредоточенно смотреть на завитки причудливого узора – словно в этом узоре был скрыт очень важный, но непонятный смысл.

Развоображалась, видите ли, что только ей одной известно о предстоящей гибели Некуара! Не обязательно грядущее открывают боги! Чтобы догадаться, кого именно из них троих сегодня на закате солнца выберет Хозяин Нижнего Мира – не надо обладать мудростью Му-ната. Она сама, Лилиэда, прояви хоть чуточную проницательность, с самого начала знала бы имя богини, затмившей их разум! Ведь никакая не тайна, что Великая Аникаба уже давно алчет могучего воина!

Или она и вправду – дура? Ну и пусть! Наедине с собой девочке безразлично это. Кем бы (преступницей! дурой!) она ни была – её возлюбил Ле-ин. Милый Ле-ин. Её Ле-ин…

«Ле, – зевнула Лилиэда, – ин», – и комната поплыла. Безмерная усталость и несколько чашечек великолепного, но очень крепкого вина свалили Любимую дочь Повелителя Молний. Заснула она прямо на ковре, не добравшись до ложа. Заснула по-настоящему – без мучительного пожара во тьме. Заснула девочка, и ей приснилось: Некуар, почему-то весь синий, ласкает богиню. Великую, но отвратительную Аникабу.