Отстрелите педофилам яйца или По самые яйца

«Часто кажется, да так, наверное, оно и есть на самом деле, что человек потому и поднялся из звериного царства, стал человеком, то есть существом, которое могло придумать такие вещи, как наши острова со всей невероятностью их жизни, что он был физически выносливее любого животного. Не рука очеловечила обезьяну, не зародыш мозга, не душа – есть собаки и медведи, поступающие умней и нравственней человека. И не подчинением себе силы огня – все это было после выполнения главного условия превращения. При прочих равных условиях в свое время человек оказался значительно крепче и выносливей физически, только физически. Он был живуч как кошка – эта поговорка неверна. О кошке правильнее было бы сказать – эта тварь живуча, как человек. Лошадь не выносит месяца зимней здешней жизни в холодном помещении с многочасовой тяжелой работой на морозе. Если это не якутская лошадь. Но ведь на якутских лошадях и не работают. Их, правда, и не кормят. Они, как олени зимой, копытят снег и вытаскивают сухую прошлогоднюю траву. А человек живет. Может быть, он живет надеждами? Но ведь никаких надежд у него нет. Если он не дурак, он не может жить надеждами. Поэтому так много самоубийц. Но чувство самосохранения, цепкость к жизни, физическая именно цепкость, которой подчинено и сознание, спасает его. Он живет тем же, чем живет камень, дерево, птица, собака. Но он цепляется за жизнь крепче, чем они. И он выносливей любого животного». –

Дочитав, Галина Андреевна закрыла книгу. На последней фразе голос ее чуть заметно дрогнул.

-Ребята, - она прижала томик к груди, словно раздумывая, потом, подойдя к учительскому столу, положила книжку. – Варлам Тихонович Шаламов прожил трудную жизнь, полную суровых испытаний. И хотя через лагеря прошли миллионы наших сограждан, наших отцов, дедов и прадедов, правдивые и искренние воспоминания удалось все-таки оставить именно ему. Те времена, времена сталинизма и тоталитаризма, унесли сотни тысяч жизней, а те, кто выжил, остались физическими и духовными калеками на всю жизнь. Из книг Шаламова мы можем видеть, как суровы, нечеловечески трудны условия лагеря, тюрьмы. Из этого им описанного опыта мы должны вынести для себя уроки. Какие же, кто скажет?

Пытливо-строгий взгляд Галины Андреевны обратился к классу.

Руку подняла отличница, Вера Самохина.

-Да, Вера?

-Мы должны вынести урок человечности, что в любых условиях надо оставаться человеком.

-Разумеется, Верочка. Но это ли главное?

Свой вариант, не поднимая руки, выкрикнул хулиган Женька Песцов:

-В тюрьму лучше не попадать!

Неожиданно, такой ответ вызвал живой отклик учительницы:

-Правильно, Песцов. Именно это я и хотела от вас услышать.

Галина Андреевна сомнамбулически поправила прическу и юбку на бедрах.

-Чтобы избежать притеснений, проверки на человечность, грубых издевательств, нужно сделать все, чтобы не попасть в тюрьму, вести честный и порядочный образ жизни. Но этого, дети, мало. Как учит пословица, от тюрьмы не зарекайся: в этих страшных местах может оказаться каждый. И вот, чтобы, если, не приведи Господь, случится оказаться на зоне, надо на этот случай заранее жить так, чтобы иметь кристально чистую, ничем не запятнанную репутацию. Известно, - Галина Андреевна сурово шагала между рядами, заглядывая ученикам в глаза, но я заметил, что моего взгляда она старательно избегает, - что в тюремной среде особенно сильна ненависть к поборникам нетрадиционной сексуальной ориентации, насильникам, но главное – к запятнавшим себя сексуальными отношениями с несовершеннолетними. Для таких людей тюрьма становится не просто адом, но еще и могилой. Причем, мертвец остается в живых и имеет удовольствие чувствовать, как его заживо едят черви. Бр-р-р. Для девочек, специально отмечу, не рекомендуется, на случай, если вдруг окажетесь за решеткой, предаваться вообще любым сексуальным излишествам, кроме классики. Надеюсь, не надо уточнять?

Вера Самохина, забыв, что на нее могут смотреть другие ученики, истово помотала головой.

-Ну вот и хорошо, - закончила урок учительница. – Колыма, надо полагать, осталась в прошлом, и ужасы, описанные Шаламовым, хотелось бы верить, никогда больше не повторятся, но тюрьма, зона – по-прежнему реальны. Поэтому, как думающий о вашем будущем педагог, убедительно прошу: сто раз подумайте, прежде чем заниматься сексом с несовершеннолетними, да и вообще любым девиантным сексом тоже. Урок окончен. А ты, Пасечник,   - взглянула она наконец на меня, - останься. Мне нужно обсудить с тобой твое сочинение.

Хлопнув наманикюренной ладошкой по парте рядом с моей рукой, Галина Андреевна развернулась и пошла по проходу к своему столу, перекатывая под юбкой выпукло подчеркнутыми кроем ягодицами.

Галина Андреевна – а ее фамилия была Сайка, - была полная, с живым, не лишенным привлекательности лицом женщина лет тридцати пяти, брюнетка. Впрочем, сколько ей было на самом деле, теперь тяжело судить, потому что с тех пор прошло больше десяти лет, и не исключено, что она мне казалась тогда старше, а теперь кажется младше, чем на самом деле. У нас она вела литературу.

-Ну что же, Вадим, - сидя за столом, когда все вышли, обратилась она ко мне, выставив скрещенные ноги в чулках мне навстречу, и, послюнив палец, листая тетрадку с сочинением. –Меня очень порадовало то, что ты написал. Порадовало. Но в то же время и огорчило. Вот ты, например, пишешь, что в романе «Преступление и наказание» единственный вызывающий сочувствие персонаж это Свидригайлов. Но ведь это невозможно!

-Почему же, Галина Андреевна?

-Да потому что посуди сам. – Она переменила ноги местами, поправила декольте и закатила большие, густо накрашенные глаза. – Оставим в стороне, что в лице Свидригайлова автор изобразил порочного, разуверившегося во всем человеческом – иными словами, антипример. Дело не в этом. Но – помнишь ли ты, что Свидригайлов растлевал маленьких детей? И на такой пример ты хочешь равняться, да?

Надо сказать, что среди всего 10 «Б», в котором я тогда числился, я был самым маленьким, субтильным юношей, и выглядел скорее как восьмиклассник. Знали бы вы, сколько насмешек и измывательств пришлось мне перенести из-за этого! Но Галине Андреевне именно это во мне, похоже, и нравилось. А мне вообще, так вышло, нравились полные женщины: по ночам, лежа в кровати, я воображал, как они стонут подо мной, огромные, под таким крохой. И теперь, глядя на глубокий вырез ее более чем объемного лифа, на ноги, которые она как бы ненавязчиво поглаживала, я с ужасом понял, что мой корешок пророс. И еще я понял, что моя vis-;-vis не могла не заметить этого.

-…Свидригайлов – положительный персонаж! И ты, Вадик, пишешь это на голубом глазу, в школьном сочинении, которое сдаешь мне, своей учительнице. Или ты забыл, что я только что рассказывала вам на уроке про Шаламова, педофилию и девиантный секс. Забыл, да? По глазам вижу, что ты… Ой, а что это у тебя такое, а?

Глаза Галины Андреевны с ужасом, а спустя мгновение и с полупрезрительным укором глядели туда, где из-под брюк молча торчал тот, взывать к чьей совести абсолютно гиблое дело.

-Пасечник, ты, ты, - сменив милость гневом, Сайка забыла, что я Вадим и даже Вадик, зато вспомнила мою фамилию, - ты что это творишь, а? Ты вообще в своем уме? В своем уме ты или нет, чего молчишь, отвечай!

-Галина Андреевна, я… Я…

Как будто в такой ситуации можно было что-то сказать или, тем более, объяснить.

-Пасечник, но это немыслимо. – Подведенные глаза учительницы загорелись лукавым блеском. – Может быть, я ошиблась в тебе… Может быть, это не то, что я подумала. Нельзя ведь так сразу плохо думать о собственном ученике… Я должна проверить.

И в то время, как ноги ее встали одна подле другой, рука педагога стрельнула мне в пах и, сквозь штаны, ощупала вставший член.

-Гм, Вадим…

Сайка сделала вид, что задумалась.

-А не страдаешь ли ты приапизмом? Надо проверить, это серьезное заболевание!

Что такое приапизм, я и сейчас не знаю. Не удосужился справиться. Но, как бы там ни было (да и знала ли сама учительница?), Галина Андреевна расстегнула мне джинсы, оттянула резинку трусов, и, прицокивая, со знанием дела осмотрела артиллерию, испачкав пальцы в прозрачном клейком предъэякуляте.

-Так я и думала, - сурово сказала Сайка, поднимаясь со стула. Открыв ящик стола, учительница достала ключ и протянула его мне со словами, не сулящими ничего хорошего: - Иди и закрой дверь. Мне надо с тобой серьезно поговорить, и я не хочу, чтобы нам мешали.

Я послушно направился к двери. Замок заедало, и чтобы запереть его на два оборота, мне пришлось повозиться. Но зато, обернувшись, я удивлением увидел, что Галина Андреевна, моя учительница по литературе, стоит, опершись одной рукой об учительский стол, ко мне спиной, а другой бесстыдно гладит себе бедро, едва не срывая юбку.

Голова ее повернулась, взгляд, жалобный, умоляющий взгляд встретился с моим, а голос, внезапно сделавшийся робким и просительным, прорыдал:

-Вадик, подойди скорей. Подойди, мой мальчик…

-Сам не зная, что делаю, в расстегнутых брюках, я приблизился к Галине Андреевне, остановившись от нее в полушаге.

И тут она внезапно скатала вверх юбку и, переступив ногами, сняла трусы. Подвязки, поддерживавшие чулки, сбились, и там, где они были раньше, на коже остались следы от вреза; вшейся резинки.

-Чего стоишь, Пасечник, ты мужик или нет?! – рявкнула она.

Ее переходы из одного настроения в другое были ошеломляюще молниеносны.

Достав из штанов член, я подошел к Сайке вплотную, уткнувшись беломраморной колонной ей в зад. И дальше бы я не знал, что делать, если бы меня не встретила ее рука, - направляя меня внутрь, ей пришлось податься немного назад, так как я был чуть ниже ростом. Вложив мой рог в свою ракушку, Галина Андреевна легла грудью на стол, с силой толкнув меня ягодицами. Я начал двигаться в ней – медленно, медленно, потом быстрее и быстрее. Она чуть слышно постанывала. Я пыхтел – она постанывала, - но что это? Зад ее будто окрасился кровью, и мой член тоже весь стал темно-красным, перепачканным словно бы кровью. Но откуда кровь?

-Что это? – спросил я изумленно, не прерывая, впрочем, движений.

Но Сайка не отвечала.

-А-аа-ааах, - приглушенно вскрикивала она.

Я кончил.

Извернувшись, Галина Андреевна оказалась со мной лицом к лицу, к груди грудь; член, понятное дело, выскользнул. Сайка поправила юбку, скатав ее обратно вниз, но трусов не надела. Я же с изумлением разглядывал сдувшийся, но все еще сравнительно большой шарик, на котором мы так чудно полетали, перепачканный до самого основания чем-то, напоминающим кровь.

Учительница обняла меня, заглянула пристально в глаза, провела рассеянно другой рукой по моей, идущей то вверх, то вниз, груди.

-Ты ведь не расскажешь никому, нет? Не расскажешь?

Не зная, что сказать, я только глотал ртом воздух. И тогда неожиданно литераторша бухнулась на колени, обняла обеими руками мне бедра.

-Вадим, умоляю, прошу: не говори никому. Ведь меня посадят. Тюрьма, лагерь, за педофилию, знаешь, что бывает? Меня опустят, изнасилуют шваброй в зад. Это будет похуже Колымы.

Отстранившись, Сайка запустила пальцы мне в пах, приласкала яички, стала дрочить член.

-Не говори, не говори никому. Пусть это будет нашей тайной, Вадим. Поклянись, что никому не расскажешь. Честное пионерское?

Сдавленные рыдания перемежались всхлипами, и то и дело беря мой член в рот, а потом выпуская и продолжая дрочить, Галина Андреевна, кажется, забывала, что с набитым ртом не говорят, отчего у нее получалось забавное ПКЛНШШТНКШШНШШКШ.

Худо-бедно мне все же удалось ее успокоить, пообещав все, что она просила, и мы еще раз поскакали на стульчике, перед тем как проститься. Разумеется, девственницей она не была, что наглядно доказала мне, вынув перед повторной скачкой из промежности рваный пакетик с краской. – Набор «Искусственная девственность», как объяснила мне Галина Андреевна.

Чуть позже Сайка рассказала, чем была вызвана все эта ее страсть к театральному маскараду. Еще когда она была школьницей, в советские годы (отсюда ее требование дать «честное пионерское»), ее, наивную тогда девочку, соблазнил вожатый пионеротряда, прямо в школе, после занятий. С тех пор она раз за разом стремилась повторить этот опыт. Но только теперь брала роль развратительницы на себя, что несколько видоизменяло сценарий.

После этого случая мы еще несколько раз приватно общались с Галиной Андреевной в классе, в туалете, в учительской, - всегда в стенах школы. Но вскоре о наших интимных играх прознало руководство, и Сайку, тихо, без скандала – ведь я был уже не мальчик, - уволили, переведя в районные методисты. О том, как сложилась дальше ее судьба, мне ничего неизвестно.

Что касается меня, то в моей жизни с тех пор многое, очень многое поменялось. Во-первых, о моих эротических приключениях узнали одноклассники. Некоторые пытались, по старой памяти, использовать это как повод для подколок – но очень скоро выяснилось, что большинство, особенно неформальные лидеры класса, прониклись ко мне и моим успехам уважением. В результате в скором времени дразнить меня перестали вовсе, переключившись на других. Более того: девочки из нашего и параллельных классов тоже вдруг взглянули на меня по-новому, я им теперь казался опытным, взрослым, словом, настоящим мужчиной. И кое-кто из них, возможно, не прочь был бы заменить мне потерянную навсегда Галину Андреевну, - но тут вмешалось то самое «во-вторых». А именно: я навсегда потерял интерес к сверстницам.

Не думайте, что это пустяки. Сейчас, когда я заканчиваю этот мемуар, мне уже полгода как двадцать шесть лет. Я красив, молод, умен, на работе и в институтской аспирантуре окружен очаровательными молодыми девушками, многие из которых не скрывают своего ко мне интереса. Но – все это мне не мило. Травма, нанесенная школьным опытом, воспоминания о произошедшем в роковом 10 «Б», до сих пор сочатся спермой и краской, и вымести их из памяти не под силу ни одному психоаналитику, - я пробовал.

Я обречен, снова и снова, играть в одну и ту же игру. Разрываясь между молодостью и зрелостью, я отчаянно, и, что важно, успешно, ищу молодых бабушек между сорока и пятьюдесятью. Обычно я нравлюсь таким еще не старым женщинам, они, как правило, соглашаются пойти мне на встречу, и приходят ко мне в гости с внучками. Пока мы с молодыми бабусями предаемся любви, их внучки (мне больше нравится, когда девочке от года до трех, но можно и чуть старше), голенькие, ползают по нам, старикам, смеются… И мы тоже смеемся, пыхтя и ребячась, в один голос с этими нежными невинными созданиями.

Все это, конечно, ужасно, грязно, скверно, - но что поделать. Тем и гнусна педофилия, что ее жертвы, чья душа жестоко травмирована в детстве, чаще всего, вырастая, сами становятся педофилами. Поэтому я не устаю повторять: педофилов надо наказывать безжалостно, самым суровым образом, и никакая тюрьма, никакая шаламовская Колыма не может стать соразмерным наказанием за преступление против беззащитных детишек. Но только – меня-то наказывать не за что. Посудите сами: ведь я люблю бабушек, а не детей, на детей я только смотрю, любуюсь ими. Меня наказывать не за что – ведь правда, а?

Пантелеймон Невинный