И сон и явь. Часть 3. Вин-ваш. Глава 5

5               

Нездоровая суета вокруг странной Тренилиной смерти вновь сблизила Бегилу и Лилиэду. И хотя Вин-ваша для очищения затворили при храме Че-ду, но Повелитель Молний надолго исчез по делам, и совсем уже собравшаяся домой Бегила решила задержаться на несколько дней. Несколько дней такого искреннего обожания со стороны сестрёнки-преступницы – слишком хмельно и пряно, невозможно не задержаться. И Бегила – себе на беду – задержалась. Не было у неё никаких нехороших предчувствий – потекли прозрачные дни. Омытые молодым весельем, беззаботной болтовнёй и, конечно же – обожанием. И, подобно летнему ливню, накопившиеся за последние две луны случайные и не случайные обиды, вредные недомолвки, несмешные шуточки, ядовитые колкости смыл и стремительно унёс радостный светлый поток. Словно бы вернулись те – до Великой Ночи – незабываемые времена удивительной близости между сёстрами.

И три уже дня прошло, и четыре, и пять, и шесть – не желая расставаться с Лилиэдой, Бегила не торопилась под отчий кров. И настала седьмая ночь… 

* * *               

Половинка лепёшки в день да очень недостаточная, на взгляд Вин-ваша, чашка воды – юноша заскучал. А если к голоду и жажде присоединить бесконечные молитвы во славу Че-ду – легко представить себе раздражение Великого Героя. К тому же, крадущие время у сна, ночные бдения – не приходится удивляться мыслям не то что бы несколько неблагочестивым, но даже и откровенно кощунственным. И в голове у Вин-ваша завелись они где-то не третий или четвёртый день. Потихонечку, незаметно расцвели эти непохвальные мысли – сначала, слушая бесстрастный голос Син-гила, сын Повелителя Молний нечаянно подумал: а действительно ли Старший из Старших – Че-ду? Не выделяют же его, например, в Священной Долине, и ничего – живут. А в случае с Лилиэдой? Не был ли Грозный Че-ду безнаказанно посрамлён девчонкой? И побеждён Ле-ином? Богом, которого в той же Священной Долине никому и в голову не придёт поставить в ряд со Старшими?

Мысли, следует заметить, поначалу почти невинные, но прежде-то (стоило лишь шевельнуться чему-нибудь подобному) Вин-ваш подавлял бунт в самом зародыше. Это, однако, прежде: теперь же, после героической битвы со Зверем Ужасной, его мысли позволяли себе своевольничать всё чаще, и смирять их становилось всё трудней.

На третий или четвёртый день завелись эти непохвальные мысли, а на пятый или шестой Вин-ваш уже знал: из-под строжайшего затвора он выйдет очень скоро. Не дожидаясь сроков. Спаситель народа бад-вар – не какой-нибудь гнусный нечестивец: со смирением принимать тяготы и неудобства долгого очистительного обряда ему негоже. Нет, полу ослепшим вольнодумцем Великий Герой не сделался, и убей он Тренилу на самом деле – постился бы и молился безропотно всю луну: если бы он убил – не Ужасная. А в том, что девочку сразила не его, человеческая, а куда как сильнейшая неземная рука, сын Повелителя Молний уже не сомневался. После испытания ядом, в мире богов и предков не встретив Вторую наложницу – не сомневался. Ужасная – кто же ещё? Она убила, и Она овладела душой Тренилы. И теперь с наслаждением мучает эту несчастную душу.

Юноше рисуется достаточно отвратительная картинка, настолько отвратительная, что сын Повелителя Молний тут же её скрывает в одном из самых потаённых чуланчиков, услужливо изготовленных вновь приручённой совестью. (Следует признать, Тренилина гибель принесла юноше немалые выгоды: и помогла склонить старших жрецов, и в который раз подтвердила несомненную избранность, и вернула утраченную способность строить в душе чуланчики, тайники, клетушечки.) Так что, едва увидев и сразу же подальше скрыв пренеприятную картинку, Вин-ваш прекрасно поладил со своей совестью: Ужасная, это Она погубила девочку. Она погубила, а он ни при чём, и, значит, незачем голодать и не высыпаться!

(Было бы Великому Герою не нарушать древних обычаев – стороной бы беда обошла Бегилу! Вопрос, правда в том: знай Вин-ваш о грядущей беде, не проглядел ли он бы её намеренно? Нарочно бы не отвёл глаза? Впрочем… беда ведь и ему грозила! Не меньшая, чем Бегиле. И было бы – не нарушать древних обычаев…)

Но… кружка воды и половинка лепёшки в день – не могло не завестись еретических мыслей! И справляться с ними сын Повелителя Молний или не смог, или не захотел; и потому – поначалу почти невинные – эти мысли стремительно наглели, в разнузданный хоровод затягивая последние хоть немножечко чистые островки сознания. И муть в голове Вин-ваша не могла не разбудить грязных желаний – если, конечно, посмотреть со стороны: сам он, барахтаясь в грязи, не замечал никакой грязи. Но и некоторой снисходительности юноша вполне заслуживает: желание посягнуть на древний обычай – не только прихоть развратного ума, но и вполне трезвый расчёт. Целую луну притворяться усердно кающимся грешником – Вин-ваш это понял уже на второй или третий день затворничества – будет ему не по силам. Он обязательно сорвётся и что-нибудь дерзкое бросит в лицо Син-гилу, а в его положении ссориться с верховным жрецом Че-ду – гибель. Да не во врагах, а просто в недоброжелателях числить Син-гила он не имеет права! В неохватных замыслах – как же, Спаситель народа бад-вар! – недоброжелателям места нет. А уж таким значительным, как верховный жрец Грозного бога – тем более. Но и притворяться, не высыпаясь и голодая, он долго не сможет… и, стало быть, ничего не поделаешь – обряд очищения придётся осквернить…

За первые дни затворничества повнимательнее присмотревшись к Син-гилу, сообразительный юноша понял: если жреца не дразнить нарочно – прилюдно не нарушать древних обычаев, а особенно, всё ничтожное исполнять как чрезвычайно важное – он на многое согласиться закрыть глаза. Демонстративно же выказывать непослушание Вин-ваш вовсе не собирался: дни пусть текут по-прежнему, в посте и молитвах, а ночи… а по ночам в храме оставалось лишь пятеро младших служителей, которые ни свет ни заря будили его на утомительные предутренние радения – маленькие верные псы Великого бога! – но… если каждому посулить по шести, предположим, баранов? да по паре больших кувшинов вина? да по кувшину масла? да по нескольку мер зерна? да по невольнице? ох, соблазнятся, ох, перестанут тявкать собачки бога! И ночи тогда – его. И проводить он их будет не в храме. И не в пример приятнее.

Однако первую, самую непредсказуемую четверть луны сын Повелителя молний всё-таки решил подождать: после трёхдневных странствий и земных приключений виновато появляющаяся на небе Легида в пути, предстоящем ей, толком ещё не уверена. Земное, налипшее в эти дни, едва ли не целиком затемняет лицо богини: тонюсенький серпик света и только-то от чистого мира богов и предков, а остальное – земная грязь. Каждый раз, покидая небо, Легида торжественно зарекается не забывать небесных дорог, однако, по возвращении, помнит их очень плохо – бредёт по ним спотыкаясь. И неуверенная, робкая поступь богини отдаётся шатанием в не обустроенном, неуютном мире людей. Потому-то никто из не обделенных разумом человеческих сыновей и дочерей никогда в эти ненадёжные дни не затеет ничего необычного. И начальные шесть ночей пожертвовать Грозному Повелителю, Великому богу Че-ду, без обмана решил Вин-ваш. Надо ему очищаться или не надо: шесть ночей – жертва не слишком тяжёлая. Шесть ночей – богу; седьмую – себе. Конечно же – не только седьмую, но и восьмую, и все, за восьмой последующие. Шесть ночей – богу; остальные – себе.

* * *               

Ни Вин-ваш, ни Бегила, ни даже Му-нат беды, подступившей уже к порогу, вовсе не чуяли. Только Ле-гим-а-тан уловил её пока ещё очень слабый, хотя и достаточно резкий запах. И решил принять встречные меры. Увы, действовать ему приходилось вслепую: один тревожащий запах для сколько-нибудь осмысленных поступков – основание, к сожалению, шаткое. Но и ждать, ничего не делая, уподобившись связанной жертве на алтаре, он тоже не мог. Ах, если бы с кем-то посоветоваться… Но – с кем?..

И Ле-гим-а-тан очень пожалел об ушедшем во главе миротворческого посольства Му-нате. Не зря он так долго и с таким интересом присматривался к Первому другу Повелителя Молний – выбор оказался на редкость удачным. Кто кого выбрал – это, правда, вопрос: к Ле-ину Му-нат переметнулся сам по себе, но ведь и он, Ле-гим-а-тан, тоже шаг совершил навстречу. И очень немалый шаг: рискуя навлечь на себя ропот многих обиженных и недовольных, сразу же посвятил новообращённого в наивысший сан – немыслимая, не иначе как самим богом нашёптанная дерзость. Да – не иначе, как самим богом – уж больно удачно всё сложилось: ропот поднялся слабенький и, немножечко поплескавшись на задворках, скоро притих – к месту Му-нат в самый раз пришёлся.

Повздыхав и посожалев о своём ушедшем помощнике, Ле-гим-а-тан не предался бесплодному, разъедающему душу унынию – которое и вообще-то его посещало редко, и уж, конечно же, не сейчас, когда необходимо что-то делать. Необходимо… но – что? Лик беды пока, к сожалению, не различается, он уловил один только её тревожащий запах, помощи от очень, казалось бы, заинтересованных Син-гила и Тай-леби-шада ждать не приходится, всё предстоит делать самому – одному, в темноте, на ощупь. В темноте? – так и что же… на ощупь? – и пусть…

…естественнее всего начинать с привычного – и Ле-гим-а-тан с похвальным усердием приготовил целую гору различных целительных снадобий. (Во врачебном искусстве с верховным жрецом Лукавого бога тягаться не мог никто – даже Му-нат.) Ведь чего бы там ни случилось, Ле-гим-а-тан, разумеется, знал: свары и мятежи начинаются по-разному, но протекают, а главное заканчиваются одинаково – раны, увечья, трупы – исцеляющие снадобья будут ох как необходимы. (Естественно – не для мёртвых.)

Всё, от него зависящее, верховный жрец Ле-ина, казалось бы, совершил, но успокоиться на этом не успокоился: отрядил во дворец Повелителя Молний трёх юных послушников – вряд ли на мальчишек обратят внимание – наказав им зорко присматривать и обо всём необычном сразу же сообщать ему. (Как показало время, этот шаг был очень удачным.) Кроме того, свои опасения и тревоги Ле-гим-а-тан разделил с неподкупными воинами из Священной Долины – суровые стражи не отмахнулись от неясных предчувствий и опасений жреца и согласились ему помочь. (Шаг, оказавшийся бесполезным.) Похоже, что всё, больше не в человеческих силах, остались одни молитвы – и к Лукавому богу его служитель обратился страстно и горячо.

* * *               

На седьмой день Вин-вашева затворничества узнав о гнусных намерениях Великого Героя, Син-гил оказался перед сложным выбором: помешать нечестивцу осуществить свой кощунственный замысел или, напротив, ничему не мешая, обратить к своей пользе. Одинаково соблазнительным представлялось и то, и другое: совсем скоро, уже сегодняшней ночью, растерянным и униженным видеть новоявленного героя, ох, как приятно было бы! И до чего же ещё наивен этот дерзкий мальчишка! Вздумалось ему подкупить служителей самого Че-ду! Верно, совсем забыл: Великий бог не прощает предателей! Верно, не скупясь на дешёвые посулы, он вовсе не думал: и для младших жрецов жизнь всё-таки соблазнительнее баранов, вина и масла! Вкупе с непотребными девками! Верно…

…неожиданно всё представилось Син-гилу несколько в ином свете: юнец, конечно, наивен, но какова наглость? Служителям Грозного, никогда не прощающего бога осмелиться предложить такую сделку… наглость неподражаемая! На грани мудрости и безумия. Да полноте… так ли уж он наивен – удачливый Победитель Зверя Ужасной? Чем ему угрожает разоблачение? По сути – ничем! Для всякого из народа бад-вар опоганить священный обряд очищения немыслимо до того, что у Людей Огня нет для святотатца подобающей казни! Самовольно выйти из-под затвора в храме – всё равно, что лечь с нечистой: настолько гнусных преступников не держит земная твердь, а их души истребляются изо всех миров! И если дерзкий мальчишка не боится гнева богов – гнева ошарашенных соплеменников он может не опасаться. Мало того – действительно, на грани мудрости и безумия! – если боги немедленно не покарают этот поступок, то, его совершивший, может вознестись до небес. Стать вровень с богами!

Был ли у Вин-ваша такой расчёт или не было и его шаги направлялись одним наитием – к цели он шёл верно: поднявшись на такую высоту, юноша, при желании, сможет легко избавиться от Повелителя Молний.

Подумав так, Син-гил испугался: а не Ужасная ли помогает своему любовнику? Ведь удачлив он явно не в меру, для смертного – слишком! Ведь что бы ни совершил юнец из рода Снежного Барса – всё идёт ему на пользу! Победил легендарного Зверя и сразу – Великий Герой! Повинился в убийстве девочки – наклонил к себе многих из, казалось бы, вовсе одеревеневших старших жрецов. И уж совсем в насмешку над здравым смыслом: соверши затеянное, возможно, что и по вздорному капризу, немыслимо гнусное преступление – возвысится едва ли не до небес! Всё идёт ему впрок, всё безмерно возносит – Ужасная, не иначе! Радея своему любовнику, явно Она старается! Явно Она ведёт!

Так понемножечку доразмышлялся Син-гил до страшного, его разум дорылся до таких жутких глубин: Изначальные Непредставимо Могучие Силы, Ужасная, Грозный Че-ду и тут же дерзкий мальчишка – рядочек-то, а? Соединеньице, как – не слабое?!

Гоняясь за скорым прибытком, проглядеть нездешнюю грозу непростительно служителю Старшего бога! Ради сомнительного удовольствия позлорадствовать растерянности и унижению Великого Героя ему, умудрённому, встрять в коловращение запредельных сил – глупей не придумаешь: разотрут в муку! Нет уж, разумом он ещё не ослеп, тайное пусть остаётся тайным: ни помогать, ни мешать Вин-вашу – то и другое одинаково опасно – нельзя. А вот приглядеть за ним – необходимо. Чем бы всё ни обернулось – непроглядным мраком или сияющим неугасимым светом – ему, Син-гилу, желательно быть свидетелем… но и только – свидетелем…

И вообще – хорошенечко всё обдумав, верховный жрец Грозного бога сделал, казалось бы, давно очевидный вывод – с победителем легендарного Зверя, с любовником Ужасной, необходима крайняя осторожность. А легкомысленные – вроде того, что он-де ещё мальчишка – суждения и приговоры оставить самодовольным, подобным Легидиному служителю, недоумкам. Пусть себе тешатся… до поры! Скороспелые им суждения, ему – крайняя осторожность. И тогда, если ударит гром, он, может быть, останется в стороне…

* * *               

На несколько дней незаметно отлучиться из Города Повелителю Молний было нельзя и думать; шарить же по окрестностям, дразня досужее любопытство – смертельно. (После Вин-вашевой гибели от укуса змеи, его бы в этой гибели обвинили без колебаний.)

Текли драгоценные дни, вождь про себя кипел, но выдумать ничего не мог – из затруднения вывел случай: в роде Вин-вашевой матери, в роде Горной Козы, скончался долго болевший Бин-харт, и на выборы, вернее, на утверждение нового главы рода, по старому обычаю почтительно пригласили Повелителя Молний. Пригласили из вежливости, именно – по обычаю, на его согласие почти не надеясь. А вождь, польстив приглашающим, неожиданно согласился – весьма озадачив своих соплеменников: припомнят они потом, ох, как припомнят! Делать, однако, нечего: пусть припомнят, пусть заподозрят, но обвинить открыто всё равно не смогут – не хуже, чем ночной темнотой, любопытные глаза ослепляются расстоянием. И кто посмеет сказать, будто он видел Повелителя Молний, украдкой рыщущего по кустам? То-то же!    

Случай для вождя воистину счастливый, ибо едва он, в сопровождении двух самых надёжных и молчаливых воинов, покинул на рассвете Город – прервалась тянущаяся со времени ненавистной Вин-вашевой победы, выкованная богами цепь неудач. И не оказалось на пути никаких препятствий, и встретили Повелителя Молний с немыслимыми почестями, и окружили таким вниманием, что он забеспокоился: а удастся ли, не привлекая внимания, изловить змею? Удалось! И даже если кто-то заметил одинокого лазателя-по-кустам, догадаться и сопоставить всё равно никто ничего не сможет! Здесь-то – в трёхдневном переходе от Города!

Немного смущала сама змея: области народа бад-вар населяли две почти не отличающиеся ни по цвету, ни по размеру разновидности, и уверенно определить, какая из них какая, могли только редкие знатоки. Увы – не Повелитель Молний. Смертельными, правда, являлись укусы и той,   и другой, но если яд одной убивал в считанные мгновения, то смерти от яда другой приходилось ждать едва ли не четверть дня – для умельцев, стало быть, оставалось время. Да, лекари помогали обычно плохо, укушенный, как правило, умирал – однако… не без исключений! А помогать Вин-вашу, позабыв разногласия, кинуться сразу же и Син-гил, и Ле-гим-а-тан: целителей – и каких! – вполне достанет. Даже если Му-нат к тому времени не вернётся в Город. Оставалось надеяться на вроде бы повернувшуюся лицом удачу – на то, что змею он изловил ту самую: убивающую мгновенно.

Вернувшись намеренно ночью, Повелитель Молний отпустил охранников и уединился в совершенно секретной известной только ему комнатке во дворце. Грозную пленницу срочно требовалось устроить поуютней – всю обратную дорогу вождь опасался за её здоровье, но, не привлекая внимания воинов и рабов, сделать ничего не мог.

Уединившись, из маленькой продолговатой туго сплетённой корзиночки вождь с ликованием извлёк полу задохнувшуюся гостью: удача не отвернула своего лица – змейка оказалась живёхонькой! А слабенькой, вялой – не имеет значения! Живёхонькой – это главное; а хиленькой, сонной – поправится, отойдёт, окрепнет! Не зря же он, Повелитель Молний, едва обозначив решение, несколько дней вертелся подле жрецов Де-рада – искуснейших заклинателей змей. Конечно, за несколько дней, да к тому же – из осторожности – почти не расспрашивая, не много узнаешь; но многого знания вождь ведь и не искал: куда посадить, чем покормить да как, особенно не рискуя, подступиться и взять в руки. И это, минимально необходимое, он выведал будто бы ненароком, не проявив излишнего любопытства…   

* * *               

Наступила седьмая, не по-осеннему душная ночь – седьмая, от начала Вин-вашева заточения. Днём, столкнувшись с неожиданно возвратившимся Повелителем Молний, Бегила засобиралась домой, но Лилиэда её отговорила. Уверила в полной – под надёжной охраной воинов из Священной Долины – безопасности от грязных поползновений вождя. Охраняя сон будущей матери Великого Героя и Мудреца Ту-маг-а-дана, они заодно уберегут и сон её названной сестры. Бегила подумала и согласилась задержаться на одну ночь – похоть так и сочилась из глаз Повелителя Молний, и женщина боялась задерживаться сверх этой ночи: Вин-ваш в затворе, воины охраняют одну только Лилиэду, и вождь, предчувствуя скорый исход Бегилы, вполне возможно, попробует овладеть ею днём – мало ли во дворце тёмных, уединённых закоулков! Загадкой является уже и то, почему он столь долго, чуть ли не в течение трёх равноденствий, с ней, можно сказать, церемонился? Не хотел явного насилия? Привыкший к всегдашнему беспрекословному согласию всех его окружающих женщин, не хотел обладать ею как испуганной насмерть пленницей? Но чего бы там прежде ни было, сегодня, встретившись взглядом с вождём, Бегила поняла: Повелитель Молний оскалил зубы, все церемонии забыты, отныне всё по-звериному просто – при первом удобном вождь бросится на неё и возьмёт, ни о чём более не заботясь.

Вообще-то – дело вполне обычное: Бегилу, как всякую женщину из народа бад-вар, подобное проявление мужской «любви» особенно не могло смутить; ей, как и всякой, доводилось бывать жертвой необузданной похоти – не говоря уже о священном: о праздниках Легиды, Аникабы или Мар-даба; но это – случайные нападения алчущих, а тем более, почитаемые всеми древние праздничные обряды – совершенно не то. Случай, обряд – это совсем другое, чем Повелитель Молний; о котором она не могла и подумать без отвращения до судорог в животе.

Потому-то весь седьмой день Бегила провела в Лилиэдиной комнате – в разговорах с сестрой. Никуда, ни за чем, по возможности, не отлучаясь.

И говорилось им, за время Вин-вашева затворничества вновь соединившим души, легко и весело. Лилиэда с увлечением делилась сомнениями и надеждами относительно подлинного отца носимого ею ребёнка – ох, до чего же ей хотелось числить в отцах Лукавого бога! И этот девчоночий вздор принимался и одобрялся Бегилой без самой что ни на есть малюсенькой оговорки – до того увлекла сестрёнка! Пылким воображением, убедительными подробностями сумела не поземному расцветить Великую Ночь. Всё в золотых огнях, всё в голубом сиянии: где Лукавый Ле-ин, а где её мальчишка-муж – понять ничего нельзя. И хорошо, что нельзя понять: такая, омытая и преображённая памятью, Великая Ночь Бегиле куда приятнее, чем реальная – не оставляет места для ревности. И если сестрёнке желается заполучить в мужья Лукавого бога – блаженны влюблённые, ибо они, обманывая и обманываясь, всё-таки ходят по краю правды!   Бегила, к самообманам мало способная, по-хорошему, с лёгкой грустью завидовала сестре: будучи в объятьях мужчины, представить себя в объятиях бога – способна не каждая из человеческих дочерей. Она, например, и подумать-то о таком не посмела бы, а уж чтобы представить – нет, невозможно. В объятиях бога-то… ей-то… куда уж! Вот в жадных руках Повелителя Молний, в мерзких лапищах – бр-р-р! – вполне способна.

«Бежать из дворца, завтра же поутру бежать! », - в течение всего дня эта скрипучая мысль, непрошеной гостьей встревая в разговор, постоянно докучала Бегиле. Только-только сестрёнка увлечёт её чем-нибудь особенно пёстрым и дорогим или сама она разойдётся сверх всякой меры – о Нивеле, допустим, сплетничая – и вот уже, на тебе, топорщится эта вредная мысль, мешая течению слов.

А так-то, если забыть о надоедливой мысли, они восхитительно проболтали весь день. Обе и долгим разговором, и каждая каждой, и собой, разумеется, каждая остались очень довольны.

Незаметно завечерело. Бегила в который раз за прошедший день вспомнила о Повелителе Молний, попробовала досадливо отмахнуться от его противного образа – это у неё не получилось, и сердце прищемила лёгонькая тоска. Лилиэда скоро заметила, как сникла обожаемая сестрёнка, однако, почувствовав иссякание разговора, не стала искать для Бегилы утешительных слов – в голову ей пришло лучшее: достала заветный кувшинчик с превосходным выдержанным вином, разлила по чашечкам и предложила выпить. (После своего перерождения к выдержанному сладкому вину дочь Повелителя Молний, увы, пристрастилась.) Однако сейчас, в быстро наступающих сумерках, для уязвлённой недобрыми мыслями сестры зажечь светильник и напоить её согревающим вином – лучшего Лилиэда выдумать не смогла бы, не уступай она в мудрости даже Му-нату.

По первой чашечке выпили, по второй – Бегила вновь повеселела. Её мысли смягчились – вождь канул в безразличность – по-прежнему бойко зазвучал оттаявший голосок. Небо в оконных проёмах сделалось бархатисто-чёрным, Лилиэда закрыла ставни, и при ласковом свете трёх, распространяющих уютный запах горелого масла, светильников юные женщины заговорились допоздна. До угасания всех звуков, до тишины, полностью овладевшей дворцом.

Лилиэда зевнула – и в другой раз, и в третий – Бегила, заметив это, выглянула за дверь, перекинулась парой слов со стоящим на страже воином и, вернувшись, задула огонь. Взяла за локоть сестричку, и отвела её в темноте на ложе. Устроилась поудобнее с ней рядом, и, убаюканная ровным дыханием мгновенно заснувшей девочки, сама отдалась безмятежному сну.

Так наступила седьмая, не по-осеннему душная ночь.

* * *               

Этой же ночью, в самом её начале, то меряющему шагами храмовый дворик, то суетливо перебирающему запасы целебных снадобий, то рассеянно замирающему среди неотложных дел, то усердно молящемуся Лукавому богу Ле-гим-а-тану в безмолвии ждущая у порога беда на миг приоткрыла своё лицо. На миг недостаточный, чтобы как следует разглядеть её черты, но вполне достаточный, чтобы жрец почувствовал: постучит она не к Вин-вашу. И ни к кому-нибудь сильному и заметному из народа бад-вар – постучится она к Бегиле. Этой, уже наступившей ночью к юной женщине постучится беда.

С одной стороны, для Ле-гим-а-тана это несомненное облегчение: о судьбе своего народа можно пока не тревожиться, не к народу пришла беда; с другой – если Бегиле грозит что-то страшное, то ещё неизвестно: легче ли ему такая тяжесть или, напротив – невыносимее. А самое для жреца мучительное – неизвестность: на миг приоткрыв лицо, беда снова завесилась непроницаемой тайной. Да, уже сегодняшней ночью Бегиле грозит нечто смертельное… нечто смертельное, но – что?

Молиться?

«Великий Ле-ин, Всезнающий и Вездесущий…» 

Уже в который раз за последние несколько дней Ле-гим-а-тан мысленно повторяет священные слова дошедшей из глуби времён молитвы. Слова… а за ними? Ведь Лукавому богу нужны не слова, а чувства, которые хоть и связаны со словами, но с ними в ладу, увы, не всегда. Бывает и, к сожалению, часто: сердце – налево, язык – направо. И – главное! – неосознанно. Говорящий искренне верит, будто его сердце в полном согласии с языком – молится и приносит жертвы, но… Лукавый бог всё отвергает! И его служители знают: эта вот, многих мучительно раздражающая особенность, как раз и является Главной Тайной Ле-ина. Отвергать молитвы и жертвоприношения всякого, даже немножечко лгущего сердцем – для подавляющего большинства из народа бад-вар свойство совершенно непереносимое.

Впрочем, не верховному жрецу роптать на своего бога, но… слыша отвратительный скрип шагов приближающейся к Бегиле беды, Ле-гим-а-тан всё-таки не удержался – возроптал. Горячо и страстно молиться, в то же время сомневаясь в могуществе изречённых слов – всегда нелёгкое для него испытание, даже в спокойный дни; ну, а сейчас, когда юную женщину, его – а Бегилу Ле-гим-а-тан уже несколько равноденствий мысленно называет своей – любимую, непутёвую девочку стережёт беда… хотя и оправданный, но неразумный ропот. Скоро, к счастью, подавленный: и воли, и ума жрецу достало не перекладывать на бога человеческих трудов и тревог – самому с достоинством нести своё бремя. Да, знать ничего нельзя, но делать – и мальчикам, направленным во дворец, Ле-гим-а-тан наказал удвоить внимание – всё-таки что-то можно. Лишний раз перебрать целебные снадобья, в пустующей сейчас комнате для больных затеплить новый (обладающий благотворной силой) огонь, согреть молоко, вскипятить воду – можно всё-таки что-то делать, даже не разглядев как следует лика постучавшейся в дверь беды! Делать что-то – и да поможет Лукавый бог! Простит жрецу его мимолётную слабость. Главное – что-то делать.

И эта готовность к деланию – уже сегодняшней ночью – очень помогла Ле-гим-а-тану. В самый ответственный, в самый опасный миг верховный жрец Лукавого бога не растерялся.

* * *               

Несмотря на недорого купленное согласие младших служителей Че-ду, Вин-ваш отчаянно волновался. Как-никак, а осмелиться посягнуть на священный древний обряд – кто бы из человеческих сыновей не трепетал от страха? Будь он Героем хоть трижды.

Да – Ужасная; да – не он; да – очищение дань молве; так всё, и всё же… своевольно нарушить затвор… запретной едой до срока оскоромить нутро… утешения искать не в покаянных молитвах, а в объятиях смазливой невольницы… н-н-да! Наверняка и Грозный Че-ду, и Де-рад, и Данна посмотрят косо! Однако решённое решено, и, дождавшись темноты, к кощунственному и очень небезопасному действию Вин-ваш внутренне приготовился – по возможности, придушив страх.

Внешних же осложнений сын Повелителя Молний почти не опасался: бывшая Лилиэдина комната сейчас пустует, вызвавшийся ему помогать служитель принесёт туда лепёшек, вина и мяса и, если Вин-ваш заспится, разбудит перед рассветом – всё просто и безопасно. А случись, что кто-то его заметит – нечаянный свидетель наверняка онемеет от ужаса. Внешне – всё безопасно.

Вечер тихонечко угас, наступила полная тьма, и овладевшее юношей тревожное нетерпение ему шепнуло: пора. К тому же и голод, по-злодейски явившийся ввиду предстоящей вскоре трапезы, проурчал испостившемуся сыну Повелителя Молний: пора. Конечно, прислушиваться к требованию несытого живота – стыд и позор для воина, но… решившемуся шагнуть с обрыва, право же, не до ссадин и синяков!

За шесть предыдущих дней несколько поотвыкшему от уличных запахов, вольного ветерка и живого воздуха Вин-вашу сразу же, едва он покинул храм, сделалось зябковато. Но – не от холода: снаружи встретила его ночь не просто тёплая, а не по-осеннему душная. И ни при чём, похоже, были ни запахи, ни ветерок, ни воздух – противная дрожь пришла изнутри. Решившись, осмелившись и шагнув с обрыва, юноша всё-таки оставался сыном своего времени и своего народа: переступив черту, он всё-таки был уязвлён лютыми неземными грозами. Ощущеньице – вж-ж-жи! – по счастью, не долгое.  

Не успел Вин-ваш пересечь дворцовую площадь, как сама собой прекратилась отвратительная дрожь. А в пустующей Лилиэдиной комнате, в которую сын Повелителя Молний проникнуть незамеченным сумел без труда, все опасения и тревоги разом стихли – зазвучала дерзкая отвага. И вместе с ней – уверенность: всё идёт по должному, избранному для великих дел поститься и каяться, как простому грешнику, целиком луну – теряя драгоценные дни! – не гоже. И боги ослушнику мстить, конечно, не станут. (Вин-ваш как-то забыл: за неукоснительным исполнением очистительных обрядов ревниво следят в основном не боги – Изначальные Непредставимо Могучие Тайные Силы. И, в отличие от богов, Они карают быстро и беспощадно.) Впрочем, отвага благоразумию и осторожности, как правило, не сестра – Вин-ваш наполнил вином объёмистую чашу.

Вино натощак: приятное головокружение, сердечные веселье и лёгкость, но и – в ряд со всеми этими приятностями – неодолимая сонливость. А если к вину добавить большие, плохо пережёванные (почитай, заглотанные) куски полусырого, исходящего кровью мяса да вязкие комки целиком запиханных в рот лепёшек – не заснуть невозможно. Сон должен был прийти задолго до конца нечестивой трапезы – и пришёл, и нашёл, и победил Вин-ваша. Необоримо крепкий, однако недолгий сон. Ночь не продвинулась ещё до середины, когда сын Повелителя Молний очнулся на коврике на полу – дойти до ложа сил ему, видимо, не достало. Очнулся, пошарил по сторонам глазами, привстал, опершись на руку, немножечко помотал головой, поднялся и сел за столик. Разбуженный мясом, вином и хлебом желудок, как обыкновенно бывает после продолжительного воздержания, требовал пищи ещё и много. И юноша, насыщаясь, блаженствовал.

Однако чрезмерное потакание разнообразным телесным прихотям часто – и очень часто – порождает всё новые и всё более неумеренные желания. Выспавшись и наевшись, Вин-ваш возжаждал любви – если называть любовью примитивное соитие с безответной, по случаю оказавшейся рядом, невольницей. Вообще-то – нет: юноша не был столь неразборчивым, и в его голове гоношилась-таки подленькая мыслишка, не разыскивать какую-нибудь припозднившуюся рабыню, а направиться прямёхонько к Лилиэде. (Конечно, знай сын Повелителя Молний, что Бегила всё ещё во дворце – не было бы тогда никаких забот. Но он был уверен, что на время его затворничества Первая наложница возвратилась домой.) А не домогаться Лилиэды – ума и осторожности Вин-вашу хватило. Да, первые шесть лун после зачатия нечистой – по мнению многих – женщина ещё не является… и мужчина может ложиться с нею, особенно не рискуя… может-то может, но… существовали ведь и другие мнения… с которыми человеку благоразумному следовало считаться… И, стало быть, если хочется невтерпёж – а после вина и мяса юноше действительно невтерпёж хотелось – следовало отважиться на достаточно рискованные поиски какой-нибудь вышедшей по нужде невольницы. Выпив для храбрости ещё, Вин-ваш встал, погасил светильник, немножечко подождал, привыкая к темноте глазами, и совсем бесшумно, будто бы на звериной ловле, выскользнул из комнаты.    

* * *               

Как показалось Повелителю Молний после посещения далёких земель рода Горной Козы, неудачи от него наконец отстали. Стоило на несколько дней отлучиться из Города – лопнула отвратительно прочная, со времени ненавистной победы Вин-ваша сдавливающая всё туже цепь. В будущем начинало брезжиться нечто радужное. Конечно, вождь понимал: опасности впереди немалые, борьба предстоит тяжёлая, но лопнула зловредная цепь, можно себе позволить немного расслабиться. Что, после мучительного напряжения двух или трёх предыдущих лун, было Повелителю Молний совершенно необходимо.

Вернувшись во дворец и спрятав змею, вождь хорошо выспался и наступившей не по-осеннему жаркой ночью, размышляя о предстоящих делах, засиделся допоздна. И сейчас, освободившемуся от дикого напряжения, размышлялось ему уже не мучительно. Грядущие трудности его уже не пугали. Появилась приятная возможность немножечко отвлечься и подумать о совсем необязательном. В частности – о Бегиле.

Утром, столкнувшись с нею, вождь слегка удивился: эта женщина всегда его избегала и, казалось бы, на время Вин-вашева заточения должна была покинуть дворец, однако же – не покинула. Почему? Это Повелителя Молний почти не интересовало – при встрече ему замыслилось другое: улучить наконец момент и показать зазнавшейся девчонке, кто во дворце хозяин. И сия игривая мысль, то разгораясь, то затухая, распаляла вождя весь день, однако, узнав, что хитрющая недотрога на ночь устроилась ни где-нибудь, а в комнате Лилиэды, под охраной неподкупного воина-пса, он, вздохнув про себя, от этой соблазнительной мысли к вечеру почти отказался. Да – почти отказался… однако жаркая тьма, сгустившись, вновь настроила Повелителя Молний на старый лад. А почему бы и нет? Конечно, в комнату, охраняемую неподкупным, свирепым сторожем, не проникнуть, но… всякое может статься! Для чего-нибудь женщина вдруг да выйдет? Стоит ему покараулить, стоит… Да и развлечься, на какое-то время забыв о мучительно трудной борьбе, было бы очень невредно…

* * *               

Стремительно убежав от опасности, испуганная «бродячая» душа Бегилы затаилась, как мышь в норе – резко разбуженная женщина никак не могла понять, чего же так испугалась душа нал-вед. И, лёжа в темноте, страдала, стараясь припомнить хоть что-нибудь. Однако липкое месиво из страха и отвращения очень мешало памяти: Повелитель Молний – нечто опасно скользкое в ряд с невыносимо серым и пугающе длинным – и – совсем уже на границе зримого – жутковатая пляска бесформенных теней. Всё. Дальше сплошная ночь. Липкое месиво из страха и отвращения.

Бегила, насилуя свою память, пыталась это месиво как-нибудь обойти, что ей не удавалось – чересчур вязко и топко. От властных понуканий страдала загнанная память – но и многократно усиленными возвращала эти страдания. И если бы не свойственная живому гибкость, то отражённые и умноженные отражением муки разорвали бы сердце и погасили ум. В живом – по-другому: мучительного борения воли и памяти Бегила почти не замечала – просто росла и росла беспричинная, конечно, мешающая, но не убивающая тревога. Сражение между волей и памятью оставалось скрытым от женщины – так глубоко заглядывать она не умела – беспричинно, казалось бы, нарастающая тревога всё сильнее будоражила сердце, порождая противоречащие друг другу желания: хотелось разом и затаиться, и объявить себя, не двигаться, не шевелить ни единым членом и, резко вскочив, куда-то побежать.

В конце концов возобладало желание двигаться: Бегила, приподнявшись, села, ногой нашарила коврик, встала и осторожно прошлась по комнате. Немножечко постояла в углу, вернулась назад к ложу, снова отправилась в угол и опять из угла назад – комната женщину явно стесняла, явно была мала для её разросшейся тревоги. Немного помотавшись туда-сюда, Бегила приблизилась к двери и, забыв об осторожности, открыла её и вышла.

* * *               

Из потаённого, мало кому известного перехода комнаты Лилиэды просматривалась очень хорошо. Естественно, не ночью: но во дворце знавшему досконально не только всякую лесенку и каждый из бессчётно многих чуланчиков, а и любую ступеньку на каждой лесенке, и любую неровность стены во всяком чуланчике, Повелителю Молний света не требовалось – вышедшего или вошедшего он бы заметил и в темноте.

Однако мгновенья сменяли мгновенья – поначалу скорые и неразличимые они помаленьку начали растягиваться – досада и нетерпение овладели вождём. Затея, обещавшая, казалось бы, многие приятности, грозила обернуться унижением. И Повелитель Молний, дабы не конфузиться пуще, совсем уже собрался уходить – но открылась наблюдаемая дверь, на чёрном фоне обозначилась голубовато-серая фигурка и, тихонько переговорив со стоящим на страже воином, канула в коридорный мрак. Страж остался при двери – не пошёл за женщиной. Значит – не Лилиэда! Значит – Бегила!

Встрепенувшийся вождь очень тихо и очень проворно спустился по узенькой, известной лишь посвящённым лесенке и, пройдя подземным ходом, затаился за поворотом. Похоже – пришло его время. Если зазнавшаяся девчонка почему-нибудь не повернёт с половины пути назад – ей никак ни миновать засады. А рядом такой удобный чуланчик – наконец-то строптивица узнает, кто во дворце хозяин!

Тревога, выгнавшая Бегилу из комнаты, после нескольких нетерпеливых шагов по тёмному коридору понемногу утихла. Сделав ещё семь или восемь уже спокойных, уже пожалуй что и осторожных шажочков, она, окончательно опомнившись, надумала повернуть назад. Надумала, но почему-то медлила осуществлять это благое намерение, будто что-то – вязкая тьма или само это недоброе место? – крепко её держало. Переминаясь с ноги на ногу, женщина медлила, и… явившиеся из ночи руки (одна за плечо, а другая за шею, залепив ладонью рот), цепко её схватили и повлекли – уверенно и неотвратимо. От неожиданного испуга Бегила не то что бы сопротивляться, но и вскрикнуть-то не успела толком – пискнула про себя, и всё. Бесцеремонно влекомая насильником, сначала, приняв его за Повелителя Молний, чуть не сблевала от отвращения – в мерзкую, залепившую рот ладонь! – но вскоре, догадавшись по запаху, что напал на неё не вождь, успокоилась и даже немножечко приободрилась. Увы, бывает – не дочери из народа бад-вар всерьёз обижаться на какого-нибудь невольника по-звериному беспощадной похоти. Увы, бывает – покориться и сразу забыть… или – не сразу… или – напротив – помнить… это уж – как получится…

К разочарованию Повелителя Молний женщина до поворота, до его коварной засады, немножечко не дошла – остановилась где-то шагах в девяти от неё; остановившись, сразу исчезла – в коридоре клубилась едва ли не первозданная тьма. Вождю пришлось до предела напрячь свой слух, и только тогда колдовство развеялось: никуда, естественно, Бегила не исчезла – её выдавало громкое частое туканье потревоженного сердечка. Туки-так, туки-так, – а ведь вот-вот и уйдёт, пожалуй! – вслушавшись повнимательней, забеспокоился Повелитель Молний. Медлить больше нельзя – пора выходить и брать! Но…   

…слабенький, сразу задушенный писк, негромкие звуки недолгой борьбы, да с каждым шагом затихающее шуршание влекомого по коридору тела – кто-то его опередил! Вырвав из-за пояса нож, Повелитель Молний бросился за дерзким похитителем – догнать, покарать! – или никогда незабываемый позор! Догнать, покарать – но вождь не глупый мальчишка: за наглым похитителем бросился он не колеблясь, однако же с подобающей умудрённому многими битвами воину осторожностью. Наглец, завладевший женщиной, во дворце себя чувствовал уверенно, знал тайные проходы, жертву волок бесшумно – противником, соответственно, мог оказаться очень опасным – с таким, безусловно, необходима крайняя осторожность.

Преследуя похитителя – благо тот не спешил, женщину увлекал хоть и неотвратимо, но бережно – Повелитель Молний успел удивиться долгой дороге во тьме: чего бы, казалось, медлить, совершенно ошеломлённая неожиданным нападением жертва и не подумает сопротивляться, дерзкому победителю не составит никакого труда овладеть ею, в первом попавшемся закоулочке он бы мог утолить свою страсть, нет же, схватил и тащит, словно имея ввиду дальний прицел. Вождь удвоил осторожность: на заурядного насильника всем своим поведением похититель не походил – уж не Чёрный ли это жрец Де-рада? Не добытчик ли свежей человеческой крови?

Нечто подобное пришло на ум и Бегиле, но испугаться по-настоящему женщина не испугалась: сильные руки полонили её безоговорочно, однако же и не без некоторой, пусть грубоватой ласки. На смертное ложе – на алтарь Великого бога – влекут, очевидно, не так; так, обычно, увлекают на ложе любви; что тоже, в общем-то, удивительно: насильник и ложе любви соединяются, надо сказать, неважно. Проснувшееся любопытство совсем пригасило страх: кто это – такой сильный и дерзкий – увлекает её сейчас? Кто это? И зачем? Явно же – не случайно столкнувшийся с нею во тьме какой-нибудь похотливый мальчик… и не мучимый жаждой воин… да и вообще… сын ли человеческий тащит её сквозь мрак? Наслушавшись Лилиэду, Бегила была готова ко всяким странностям: ну, не Ле-ин, конечно… да и вряд ли кто-то из Старших… но из Младших-то?.. какой-нибудь незначительный полузабытый бог мог бы прельститься ею? Возжелать её и похитить? Мог бы – или не мог?

Торопливые мысли, лихорадочно сменяя дуг друга, бросали Бегилу то в жар, то в холод. Правда – в умеренный жар и не в слишком знобящий холод: по-настоящему женщине всё же не верилось ни в Чёрного жреца Де-рада, ни в Младшего, соблазнившегося ею, бога. К тому же, недобровольное странствие скоро закончилось: открыв скрипучую дверь, похититель внёс женщину в комнату и выпустил наконец из рук. Раздул угли, зажёг светильник, и обернулся к ней лицом…             

Неожиданный свет в оконце был даром Великих богов затаившемуся снаружи Повелителю молний. Во тьме по пятам преследуя вора, вождь вскоре отказался от явившейся поначалу догадки: Чёрный Де-радов жрец, конечно же, ни при чём – Бегилу сцапал самый обыкновенный насильник! Правда – не в меру дерзкий и ловкий: ишь, как беззвучно сцапал! И как умело волочёт! Дерзкий, умелый, ловкий, – и привереда, и сластолюбец! – полу осуждающе, но и полуодобряюще в самом конце пути, увидев цель похитителя, не без зависти отметил вождь. Знает, куда утащить девчонку! Бывшая Лилиэдина комната сейчас пустует, пустует и смежная с ней – Му-натова! Похититель без всяких помех может хоть целую ночь забавляться с Бегилой!

От этой неприятнейшей мысли полностью потеряв хладнокровие, Повелитель Молний – по-мальчишечьи безрассудно! – едва не напал на похитителя. Всякий умелый воин, а вор, несомненно, таковым являлся, сумел бы подставить под удар добычу. И, выиграв нужный миг, успел бы выхватить нож. И тогда неизбежен совершенно непредсказуемый поединок во тьме. Зачем? Не лучше ли, затаившись, выждать подходящий момент? И ударить наверняка? Ни себя, ни женщину не подвергая ненужному риску?

И вождь затаился во дворике. И был ему свет подарком. Совершенно неожиданным: чтобы такой умелый и осторожный насильник вдруг высветил себя – подобной глупости с его стороны ожидать было трудно. Нет, явно что-то не то… очень – не то… но, слава Великим богам, незачем больше гадать вслепую, тайны бегут от света – и Повелитель Молний, взобравшись на гребень стены, осторожно заглянул в окно… 

Светильника зажигать не стоило – но в такую поздноту да в комнате от основных построек дворца отделённой высокой стеной – это не совсем безопасное действие казалось Вин-вашу мало рискованным. И хоть он для себя придумал будто бы убедительное оправдание – не разглядев, мол, пленницу, уродину или старуху как раз затащишь на ложе! – пренебречь осторожностью его заставило в основном не это. Не надуманное опасение за, может быть, неудачный выбор (ошеломлённую жертву влеча по лестничкам и тайным переходам, понял же – не старуха!), нет, опасение хоть и скрываемое от самого себя, зато настоящее: в нужный момент оказаться несостоятельным.

После семидневного затворничества, после выпитого обильно и натощак вина, после выслеживания, ловли и умыкания – с сердцем гулко бьющимся от волнения и усталости – оконфузиться, ох, как просто!

Сознаться в этой слабости Вин-ваш, естественно, не мог и, очень нуждаясь в кратком отдыхе, о должной осторожности, увы, забыл. Выгадывая себе передышку, затеплил в комнате свет и, приготовив несколько успокоительных слов, обернулся к пленнице. И здорово удивился – надо же! Широко распахнувшимися глазами – растерянная и дрожащая – на него уставилась Бегила. Она, значит, на время его затворничества не вернулась домой, а задержалась во дворце? Зачем? И почему это ей вздумала среди ночи прогуливаться по тёмным коридорам?

Подобные то ли полу вопросы, то ли полу упреки завертелись на языке у юноши, но не спешили облекаться в слова: очень уж странно, словно на выходца из кошмарной бездны, женщина смотрела на него. По её так испуганно распахнувшимся глазам Вин-ваш понял: для каких-нибудь вопросов, а тем более упрёков сейчас не время – женщину прежде всего необходимо успокоить.

Страх оторопевшей Бегилы, это ещё не страх – сам Повелитель Молний, заглянув в окошко, едва не брякнулся со стены.

(Убийственную силу своего немыслимого кощунства Великий Герой явно недооценивал: для любого из соплеменников он, вышедший до срока из-под затвора, действительно являлся выходцем из Иного Мира! Живым покойником!)

Вождь, правда, со страхом быстро справился – жгучая ненависть к своему отродью помогла ему овладеть собой: вот кто оказывается – гнусный похититель! Удачливый, дерзкий вор! Везунчик! Пенкосниматель! Нечестивец, каких ещё не рождала Тьма! Не зря же стал любовником Ужасной! Святотатец! Гнуснец! Ублюдок!  

И много чего ещё – подобного и покрепче – роилось в голове у вождя. Отдельными восклицаниями роились зачатки мыслей, долго ни во что не складываясь: брань, угрозы, ехидство, зависть – толку от такой мешанины немного. Единственный, разве, первый порыв обещал хоть что-то: сейчас вот, не мешкая, созвать старших жрецов и предложить им полюбоваться картинкой Вин-вашева «очищения»! Ох, как жрецы взовьются! Воспылают праведной яростью! Но это первый, по-детски чистый, однако же и по-детски наивный порыв.  

Само собой, немножечко поразмыслив, умный и хитрый вождь этому порыву не поддался. Быстро поняв: ещё неизвестно, к гибели или к славе приведёт юнца разоблачение. Он сам, например, к суевериям мало склонный, увидев и осознав, едва не загремел со стены. Чего же ждать от прочих? От слабых и суеверных? Ведь если боги этого гнуснеца не истребят на месте, то, вполне возможно, его – святотатца! – самого причислят к богам. А что? Наблюдая за мерзким выродком, вождь в любой момент ожидал увидеть небесный огонь! И это ведь – он! А прочие? Ведь это ему, видящему, как Вин-ваш, распивая винцо, любезничает с Бегилой, делается всё жутковатей…   

Первый звериный страх Повелитель Молний подавил успешно, однако жуть от близости к запредельным силам его воле не поддавалась – росла и росла наперекор сознанию. Надеясь с ней справиться, вождь спустился со стены, походил по дворику, и, кажется, помогло. Из глубины сознания выплыла очень удачная мысль: Великие боги медлят не зря – свой гнев на нечестивца они пересылают через него! Очень удачная, льстящая сердцу мысль: он раздавит отвратительную гадину, а не истребит Великого Героя! Блестящая, спасительная мысль: если Вин-ваша найдут мёртвым вне храма Че-ду, никому не придёт в голову затевать ненужное расследование! Всякому станет ясно: святотатца казнили боги!

В увлечении Повелитель Молний за малым не совершил непростительную ошибку – уж больно ему хотелось своей рукой уничтожить омерзительного нахала! – однако вовремя одумался: на любовную ловлю он собирался не таясь, многие могли его видеть, необходимо вернуться и, показавшись всем, устроиться спать с какой-нибудь из наложниц. Пусть всё продолжает вершится по прежнему замыслу – правосудие пусть восторжествует через змею! Обрадованный – ещё бы, возмездие, а не убийство! – Повелитель Молний, тихонько покинув двор, лестничками и коридорчиками отправился восвояси: за оставшуюся меньшую половину ночи ему предстояло переделать множество дел…    

Действительно, в дерзком похитителе узнав Вин-ваша, Бегила в первый момент онемела от изумления и ужаса. Вот он – возможно, бывший? – её возлюбленный: муж Лилиэды, любовник Ужасной, вот он – выходец из другого мира!    

Овладевший женщиной страх, то разгораясь, то затухая, грозил вспыхнуть до неба, но Вин-ваш, почувствовав её состояние, тихонечко подошёл к Ам-литовой дочери и ласково погладил по плечам – Бегилино тело дрожью отозвалось на ласку. И в общем-то неприятная дрожь сейчас помогла: свирепый страх уменьшился, к ужасу и изумлению подмешалась немалая толика восхищения беспримерной Вин-вашевой дерзостью. Его безрассудной отвагой. Осмелиться бросить вызов не только Великим богам, но Изначальным Могучим Силам – какая женщина не прельстилась бы этой жутью? Не восхитилась отчаянным до безумия смельчаком? И какая женщина, утешаемая таким мужчиной, не сумела бы совладать со страхом? Бегила – сумела.

Уже скоро, сидя за столиком, понемногу пила вино, заедая его холодным мясом и как ни в чём ни бывало разговаривая со своим возлюбленным. С бывшим возлюбленным. Но всё равно – желанным. Понимая умом, сердцем женщина не могла смириться с утратой – и медлила, и терпела, несмотря на сильнейшую боль. Терпела, страдая – и медлила. Оттягивая горестный миг прощания, медлила и ждала. Чего? Неизвестно – возможно: чуда. Какой-нибудь лёгонькой смуты в мире богов и предков. Медлила и ждала. До этой вот неожиданной полуночной трапезы. Сейчас же, неспешно попивая вино и рассеянно отвечая на расспросы Вин-ваша, Бегила почувствовала: эта полуночная трапеза будет для них последней. И женщиной овладела тихая грусть: так буднично и просто – за не согревающими разговорами и не опьяняющим вином – так вот и завершится всё? И что из того, что ещё несколько лун она будет занимать место на Вин-вашевом ложе? На ложе – не в сердце. И всего несколько лун. Да и будут ли они – ущербные эти луны? Предчувствие говорило Бегиле: нет. Эта вот трапеза да половинка ночи – только-то и осталось им. Печальная трапеза да горькая половинка ночи…

Проснулась Бегила ещё в темноте, возлюбленный ещё не ушёл, спал себе как младенец – стало быть, рано. Есть ещё какой-то кусочек времени, это родное тело тихонечко огладить и оцеловать на память. На долгую – до старости? до погребального костра? – неугасимую память.

Чтобы не потревожить спящего, женщина целовала едва касаясь губами и также, едва касаясь, водила ладонью по его телу – от плеча по груди к животу и обратно. Провела таким образом несколько раз, затем её ладонь опустилась ниже, бережно обхватила упругую – даже во сне! – Вин-вашеву плоть, немножечко подержала и съехала по бедру. Набок – чтобы по правой руке вернуться к голове спящего юноши. Съехать-то съехала, но тут же и замерла – дотронувшись до чего-то холодного, скользкого, невыразимо страшного. Несколько безумно долгих мигов Бегила не могла понять – до чего. Ладонь поняла быстрее – непроизвольно напряглась, в скользкоту и холод вонзив одеревеневшие пальцы, но тут же отдёрнулась, почувствовав будто бы и не сильный, однако же обжигающе резкий удар. Да – болезненный; но женщина завизжала отнюдь не от боли – от ужаса.

Измученная и тяжёлой дорогой, и, главное, исходящей – воспринимаемой каждой чешуйкой кожи – от поймавшего её человека смертельной угрозой, в приютившем чуланчике змейка сразу впала в оцепенение. И, обнаружив несколько лягушат, проглотила лишь одного, да и то не от голода – по привычке. Больше всего ей хотелось покоя, отдыха и самую малость – мщения. Хорошо бы в чудовище, её захватившее, чтобы пожрать, успеть вонзить ядовитый зуб. Змейка, конечно, знала: такую громадину её яд свалит не скоро, она до этого будет многократно сожранной, и всё-таки… хорошо бы успеть вонзить! И дело не столько в мести, нет, в невыносимой, ощущаемой смертной мукой, враждебности – ей и её поймавшему злодею не жить на одной земле. А уползти отсюда – не уползёшь: камень со всех сторон, и змейка бросилась сразу, едва приоткрылась дверь. Но враг, очевидно, ждал: выпад провалился в пустоту, развилка прижала голову, и беспомощное тело захватили цепкие пальцы. Захватив, подняли и понесли. Затем разжались и в миг исчезли – враг помнил об опасности.

Почувствовав себя свободной, змейка повертела головой в разные стороны, внимательно изучая и оценивая это новое место. В первый момент ей показалось, что оно не безопасней прежнего: с одной стороны обрыв, а с другой – спящее чудище той же породы, что и поймавшее её. Однако всё это – в первый момент, скоро змея уловила разницу: той же породы – да не совсем. От спящего не исходило никакой угрозы. Напротив – мир и покой.

Приободрившись, недавняя пленница до половины свесила с обрыва гибкое, сильное тело и к своему большому удовольствию раздвоенным язычком дотронулась до земли – ни в какой она, значит, не в западне! Ползи себе куда хочешь! На все четыре стороны! И она совсем собралась уползти, но мирно спящее чудище прельщало необыкновенным живым теплом – ну, как хотя бы чуть-чуть не погреться! Было и так не холодно, однако прелесть живого тепла неодолимо притягивала – змейка, соблазнившись, поудобнее пристроилась под боком у ничуть не страшной, мерно дышащей громадины. И забылась в приятной дрёме. И за малым не прозевала руку врага. Коварно явившуюся с неожиданной стороны – из-за безугрозно лежащего тела. Но всё-таки – не прозевала. Успела собраться в комок и, ударив в ищущий, хищный палец, скатиться на землю и уползти. И лишь скрывшись в надёжную щель, змея поняла: ужалила она совсем не врага… но было ей это уже не важно…

Проснувшись от пронзительного визга, Вин-ваш зажал ладонью вопящий Бегилин рот. Свободной рукой захватил плечо и с силой привлёк к себе сотрясаемое задавленным криком тело. Но из его крепчайших объятий женщина вырывалась несравнимо яростней, чем недавно из объятий, как ей тогда казалось, насильника – юноша встревожился не на шутку. Чуть-чуть развёл пальцы, и услышал сквозь хрипы и бульканье пробившееся слово: змея!

Какая? Где? Почему? Как? Когда? Уже укусила? Куда? Покажи?

Бросая эти вопросы, Великий Герой очень надеялся привести женщину в чувство – и, кажется, помогло: ослабло трясущееся тело, Бегила, заплакав, сникла. Вин-ваш полностью сдвинул руку со рта и наконец смог узнать, что только что, вот сейчас, её, да и его, наверно, искусала чудовищная змея.

Сын Повелителя Молний слегка успокоился. Если бы не заразительный Бегилин страх, он бы, вероятно, успокоился полностью – с какой это стати ни с того ни с сего кусаться змее? Но источаемый женщиной смертельный страх полностью успокоиться не давал – понемножечку и в него вливаясь. А вдруг – не почудилось? Вдруг – да на самом деле?

Юноша встал, в хранилище для огня раздул полу погасшие угли, на сухую лучину взял язычок дрожащего пламени и перенёс язычок в светильник.

Особенного беспокойства сын Повелителя Молний будто бы не испытывал, однако любое движение давалось ему не легко – и он изрядно замешкался. Но увидев раздувшийся и почерневший Бегилин палец, не потерял уже ни мгновенья. Не думая об опасности, губами приник к крохотной ранке, потянул в себя и сплюнул. Ещё и ещё: отсасывая, выдавливая – едва ли не выгрызая. И всё-таки это казалось ему недостаточным – схватил ножик и отточенной медью палец рассёк почти до кости: чтобы отравленная кровь истекала свободнее. Однако, несмотря на эти решительные действия, уже опухла ладонь, а запястье наливалось отвратительной мертвенной синевой. На какой-то миг Вин-ваш растерялся – неужели же Бегиле суждено умереть так нелепо? – но вовремя вспомнил ещё об одном, всем звероловам известном средстве: отыскал крепкую бечёвку и натуго, что было мочи, перетянул руку повыше локтя. Всё. Больше он ничего не в силах. Да и сил не осталось больше. И времени – тоже не осталось. Ночь подходила к концу – о чём измученному Великому Герою напомнил бдящий в Му-натовой комнате младший служитель Грозного бога.

* * *               

Страх овладел Вин-вашем сразу по возвращении. Прежде, спасая женщину, испугаться он не успел, но сразу по возвращении…

…и ни какой-нибудь незначительный испуг из-за вполне резонной тревоги, что так, необдуманно высосав яд, мог ведь он и сам отравиться, если во рту, предположим, была даже пустячная ранка – нет, полноценный свирепый страх. Чёрный, большой, лохматый. Тысячью пастей кусающий такую махонькую, перед ним совершенно беззащитную душу. Послав на ложе карающую змею, боги отнюдь не в Бегилу метили! В него они метили, в гнуснейшего святотатца! А может быть – даже и не боги! Может быть – на дерзкого

нечестивца восстали Изначальные Непредставимо Могучие Силы! Осквернить очистительный обряд – самовольно выйти из-под затвора – впору и небу потом пасть! Чтобы очистить заражённую землю!

Избранность избранностью, но так вознести себя над смертными… явно он хватил через край!

Жестоко ожегшись о запредельное, Вин-ваш разом превратился в усердно кающегося грешника – не осталось и следа от былой гордыни. Если и не навсегда, то уж до конца луны, до назначенного жрецами срока, смирился безоговорочно. И ещё: что не давалось разуму – неистребимая страсть к Бегиле – страху, кажется, поддалось: его сердце отныне крепко затворилось для этой женщины. Огородилось пугающим рядом: Змея – Бегила – Лилиэда – Тренила – Ужасная – Бегила – Змея. Рядом, в котором Змея и Бегила оказались в зловещей близости…