Политсан. Продолжение 24

***

В лагере царило оживление.   И моё возвращение, и дежурное рукопожатие с прибывшим Чаном, и тяжёлый взгляд в сторону Лилит, хлопотавшей с котелками у костра – всё это незаметно потонуло в потоке новостей, доставленных из цивилизованного мира.

Но меня мало интересовали их новости.

Я не знал, что делать и куда деваться со своей –  обжигающе-постыдной и навсегда отделяющей даже от этого маленького и тесного человеческого мирка, окружённого тайгой и придавленного небом. Я даже не стал рассказывать о матке с телятами, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания.

Бирюк с Иваном и Женькой решили, что успеют до ужина осмотреть построенные зимовья, чтобы подписать акты приёмки выполненных работ. Я кататься на лодке отказался, и нас с Лилит оставили в лагере топить баню и готовить праздничный ужин в честь отбытия на новый трудовой фронт – бездействующую пилораму на Нижней Тунгуске, около деревни Курья.

Лодка ушла вверх по реке, и мы остались вдвоём. Говорить не хотелось. То абсолютное доверие друг к другу, которое соединило нас и привело в этот дикий край, оказалось дешёвой подделкой. Меж нами появилась странная тайна, когда и она, и я – каждый в отдельности – знали о том, что произошло. Но ни я, ни она – в ожидании дальнейшего развития событий – не могли об этом сказать, преследуя свои уже отдельные и совершенно непохожие цели: она – удовлетворения похотливых желаний, а я – болезненного стремления постичь всю глубину предательства со стороны жены и друга.    

Я жёг костёр под банной трубой, и заодно подбрасывал дровишки-мыслишки в собственную топку. Я думал о том, что она не зря надела трикотажное старенькое платьице с длинными рукавами. Оно распаляет воображение и сводит моего соперника с ума. Она прекрасно всё понимает, но ждёт момента, когда меня не будет рядом. Чтобы не здесь, не в тайге, а в более подходящей обстановке, сказать ему невзначай: «Я что-то сегодня так устала… Лягу спать пораньше, часиков в десять… Засыпаю я мгновенно. Ты утром постучи погромче, если номер будет закрыт. Хотя, впрочем, я постоянно забываю запирать дверь… Кажется, здесь, в Сибири, это ни к чему…».

За полчаса до назначенного времени он уже будет пялиться в её окно и ждать, когда она зажжёт свет. А потом, поскуливая от возбуждения, как кобель при виде течной суки, он будет разглядывать её прелести в ходе очень-очень медленного раздевания. Совершенно голая, она подойдёт к окну и попытается задёрнуть шторы. Возможно, с этим случится заминка, и ей придётся встать на подоконник, чтобы поправить заевший крючок на гардине. А она всё и всегда делает неспешно. Ему хватит времени, чтобы сойти с ума и принять отчаянно-воровское решение: осторожно войти к ней в незапертую дверь, чтобы выскользнуть из номера только утром.

Конечно, она сделает вид, что крепко спит, отвернувшись к стене.

Лишь тонкая гостиничная простыня будет отделять его жадные губы и отвердевшее естество от её обнажённого тела. Его рука начнёт ласкать спелую грудь, и её соски обретут ту форму, которая уже не раз сводила его с ума. Будто бы бормоча в столь сладком сне что-нибудь вроде «ах, не трогайте меня…», она повернётся на спину, чтобы ему было удобнее. Потом чуть раздвинет ноги и согнёт одну из них в колене, уперев в белёную стену. Простынь – «ах, как жарко…» –  нечаянно сползёт до пояса, обнажив перед ним тугие груди, ждущие первых лёгких поцелуев. Боясь её разбудить, он будет касаться торчащих сосков лишь кончиком языка  и так увлечётся этим, что не заметит её пристальный взгляд из-под полуприкрытых век.

Наконец, она решит, что с него довольно, и отвернётся, спрятав грудь, но полностью раскрыв спину, ягодицы и ноги для дальнейшего знакомства с мягкостью его губ и бесстыдством языка, от которого она начнёт чуть слышно постанывать в этом чудесном «сне», всячески оттягивая момент сладкого «пробуждения» и наливаясь долгожданным соком откровенного желания. Его уже не скрыть, и он всё понимает, и входит сзади, и уже по-хозяйски сжимает её грудь. И она удобнее пристраивается к нему, не спрашивая ни о чём, а, только помогая поскорее освободиться от перезревшего семени, чтобы успеть раньше него забиться в любовных спазмах и не услышать в забытьи звериный стон его утолённой плоти.

Я сходил с ума. И во мне росло желание разорвать на ней платье и немедленно овладеть ею.

***

Это сейчас я могу с профессиональным интересом прозектора спокойно вскрывать уже мёртвую плоть далёкого прошлого и неспешно рассуждать о причинах и следствиях того, что случилось или могло случиться при иных обстоятельствах. Кажется, что в ушах до сих пор стоит наше утробное рычание, не имевшее ничего общего с человеческим голосом.          

Спустя многие десятилетия я попытался найти объяснение странному поведению Лилит и вспомнил однажды её историю, поведанную мне в первые часы нашего знакомства. История эта так же стара и печальна, как и сам мир с его бесконечными повторениями одних и тех же трагедий в сексуальных отношениях мужчины и женщины.  

Юные девушки иногда бывают излишне раскованы в обществе опытного мужчины. Бог знает, что ими движет – простое любопытство или тайное желание лишиться девственности, или неспособность предвидеть тяжкие последствия, которые неизбежно наступают, но уже помимо их воли.

Мужчина – не только существо, наделённое разумом, но ещё и животное, самец, который может принять кокетливо-игривое поведение самки за недвусмысленный сигнал о её готовности к совокуплению. И вполне невинная просьба – растереть крем для загара на обнажённой спинке – оборачивается грубым и неожиданным для девушки изнасилованием. Именно это и произошло с Лилит в пору её шестнадцатилетия. Беда случилась в одной укромной бухте на берегу Чёрного моря, где она загорала в обществе солидного мужчины, который годился ей в отцы.

Первый сексуальный опыт, полученный таким подлым образом, столь же подло ломает психику и выжигает на ней невидимое клеймо. В несчастной, испытавшей насилие, просыпается нечто древнее, имеющее прямое отношение к памяти крови о свирепых нравах былых времён, когда человеческая самка становилась сексуальной рабыней того или иного самца и не могла противиться звериной силе очередного обладателя.

Эта память предков живёт, наверное, почти в каждой современной женщине, хотя ни одна из них никогда не признается в тайных желаниях хоть раз в жизни быть покорённой грубой силой. Но если первый опыт был связан с насильственной «любовью», то в дальнейшем такую женщину сможет по-настоящему удовлетворить только насильник. Его психика тоже исковеркана, а размеренная и узаконенная браком сексуальная жизнь лишь оттягивает момент неизбежного пробуждения зверя.

А в тот летний вечер Лилит встала, одёрнула подол платья, отряхнула песок, прилипший к ладоням и коленям, с каким-то странным интересом глянула на меня и неожиданно рассмеялась:

- Сейчас ты сделал со мной именно то, что очень хотел твой дружок-сифилитик пару часов назад. Если бы ты видел, как он смотрел на твою жену! У бедняги чуть штаны не лопнули. Да… А я и не думала, что ты можешь быть диким животным. Что это на тебя нашло?

Я действительно чувствовал себя грубым насильником и не нашёлся, что ответить. А она, как ни в чём ни бывало, во всех подробностях рассказала о том, что я имел несчастье видеть собственными глазами, и от чего чуть было не тронулся умом.

Нарыв мерзкой тайны мгновенно лопнул, и хоть его содержимое выглядело довольно противно, но мне сразу стало легче. О своей части этой тайны я промолчал, разумно полагая, что история ещё не окончена.

Лодка с коммунарами вернулась в лагерь через два часа. За это время мы с Лилит успели попариться в бане, остудить тела в речной воде и ещё раз испугать всё живое в окрестной тайге дикими звуками спаривания самого опасного в мире биологического вида – очевидной ошибки Творца.

Вечер у костра прошёл чудесно, если не считать приступы угрюмости, время от времени омрачающие лицо Бирюка. Чем веселее было нам с Лилит, тем отрешённее и суше становился его взгляд. Когда стемнело, Лилит заявила, смеясь, что идёт с мужем на вечернюю прогулку вдоль реки и надеется на скромность присутствующих джентльменов, которые должны остаться у костра и не мешать уединению супругов.

Она накинула на плечи байковое одеяло, и мы пошли по берегу туда, где она днём принимала солнечные ванны. По реке тянуло холодом, и комары почти не досаждали. Поворот реки уже скрыл костёр, оставив от него только отблески на воде. Мы приближались к памятному месту, которое едва не стало местом преступления. Лилит тянула меня именно к нему. Наверное, чтобы ещё раз испытать те острые ощущения власти женской наготы, но довести эту сцену до желанного для неё конца. В этом было что-то ненормальное, но я уже и сам хотел взглянуть на Лилит чужими глазами, как на чужую жену, которая оказалась похотливой сучкой.

Сейчас, по прошествии многих лет, я не сомневаюсь, что если бы Бирюк решился овладеть ею, то Лилит непременно бы отбивалась от него со всей яростью, на какую только способна женщина. Но совсем не из-за того, что не хотела этой насильственной близости, а потому, что страстно желала повторения сильнейшего и мучительного чувства подчинения уже пережитого однажды.

Лилит заставила меня присесть на корточки у среза воды, а сама легла на расстеленное одеяло, мгновенно оказавшись голой. Она приняла ту самую позу, но в темноте я не видел всех подробностей её тела – лишь очертания.

Но и этого оказалось довольно, чтобы ещё раз потерять голову.  

Продолжение