Мои женщины. Июль. 1962. Игра в свадьбу или Друзья трахнули невесту перед свадьбой

Мои женщины. Июль. 1962. Игра «в свадьбу».

Александр Сергеевич Суворов (Александр Суворый)

Мальчикам и девочкам, юношам и девушкам, отцам и матерям о половом воспитании настоящих мужчин.

Иллюстрации из открытой сети Интернет.

Мои женщины. Июль. 1962. Аграфена-купальница.

Практически ежедневно весь остаток лета я бегал украдкой к деду «Календарю» и он рассказывал мне много всего интересного.

Дед «Календарь» действительно знал все без исключения церковные православные праздники, множество примет, историй, пословиц, поговорок и многое другое. Не было ничего того, чего бы не знал или не ведал дед «Календарь».

Разговаривать с ним, слушать его, просто быть с ним рядом было очень интересно, не страшно и не обременительно. Он меня ничем не упрекал и никогда не насмехался надо мной, если я вдруг обнаруживал своё незнание или непонимание. Он просто внимательно смотрел на меня и старался объяснить непонятное другими словами и образами.

Постепенно я почувствовал, что дед «Календарь» мог бы быть хорошим другом…

Я тоже хотел быть ему товарищем и старался ничем не огорчать этого старого и чрезвычайно интересного человека.

Одно только меня беспокоило и пугало в нём – он слишком много знал. Он знал всё обо мне, о деревне и деревенских людях, о нашей стране, которую он упорно называл не Советским Союзом, а Россией.

Он теперь практически непрерывно слушал радио и очень переживал из-за каких-то новостей экономики и политики. При этом он часто мрачнел и говорил, что «они непременно доведут народ до «ручки» и что «может быть ядерная война»…

Я знал, какое мнение о деде «Календаре» сложилось у деревенских людей и у нашего деда Аркадия, поэтому считал неправильным и нечестным рассказывать кому-либо о том, что высказывает «в сердцах» дед «Календарь». У каждого своё мнение.

Мой папа и дядя Максим тоже часто по вечерам спорили о политике советского правительства и государства. Дядя Максим упорно стоял на том, что «начальству и руководству партии видней» и «не нашего ума это дело», а папа горячо говорил, что «партия – это не только руководство, а рядовые коммунисты, которые могут и должны поправить зарвавшихся руководителей».

Мой старший брат азартно поддерживал нашего папу в этих спорах и даже обвинял дядю Максима в отсутствии критики и самокритики, в нежелании или в боязни критиковать «верхи».

Дядя Максим не обижался, а только хмурился и надолго замолкал. Однажды он всё-таки не выдержал, сверкнул глазами и рассказал нам притчу-анекдот.

- Однажды сын спросил отца: «Что такое критика снизу и критика сверху?". Отец поднялся по лестнице на конёк крыши дома и сказал сыну: «Ну-ка, сынок, плюнь в меня! ». Сын плюнул в отца, сидящего на крыше. Плевок взлетел и упал прямо на лицо сына. «Вот это, сынок, критика снизу» - сказал отец и плюнул сверху сыну в его лицо. «А это, сынок, критика сверху» - подытожил отец и слез с крыши. Больше сын к отцу с глупостями не приставал.

Дед «Календарь» неожиданно легко, свободно и безудержно хохотал над этой притчей-анекдотом, когда я ему рассказал и, отсмеявшись всласть, сказал, что «ничего на этом свете не меняется».

- Да, - подтвердил дед «Календарь», - критиковать трудно и небезопасно, но необходимо. Но критиковать нужно с умом и дипломатично. Там «наверху» не дураки сидят и всё отлично понимают, поэтому они не просто самодурствуют, а с оглядкой на меру терпения народа. Если народ терпит, молчит, кряхтит и стонет, но не сопротивляется, значит им можно «крутить гайки», самодурствовать и строить из себя самодержавных властителей.

- Но как только народ разогнёт свою натруженную спину, сожмёт свои тяжёлые кулаки и сверкнёт гневным непокорным взглядом, эти самодержавные сановники и чинуши враз присмиреют, начнут лебезить, клястья в любви к народу и к России.

- Господи! - обратил свои страдающие очи дед «Календарь» к небу, - Ну почему ты не вразумишь своих чад своей божественной мудростью? Зачем тебе эти эксперименты над народом-страстотерпцем? Ему же и так досталось полной мерой. Неужели ты закаляешь нас перед ещё более страшными испытаниями?

Мне стало немного жутко и страшно от такого неожиданного всплеска эмоций деда «Календаря», который в общении со мной всегда был сдержанным, невозмутимым, добрым и внимательным.

Теперь я совсем расхотел рассказывать ему о своих ночных приключениях-поллюциях, хотя сегодня я набрался духу и пришёл к нему для того, чтобы рассказать этому всё понимающему, многоопытному и мудрому человеку о моей Фее красоты и страсти.

Я очень хотел поделиться с дедом «Календарём» своими переживаниями и свалить на него этот груз, который давил, как тяжкая глыба.

Меня раздирало на части любопытство и желание увидеть сокровенное тайное место моей Феи красоты и страсти, хотелось прикоснуться к нему моей писькой, хотелось стать по-настоящему настоящим мужчиной. Я мучился эти мучением и хотел избавиться от него с помощью деда «Календаря».

К отцу с этими переживаниями я не мог пойти, потому что он тут же начал бы меня расспрашивать, переспрашивать, а потом всё равно предложил бы поговорить "об этом" с мамой, которая «лучше знает про «это», ведь она медицинский работник, женщина и вообще, она наша мама».

Без мамы папа в наших семейных отношениях был почти беспомощным и всё чаще и чаще стал вспоминать нашу маму. Мы с братом тоже соскучились по маме и уже хотели назад – домой.

Брату я тоже не мог ничего рассказать, потому что он тут же начал бы надо мной насмехаться, дразнить и передразнивать, рассказал бы о моих «приключениях» и «фантазиях» своим друзьям и подружкам, и те тоже бы начали надо мной шутить и издеваться.

Я ничего не мог рассказать тёте Марусе и дяде Максиму, которые были очень добрыми, заботливыми и честными людьми, но занятыми только своими деревенскими делами и жизнью. Дед Аркадий тоже был «зациклен» на своих граблях и вилах, жил своими воспоминаниями о молодости, проведённой в артели столяров и плотников, бравших подряды и работы в Москве.

Деревенским друзьям и я подавно ничего не мог и не хотел рассказывать, потому что я уже давно заметил, что их деревенские шутки и игры были часто глупыми, грубыми и злыми.

Я мог бы всё рассказать Маше-радости нашей, но она уехала, не писала писем и память о ней уже потихоньку стёрлась работой и новыми приключениями.

Оставался только дед «Календарь», но он тоже увлёкся политикой и только в разговорах-уроках со мной он вновь превращался в того загадочного прежнего деда-ведуна, который всё понимал и всё знал.

Мне срочно нужен был друг, которому я бы открылся и выложил всё, что во мне накипело, что рвалось и вырывалось, что искало выхода и понимания. Мне нужен был человек, который помог бы мне справиться с моими страстями…

По ночам ко мне в сон снова залетали обрывки видений моей феи красоты и страсти и моё тело чутко на это реагировало тем, что писька вдруг начала твердеть, напрягаться, становиться торчком так, что мне было больно в самом начале головки.

Дело в том, что утолщение или головка на конце моей письки никак не хотела открываться. Здесь из-под тонкой от напряжения кожи выглядывали только маленькие розовые губки, из которых я писал. По ночам из них иногда выплёскивалась мутно-прозрачная слизистая жидкость, которая странно пахла. Она быстро высыхала и как клей покрывала мне кожу в промежности, пропитывала ткань трусов, даже пропитывалась на одеяло и простыню.

Я жутко стеснялся этих выплёскиваний, прятался, украдкой выходил в сени к кадке с водой и, дрожа от ночного или утреннего холода, лихорадочно застирывал свои трусы, мыл письку и промежность студёной водой, надевал на себя мокрые трусы и тихо лез опять на печку, чтобы согреться там на лежанке.

Я думал, что никто меня не замечает, но вскоре я нашёл у себя под подушкой чистую мягкую тряпочку кем-то заботливо свёрнутую в нечто похожее на салфетку. Я сам догадался проложить эту салфетку себе в трусах между ног.

Эта салфетка-тряпочка стала принимать в себя мои выплёскивания. Сначала я выбрасывал или прятал эти салфетки в огороде, но потом стал их стирать и сушить на колышках, на которых сушились заготовки грабель и вил деда Аркадия.

Я не знал, кто мне подкладывает эти тряпочки-салфетки под подушку, но был очень благодарен этому человеку. Возможно, это была моя мама или моя Фея красоты и страсти, но каждая из них была далеко-далеко. Я терялся в догадках…

Вскоре я заметил, что стал совсем иным, чем некоторое время тому назад.

Теперь я не стремился на улицу к ребятам, не играл азартно в деревенские игры, не старался сунуть нос в любое дело и не путался под ногами у взрослых.

Я перестал помогать тёте Марусе и дяде Максиму по хозяйству и домашним делам. Я всё больше и больше теперь уединялся, прятался в различные тайные уголки и всё больше и больше думал.

Я думал обо всём. Думал о том, что рассказывал мне дед «Календарь». О том, что видел. О том, что слышал во время споров моего папы и дяди Максима. О том, о чём вполголоса ворчала тётя Маруся, которая страшно боялась, когда мужчины спорили. О том, что мой брат совсем стал настоящим деревенским парнем и главарём шайки деревенских хулиганов. О том, что я один и мне не с кем дружить…

Я не скучал, но чувствовал себя страшно одиноким…

Так продолжалось до того дня, когда в нашей деревне не появилась тихая и незаметная с первого раза новенькая городская девчонка. Она приехала вместе со своей тётей из Тулы, большого города, в котором были оружейные заводы и «ковалось оружие Победы».

Девчонку звали Алла и мне она сразу показалась тихим, беззащитным, слабеньким Аленьким цветком, который ещё не распустился, а только готовился раскрыть свои алые лепестки.

Деревенские ребята тоже заметили беззащитность Аллы и начали её безжалостно поддразнивать и обижать. Деревенские девчонки сначала почувствовали в ней соперницу, но потом из-за её мягкого молчаливого и безответного терпения Аллы потеряли к ней интерес и позволили ребятам всячески над ней измываться.

Даже, когда Алле делали «солнце клёш» и задирали ей подол короткого платья, Алла не визжала и не плакала. Она только испуганно приседала, как это делали все девочки. Она усиленно старалась молча вырвать подол своего платья из рук обидчика и прикрыть им свою попку, ноги и трусики.

Мне ужасно хотелось защитить Аллу от обидчиков-хулиганов, но они, как правило, были намного сильнее меня и я безусловно потерпел бы поражение. Поэтому я лихорадочно искал способа помочь Алле и защитить её «честь и достоинство». Только как это сделать?!

Отец был занят на жатве, он ремонтировал жатки, веялки, какие-то другие механизмы и каждый вечер приходил навеселе, чуть пьяненький и усталый.

Мой старший брат помогал отцу и одновременно искал приключений с ватагой деревенских ребят и девчонок. Говорили, что они ходили на вечерние посиделки и танцы в соседнюю деревню и «шибко побили тамошних парней». Брат теперь осторожничал, не ссорился ни с кем и старался быть всё время в кругу своих «фраеров».

Оставался только дед «Календарь», который мог бы мне посоветовать, как мне быть и как защитить эту Аллу-Аленький цветок…

- Она тебе нравиться? – спросил меня задумчиво дед «Календарь», когда я рассказал ему о том, что хочу защитить девочку Аллу от хулиганов.

- Не знаю, - растерянно ответил я. – Я просто хочу ей помочь и защитить её, но мне не хватает смелости и силы.

Дед «Календарь» одобрительно посмотрел на меня, но тут же укоризненно помотал седой головой.

- Это твоё желание похвально, но этого мало, - сказал он веско. – Познакомься с ней поближе, узнай, что это за человек, чем она дышит, к чему стремится, о чём мечтает. Только не спрашивай её о том, чего она хочет. Она наговорит тебе с три короба своих хотений, но это всё будет неправда и не то. Женщины сами не знают, чего они хотят, поэтому они всегда хотят многого, разного и всего сразу. А это невозможно и недостижимо.

- И вообще, - сказал дед «Календарь», - Пойми и почувствуй разницу между «хочу» и «жажду». Первое – каприз, утробная сиюминутная потребность, а второе – необходимость, без которой жизнь не в жизнь. Первое – низменное, похотливое, меркантильное, а второе – высокое, желанное и достойное. Если ты только хочешь защитить Аллу, то у тебя никогда не будет сил, чтобы это сделать, но если ты будешь жаждать её защитить, то никакой страх тебе не помешает, и ты обретёшь силу богатыря.

- Всё это может дать только любовь. Научись любить и ты станешь всесильным, – торжественно закончил свою речь дед «Календарь».

«Легко сказать – научись любить! – подумал я и добавил сам себе внутренним голосом, - "А если не любишь, а только хочешь любить?".

- А если только хочешь любить, - вдруг заявил дед «Календарь», - то постарайся любить Любовь. Как принцип, как смысл жизни, как свой жизненный стержень, как свою опору в жизни и в отношениях с людьми. Стань рыцарем Любви, защищай её везде и повсюду, в любом деле и в слове.

- Для этого не говори недобрых и злых слов – не оскорбляй Любви. Не совершай нечестных и недобрых дел – не порочь Любви. Не криви душой и будь верен своему слову – будь достоин Любви. Не совершай подлости и не предавай никого и никогда – будь верен Любви. Борись за Любовь в самом себе, показывай своим примером силу и красоту своей Любви и требуй того же от других. Может быть, кто-то тебе откликнется. Такой же, как и ты романтик, и ты обретёшь друга и соратника.

- Эта девочка наверняка тоже жаждет Любви, - после взволнованной паузы вполголоса произнёс успокоившийся дед «Календарь». – Предложи ей себя, откройся ей таким, каков ты есть. Откройся честно, открыто, ненавязчиво. Откройся так, как будто ты предлагаешь ей прочитать книгу полную тайн и приключений.

- При этом не жди, что она с радостью и немедленно тебе ответит тем же. Скорее всего, она сначала испугается и не захочет быть с тобой такой же откровенной, как и ты. Не торопи её, не навязывайся и не приставай к ней. Раскрывайся медленно, по частям, как по страницам книги с картинками. Скажи и покажи, предложи и сделай, но сделай только очень осторожно, ласково, не торопясь и только по-доброму.

- Даже если она сначала будет насмехаться и недоверчиво отнекиваться, не торопись обижаться и злиться. Это проверка – тебя и её. Ты честно откроешься ей и она тоже должна честно открыться перед тобой. Если она этого не сделает, то перед тобой человек, который не «жаждет», а только «хочет». Что ж, насыть её тем, чего она хочет и беги. Беги, как можно дальше от такого человека, потому что её «хотение» не насытить никогда…

- Главное, Сашок, - сурово сказал дед «Календарь», прямо и остро глядя мне в глаза, - думай, прежде чем что-либо сделать. Думай о том, каковы будут последствия от твоего поступка или от твоих слов. Думай и прогнозируй свои поступки. Представь их себе, как будто ты их делаешь в своём уме и в воображении. Так ты сумеешь увидеть варианты своего поведения, увидеть свои ошибки и возможные результаты. Возможно, это поможет тебе спастись самому и спасти кого-то от ошибки или от беды.

- Думай, Сашок. Думай! Нам голова дана, чтобы мы ей думали, а не потребляли всё то, что нам хочется…

Дед «Календарь» заметно устал от всего сказанного и уже не хотел мне ничего говорить. Всё было высказано и мне пора было уходить.

Я мало чего понял. Дед «Календарь» так и не сказал мне, как защитить Аллу, но я чувствовал, что сегодня этот старый и мудрый человек сказал мне что-то важное и большое. Такое, которое я не мог «переварить» и понять сразу.

Мне действительно надо было подумать…

Для думания я нашёл новое место в нашей избе. В сенях на чердак дома вела шаткая лестница, сделанная дедом Аркадием из двух длинных жердей и коротких круглых перекладин. На досках чердака тоже были навалены снопы сена и соломы, которые использовались при нужде по домашнему хозяйству.

Сено на чердаке было прошлогодним, сухим, пыльным и потерявшим запах свежескошенной травы. Тётя Маруся строго-настрого приказала нам с братом туда не лазить, чтобы случайно не поджечь дом и пугала нас тем, что на чердаке живёт сердитый домовой. Мы иногда слышали его шуршание, беготню и попискивание над головой, когда спали на лежанке на печи, но папа, смеясь, сказал, что это могут быть мыши или даже крысы.

Мне не хотелось встречаться на чердаке с мышами и тем более с крысами, видимо, нашедшими себе уютные гнёзда в прошлогоднем сене. Поэтому я, обхватив ногами и руками центральную балку, пролез по ней над сеном до самого торца крыши нашей избы и только там спустился на сено возле маленького полукруглого окна-бойницы. Теперь здесь был мой "штаб" и моё «пулемётное гнездо».

Отсюда из этого  маленького оконца, лёжа в пыльном сене, я мог видеть всю деревенскую улицу от брёвен посиделок, до начала пригорка, на котором стоял домик деда «Календаря».

Здесь я воображал себя пулемётчиком и строчил из пулемёта по свиньям, гусям, курам и собакам, как Чапаев по белогвардейцам. Здесь я украдкой наблюдал за прохожими, за дядей Максимом и тётей Марусей, папой и старшим братом, в том числе и тогда, когда они выходи «на двор» по «малой нужде».

В этом оконце меня не видел никто, но я видел всех…

Сначала это меня забавляло, но потом наскучило, и я стал обустраивать свой «штаб», как своё место обитания. Вскоре у меня появилась дерюжка для лежания, потом небольшая подушка-думочка, цветастое старое ватное одеяло, ящик-стол, свежескошенное сено и даже старая керосиновая лампа, которую я с великими предосторожностями зажигал только в самых крайних случаях.

В свой штаб на чердаке нашего дома-избы я забирался только в те мгновения, когда в доме никого не было. Я ловил момент, когда все куда-то уходили и… исчезал. Иногда взрослые искали меня, звали, кликали, тревожились, а я в это время давился от хохота, наблюдая за их тревожными поисками.

Когда, наконец, все выходили из дома, чтобы организовать мои поиски, я незаметно и быстро возникал-появлялся в горнице и сидел за столом, усиленно делая вид, что всё время находился в доме, только, например, сидел или прятался за печкой. Меня ругали, тормошили, недоверчиво расспрашивали, но с облегчением отпускали и строго требовали, чтобы я не исчезал…

Вскоре мне тоже надоело играть в «домового» и я стал всё реже прятаться в своём «штабе» на чердаке.

Лето достигло середины, скоро должен был наступить август и все вокруг стали готовиться к осени. Папа и мой брат всё чаще стали вспоминать и говорить о школе, об уроках, о книжках, о наших домашних делах в городе.

Ко мне тоже пришли эти мысли и ощущения и я всё острее стал вспоминать маму, нашу квартиру, нашу улицу, школу, свой класс и своих школьных друзей.

Днём было тепло и даже ждарко, но по вечерам уже было прохладно и парни стали носить пиджаки с карманами наполненными семечками. Теперь парни и девчата по вечерам парами гуляли по деревенским улицам и окрестностям, лузгали семечки, смеялись, шутили, иногда встречались друг с другом, обменивались новостями, иногда танцевали и пели частушки.

Мне вдруг тоже страшно захотелось прервать своё гордое одиночество и затворничество на этом пыльном чердаке, подглядывание за всеми из слухового оконца и тоже захотелось пройтись с кем-нибудь вдвоём под вечерним небом, расцвеченным алыми зорями.

Я вспомнил об Алле-Аленьком цветочке и во мне вдруг отчётливо и точно зазвучали слова, сказанные дедом «Календарём». Я решился открыться этой девочке и предложить ей свою дружбу…

Найти и встретиться с Аллой оказалось труднее, чем я думал. Она была «затворница» и чаще всего сидела дома у тётки, либо не выходила со двора, либо ходила по деревне в сопровождении этой тётки, которую в деревне почему-то особо не любили.

Однако чем труднее была задача увидеться с Аллой, тем интереснее мне было. Я уже превратился в охотника и следопыта, в разведчика и лазутчика и нашёл ходы-выходы, чтобы пробраться практически к самым дверям в избу противной тётки.

Залезая с заднего двора в сарай в котором тяжко вздыхала корова противной тётки, лёжа на прелой сырой соломе на чердаке сарая и выглядывая в слуховое оконце, я отмахивался от жужжащих ос и от недовольных ласточек, которые свили под краем крыши свои гнёзда. Я пристально наблюдал за Аллой-Аленьким цветочком.

Алла была юной девочкой небольшого роста с длинными волосами, которые по утрам она тщательно расчёсывала деревянным гребнем и сама свивала в толстую косу. Она послушно помогала тётке делать домашнюю работу, ухаживать за скотиной и курами, давать корм свиньям и домовой кошке.

Я заметил, что тёткин петух, который славился на всю деревню своим пронзительным голосом и задиристостью, совсем не трогал Аллу. Наверно потому, что она ходила и двигалась очень плавно, не медленно, но и не быстро. Её движения были как движения танцовщицы. Она даже иногда плыла по двору, мелко перебирая ножками и оставаясь головой и плечами на одном уровне к земле. Я удивился и заинтересовался этим…

Я тоже попробовал так же плавно ходить, как Алла, но «плыть» у меня не получилось.

Алла много читала, сидя у раскрытого окна. Мне она казалась запертой в башне царевной, которую злая колдунья держит взаперти и я, как настоящий мужчина и царевич, должен был её освободить от злых чар колдуньи…

Я уже представлял себе, как врываюсь в избу, как гневно кричу на колдунью, стращаю её, отбиваюсь палкой-мечом от её клюки или ухвата, как хватаю Аллу-Аленький цветочек в охапку и выношу её на улицу, где меня ждут мои друзья и девчонки, которые криками приветствуют нас и всячески отвлекают разъярённую тётку-колдунью. Иногда я даже лёжа на соломе, тренировался как мне лучше махать палкой-мечом…

Тётка-колдунья строго следила за Аллой и каждый раз, когда она выходила во двор, высовывалась из окна и строго спрашивала: «Ты куда собралась? ». Алла робко отвечала и тётка милостиво разрешала Алле идти, но строго приказывала, чтобы та никуда больше не заходила и скорее возвращалась.

Тётка часто говорила Алле: «Одна нога здесь, другая там! Поняла? » или «Шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству! Поняла? ». Алла кивала головой, вздыхала и, потупив взор и опустив голову, выходила со двора. Только на улице Алла опять выпрямлялась и «включала» свою уникальную плавающую походку. Вот теперь она уже казалась красивой девочкой…

Я утвердился в мысли и в желании, что надо спасать Аллу от тёткиного надзора, которая превратила свою избу в тюрьму для Аллы. Поэтому в один из таких выходов Аллы из дома я быстро вылез из сарая-коровника и пошел следом за ней.

Алла шла к зданию колхозного правления, где была небольшая общественная деревенская библиотека. Она несла три книжки, названия которых я рассмотреть не мог из-за удалённости моего наблюдательного пункта от окошка, за которым Алла читала. Я шёл за Аллой и всё никак не мог придумать повод, чтобы к ней подойти и заговорить.

Алла шла плавно и даже чуть медленнее, чем обычно. Я шел с такой же скоростью на удалении в десяток шагов и делал вид, что иду по своим делам. Так мы почти дошли до разветвления деревенских улиц, на котором располагался дом колхозного правления. Дверь в правление оказалась закрыта и на ручке висела бумажка с корявой надписью: «Ушла на 15 минут».

Алла осталась ждать. Я чуть помедлил и мои босые и грязные от коровьего навоза и уличной пыли ноги сами подвели меня к ней. Так я очутился рядом с Аллой…

Она не обратила на меня никакого внимания, не отшатнулась и даже не взглянула на меня. Она стояла, опустив голову, и словно чего-то ждала от меня…

- Что читаешь? – услышал я чей-то противный скрипучий и хриплый голос.

Мне сразу стало не по себе от этого голоса, который рвался из меня сквозь мигом пересохшие губы и горло. Мне одновременно захотелось пуститься наутёк и провалиться сквозь землю.

- Тома Сойера, - еле слышно вдруг ответила Алла. Затем она чуть помедлила и протянула мне одну из своих книжек. Это действительно была книга Марка Твена «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна». Это была одна из моих любимых книг, которую я только начал читать перед поездкой в деревню.

- Интересная и весёлая книжка, - сказал я знающим тоном и вдруг выпалил, - Меня зовут Саша, а тебя, я знаю, Алла. Давай с тобой дружить, потому что…

Я всё это выпалил неожиданно для самого себя и растерялся, так как не смог ничего придумать, чтобы сказать – почему мы должны дружить.

- Давай, - вдруг краем уха услышал я тихий голос Аллы. Это еле слышное слово вдруг пробудило во мне вулкан чувств и ощущений.

- Что ты дома сидишь с этой своей тёткой-тюремщицей!? – горячо выпалил я очередные накопившиеся слова, которые бесконтрольно вырывались из меня помимо моей воли. – Чего ты не восстанешь и не выйдешь на свободу?! На воле лето, ребята, девчонки, игры всякие, а ты на неё работаешь, за скотиной ходишь…

Последние слова я уже произносил медленнее и тише, потому что голова Аллы опускалась всё ниже и ниже…

- Это ты из коровника за мной наблюдаешь? – вдруг после недолгого молчания спросила меня Алла уже не испуганным и не смиренным, а любопытным голосом.

- Да, - растерявшись от неожиданности и вспомнив заветы деда «Календаря», честно ответил я. – Наблюдаю, потому что хочу помочь тебе освободиться от гнёта тёткиного. Так и лето пройдёт. Скоро в школу, а тебе и рассказать будет нечего подругам. Не будешь же ты рассказывать, как мешала пойло для свиней?

Алла возмущённо дёрнула головой и даже немного гордо выпрямилась…

- Ты в каком классе учишься? – спросила она и впервые взглянула на меня.

Её глаза оказались серо-зелёными, с расширенными чёрными зрачками, обрамлёнными удивительно длинными и пушистыми ресницами. Я невольно вздрогнул и уставился в эти чудные глаза.

- Во втором, - ответил я машинально, - Но в сентябре пойду в третий класс.

- А я в третьем, в сентябре пойду в четвёртый, - с ноткой превосходства сказала Алла.

Я озадачился, но ненамного, потому что Алла внешне выглядела маленькой беззащитной девочкой, красивым Аленьким цветочком, который легко можно было сорвать и смять. Я всё равно чувствовал себя её защитником, тем более что я в деревне гораздо дольше жил, чем Алла.

- Это хорошо, - сказал я уверенно, - Значит, ты много знаешь и многое умеешь.

- А ты знаешь, какой сегодня день? – спросил я Аллу.

- Среда, - ответила Алла.

- Сегодня 11 июля по новому стилю и 28 июня по старому стилю. День святых Кира и Иоанна. Сегодня канун Петрова дня, который будет завтра. Завтра ранним утром Солнце будет играть дивным светом на заре. Чтобы увидеть эту игру все деревенские ребята и девчонки сегодня ночью не будут спать, будут гулять, веселиться и играть до утра, а утром пойдут на пригорок к дому деда «Календаря», чтобы встретить играющее Солнце. Таков древний обычай.

- Откуда ты это знаешь? – спросила Алла, не скрывая своего изумления.

- Мне об этом рассказал дед «Календарь».

- Ты дружишь с дедом-колдуном? – ещё больше изумилась Алла.

- Иногда я хожу к нему в гости, - скромно ответил я. – Он рассказывает удивительные истории и много знает, вернее ведает.

Я неудержимо захотел рассказать Алле про деда «Календаря», про нашу дружбу, но вовремя сдержался, вспомнив свою клятву никому ничего не рассказывать о деде «Календаре».

- Сегодня ночью, когда все ребята пойдут на опушку Гуляй-рощи, я приду за тобой, и мы вместе пойдём туда. Мы спрячемся и просто посмотрим, как играют ребята, а потом увидим восход и игру Солнца. Если что, мы убежим во двор к деду «Календарю». Там его пчёлы нас защитят, а меня они уже знают. Так что не тронут…

Алла вновь потупила взгляд и опустила голову и еле слышно ответила мне, что «не знает, отпустит ли её тётка».

- Да что тебе эта тётка? Ты же свободный советский человек, - горячо и убедительно возразил я. – У нас в стране рабство запрещено! Убежим до утра и всё!

- Во всяком случае, попробуем, - сказал я более сдержанно, видя смятение на лице Аллы.

Главное было сказано и мне уже захотелось передохнуть и обмозговать всё произошедшее. Поэтому я сделал движение в сторону, а Алла, словно встрепенулась, тоже шагнула от меня, теснее прижала к себе книжки и всем своим видом дала мне понять, что мне пора «делать ноги».

К правлению торопилась толстая колхозная бухгалтерша и одновременно библиотекарь. Я с независимым видом сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее пошёл-помчался к себе домой в мой «штаб».

Сердце бешено билось в груди, кровь струилась по жилам, а всё тело пело, искрило, рвалось наружу! В душе у меня всё ликовало, вспыхивало разноцветными искрами и горело.

Сегодня меня и Аллу ждёт настоящее приключение! Сегодня я вырву её из темницы! Сегодня я подарю ей такие приключения, что она их надолго запомнит! Сегодня я сам впервые увижу игру Солнца на заре Петрова дня!

Я вспомнил, как проникновенно и с восхищением рассказывал мне дед «Календарь» о своём первом видении игры Солнца на Петров день.

Я снова представил себе раскрасневшееся довольное лицо тёти Маруси, которая вспоминала игры и веселье в ночь на её Петров день, когда они впервые коротко встретились с дядей Максимом.

Я вспомнил, как смущённо признавался отец в том, что он впервые поцеловался с девочкой на зорьке Петрова дня.

Мне тоже хотелось испытать все эти ощущения и увидеть предутреннюю игру Солнца.

Я хотел жить и жаждал Любви!..

Остаток дня прошёл в томительном ожидании. Моё сердце стремилось к Алле. Мне хотелось вновь пробраться на чердак сарая-коровника и увидеть её в окошке, но я боялся попасться на глаза её строгой тётки и всё нарушить.

Всё же надо было узнать, не передумала ли Алла пойти со мной к Гуляй-роще?..

Как передать весточку Алле? Как сообщить ей, что я рядом, что я её не забыл, что думаю о ней?

Наконец я придумал и сделал из тетрадочного листа самолётик. Сначала я думал что-то написать ей на листе, но потом испугался, что тётка прочитает и всё поймёт. Поэтому я просто сложил бумажный самолётик, прокрался в тёткин сарай-коровник и ловко запустил самолётик прямо к крыльцу их дома.

Я правильно рассчитал время, когда Алла должна была выйти с ведром, чтобы накормить поросят. Она вышла и увидела у своих ног мой самолётик.

Тяжёлое ведро выпало из её рук. Она подняла самолётик, развернула его, жадно оглядела со всех сторон и только теперь взглянула в мою сторону, в слуховое оконце. Я чуть-чуть приблизился к оконцу и помахал ей рукой.

Алла встрепенулась, быстрым движением спрятала листок-самолётик себе за пазуху, незаметно кивнула мне головой и бодро с улыбкой подхватила ведро и побежала к клетушкам свинарника.

Всё, знак был подан. Дело сделано…

Я снова мчался домой на «крыльях Любви» и сердце моё ликовало. Приключение продолжается!

Весь вечер я пытался направить разговор взрослых на встречу Петрова дня. Меня поддержал мой брат, который собирался поздно вечером на «гулянку». Я особо не просился идти вместе с ним, поэтому на меня не шикали, не грозились, но охотно рассказывали о своих приключениях.

Я внутренне усмехался и только усиленно думал, как лучше подготовиться в ночной сырости и утреннему холоду…

От ужина я спрятал две больших котлеты, три больших варёных картофелины, лук, укроп и петрушку, два больших ломтя хлеба. Потом я украдкой перелил в погребе из крынки в дядину фронтовую флягу густого холодного молока и взял из берестяного туеска тёти Маруси горсть её любимых конфет-карамелек.

Пиджака с карманами у меня не было, но был свитер и куртка, сшитая мамой из старого папиного офицерского кителя. Ткань куртки была очень жёсткой и прочной. Она хорошо держала тепло и почти не промокала.

Я одел свои рабочие штаны, двое носков и мои старые школьные башмаки. Они мне немного жали, но зато были с высокими бортами и плотной шнуровкой. Воду они не пропускали – проверено.

Перед тем, как незаметно вылезти из дома, я положил продукты в сумку-торбу, с которой тётя Маруся в детстве собирала колоски.

Ночная деревня была сонной, тихой и безлюдной и только собаки изредка брехали во сне. Однако то и дело в разных местах деревни скрипели калитки, мелькали редкие парные или одинокие тени, слышался чей-то приглушённый смех и говор.

Я тоже крадучись и, постоянно оглядываясь по сторонам, прокрался на задний двор дома тётки Аллы и притаился в густых зарослях лопухов. Ждать пришлось долго, очень долго…

У меня не было часов, но мне показалось, что прошло уже половина ночи, пока я не услышал еле различимый скрип дверей, потом стук задней калитки и лёгкие шуршащие шаги. Сердце, скованное холодом ночи, встрепенулось и мне стало жарко. В лунном свете на дорожке показалась фигурка Аллы. Это была она…

- Прости, я не могла раньше! - жарким шёпотом дыхнула мне прямо в лицо взволнованная Алла. – Тётка долго не могла уснуть, всё ворочалась, охала, ахала и жаловалась кому-то на свою одинокую судьбу.

Мне не было дела до тёткиной судьбы. Я придирчиво оглядел Аллу и то, как она была одета.

Алла оделась почти так же как и я. На ней была светлая курточка, тёмная недлинная юбка, из-под которой виднелись ноги, одетые в спортивные тренировочные байковые штаны-шаровары, резиновые красные сапожки с белой полоской на голенищах. Голову Алла покрыла цветастым большим платком. Её глаза буквально горели жаждой приключений и восторгом.

- Поесть чего-нибудь взяла? – спросил я её тоже шёпотом.

Алла молча показала мне тряпичный свёрток. Я положил её свёрток себе в торбу. Мы, сначала медленно, а потом почти бегом, пошли-побежали в направлении Гуляй-рощи.

Выйдя за пределы деревенских огородов, мы уже не молчали. Мы весело и возбуждённо стали рассказывать друг другу, как провели весь этот день, как готовились к нашему побегу, как боялись проговориться или выдать себя. Мы практически переживали в одно и то же время одни и те же переживания. Это ещё больше сблизило нас. Мы уже держались за руки и дружно в ногу шли по тропинке к опушке Гуляй-рощи.

Гуляй-роща была невдалеке от деревни Дальнее Русаново, располагалась рядом с дорогой и представляла себе берёзовую рощу, очищенную от кустов, поваленных деревьев и всякой другой лесной нечисти. Гуляй-роща была деревенским парком, в котором устраивались праздничные гуляния, играли в игры дети, ребята и девчонки, парни и девчата.

Сюда в Гуляй-рощу на Первое мая приходили взрослые, даже руководители колхоза и партийной организации. Здесь люди сидели на траве, кушали и угощались, гуляли, играли в мяч, разговаривали и очень много пели разных песен.

На опушке Гуляй-рощи жгли костры, особенно на Масленицу. Сегодня ночью тоже жгли костры. Вокруг костров кучковалась молодёжь. Девчонки и девчата водили вокруг костров хороводы. Ребята и более смелые девушки поодиночке или парами прыгали через огонь костров. Другие играли «в ручеёк», «в догонялки», а совсем ещё молодые мальчишки и девчонки, такие же, как и мы с Аллой, играли «в замри».

Моего брата нигде не было видно, поэтому я осмелел и потихоньку, прячась с Аллой за стволами берёз, стал подкрадываться ближе к кострам. Там веяло живым теплом и весёлым уютом «разгуляева».

Алла послушно следовала за мной и не вырывала своих пальцев из моей потной от волнения руки. Она тоже волновалась. Свет костров отражался в её дивных серо-зелёных глазах.

Мы выбрали самый маленький костёр, вокруг которого играли такие же, как и мы, ребята и девчонки. Среди них я узнал своих друзей, поэтому направился к ним. Нас увидели, криками восторга приветствовали меня и с ещё большим восторгом встретили Аллу…

Алла смутилась таким приёмом, но подхваченная девчонками, смело вошла в круг, как кинулась в омут…

Я не слышал, что Алла рассказывала-отвечала девчонкам, но по их смешливым взглядам и возгласам, чувствовал, что речь идёт обо мне…

Ребята меня не расспрашивали, а только ощутимо хлопали меня по спине, пинали в бока и поздравляли «с почином».

Я не понимал, с каким таким «почином» меня поздравляли, поэтому покопался в своей сумке-торбе, достал заготовленную для общей трапезы часть продуктов и выложил всё это поочерёдно на расстеленную дерюжку-скатерть. Ребята и девчонки одобрительно заревели и потащили меня играть «в догонялки».

Мы носились вокруг костра друг за другом. Ловили девчонок и тискали их. Некоторые ребята пытались их целовать, но девчонки брыкались, не давались и громко смеялись, будто их щекочут.

Алла бегала со всеми, тоже брыкалась и верещала, но никто не пытался ей поцеловать. Вокруг неё ещё оставалось какое-то пространство недоверия. Я это почувствовал и решил снова помочь Алле преодолеть это лёгкое отчуждение. Я догнал Аллу, молча схватил её за руку и показал глазами на огонь костра…

Наш костёр уже не горел жарким большим пламенем. В его огненной глубине вспыхивали сполохи. Языки пламени ещё вырвались и устремлялись к небу, унося с собой искры, но ветки и дрова уже были жаркой светящейся пирамидой раскалённых углей. Вблизи от костра эти угли давали такой жар, что нам становилось жарко…

Снова в глазах Аллы вспыхнули огоньки-искорки и она согласно кивнула мне головой. Мы сильнее сжали наши сплетённые пальцы, разбежались и одновременно взлетели над самой серединой костра. Костёр обдал нас своим жаром, пыхнул вслед за нами огненным сполохом с роем искр и мы с Аллой приземлились на другой стороне.

Отбежав на несколько шагов, мы одновременно обернулись и увидели, как ребята и девчонки тоже стали прыгать через огонь костра. Потревоженный воздушными волнами, засыпающий костёр снова разгорелся, и отчаянные последние пацаны прыгали уже непосредственно через языки пламени.

Мне тоже захотелось прыгнуть сквозь огонь, но Алла отчаянно вцепилась в меня и помешала это сделать. Теперь она стояла совсем вплотную рядом со мной и очень сильно дрожала.

Я удивился, ведь нам было жарко и от беготни, и от костра, но Алла продолжала дрожать крупной дрожью…

Чтобы её успокоить я невольно обернулся к ней и увидел её вспотевшее раскрасневшееся и озарённое огненными всполохами лицо. Больше всего поразили меня ей изменившиеся губы. Они были уже не плотными и узкими, а выпуклыми и огненными, ярко красными, алыми.

На влажной выпуклости губ Аллы поблескивали искры от костра. Мне вдруг отчаянно захотелось прижаться к её губам своими пересохшими и потрескавшимися от жара губами…

Когда это желание стало нестерпимым, я осторожными рывками приблизил свои губы к её губам и поцеловал Аллу. Она не сопротивлялась…

Когда мои губы коснулись губ Аллы по моему телу прошёл ток, и я тоже затрепетал, как и Алла. Теперь мы стояли плотно прижавшись друг к другу губами и наши губы трепетали, словно по ним пробегал электрический ток…

Я немного сильнее прижался губами к влажным и тёплым губам Аллы и горько пожалел, что мои губы грубее и суше, чем её. От её губ исходил какой-то умопомрачительный аромат и волнение. Они были мягкими, наполненными, влажными и упруго-податливыми.

Я ещё раз прижался своими губами к губам Аллы, но тоже почувствовал, что моё затаённое дыхание заканчивается, что мне не хватает воздуху, что если я сейчас не передохну, то умру.

Наверно то же самое чувствовала и Алла, потому что она тоже отпрянула от меня и глубоко судорожно вздохнула.

Только сейчас ко мне вернулся слух и зрение. Я увидел, как в ночном мраке, освещённым огнём костров, мелькают лица, руки, ноги, услышал голоса, смех и весёлые крики.

Оказывается, вокруг нас был целый хоровод из ребят и девчонок, к которым присоединились соседние компании. Среди весёлых многочисленных лиц я видел возбуждённое улыбающееся лицо моего брата. Он что-то мне кричал, с чем-то поздравлял и одобрительно кивал мне головой.

Мы с Аллой стояли в центре этого дикого хоровода, который не замечали ранее и растерянно не знали, что нам делать.

- Ну, ты, молоток! – кричал мне в ухо Костя Зуб. – Ты её целовал взасос целых полчаса!

Какие полчаса? Какой – «в засос»? Прошла всего минута, когда мы с Аллой встретились губами…

- Давайте играть «в свадьбу! – крикнул кто-то в толпе и все подхватили: «в свадьбу! », «в свадьбу! »…

Мы с Аллой ещё ничего не поняли, но нас тут же объявили «женихом» и «невестой» и началась игра «в свадьбу»…

Меня и Аллу разделили. Девочки окружили Аллу и стали представлять, будто наряжают её в свадебные одежды.

Меня окружили ребята и стали уговаривать не жениться, а погулять и покуражится.

Меня почему-то нарекли «Петром», а Аллу – «Февронией». Эти чудные имена мне что-то напомнили из услышанного от деда «Календаря», но смутно и я отдался на волю игры.

Откуда ни возьмись, появились венки из цветов, которыми украсили голову Алле и девчонкам. Ребята вооружились берёзовыми веточками, с которыми они стали прохаживаться перед девчонками. К нашей игре присоединялось всё больше и больше парней и девушек.

Вскоре возле нашего костра, в который перетащили другие головни, заполыхал жаркий огонь, а вокруг расположились многочисленные гости нашей игры «в свадьбу». Девчата и парни стали пританцовывая петь задорные частушки:

Дождь пойдёт, сенцо подмочит,

Будет тятенька ругать –

Помоги-ка, мой хороший,

Мне зародец подметать.

Люблю я в полюшко ходить,

Люблю я сено шевелить.

Как бы с милым повидаться,

Три часа поговорить.

Жарко, жарко страдовать,

Жарко сенокосить.

Жалко, миленький, тебя

От себя отбросить.

Не точи, мамаша, косу,

Не собьюся я с покосу,

Режу травку с корешка,

Живу без милого дружка.

Косила, покосила,

Косёночку забросила,

Косёночку под ёлочку –

Сама пойду к милёночку.

После этой частушки все пустились в пляс. Я тоже хотел потанцевать с Аллой, но меня не пустили девчонки. Они кричали мне, что «ещё рано», и что я «ещё не созрел». Я потихоньку начал злиться – опять несвобода, опять заточение…

Наплясавшись, девчата и парни снова выстроились друг против друга. Девчата по очереди брали свои цветочные венки, отворачивались от парней и со словами: «Двенадцать цветов с разных полей, двенадцать молодцов с разных деревень! Кто мой суженый-ряженый, мне покажися и меня погляди», - бросали венки высоко за спину.

Парни старались поймать эти венки и отдавали их хозяйкам. При этом некоторые парни слегка хлопали-стегали своими берёзовыми веточками девушек. Если девушка отдавала свой венок парню, то они обнимались и уходили из круга в темноту.

Тоже самое делали девчонки и ребята нашего круга. То же самое захотел сделать и я с Аллой, но мне постоянно кто-то мешал. Тогда Алла сама вырвалась из круга весёлых девчонок, подошла ко мне и молча возложила мне на голову свой венок из цветов и трав.

Все заревели, заспорили, закричали, что так играть не по правилам, но теперь никто не стал нам мешать быть друг с другом. Новая жизнь устанавливает свои новые правила…

После того, как все практически распределились по парам, начали хором петь общую песню:

Во поле берёза стояла,

Во поле кудрявая стояла.

Люли, люли, стояла,

Люли, люли, стояла.

Некому берёзу заломати,

Некому кудряву заломати.

Люли, люли, заломати,

Люли, люли, заломати.

Пойду ль срежу я ли три пруточка,

Сделаю ли я ли три гудочка.

Люли, люли, три гудочка,

Люли, люли, три гудочка.

«Вы гудочки-люли не гудите,

Строгую мне тётку не будите! »

Люли, люли, не будите,

Люли, люли не будите.

Я удивился тому, откуда деревенские девчата знают про строгую тётку Аллы, но моё удивление было ещё большим, когда одна из девушек взяла нас с Аллой за руки и, ведя вокруг потухающего костра, вдруг запела:

Уж вы ночи мои, ночи тёмные,

Вечера мои не весёлые!

Все я ноченьки просиживала,

Все я думушки продумывала.

Как одна мне дума с ума нейдёт,

С ума нейдёт, с великого разума:

Тут проторил милый друг дороженьку

Мимо садику, мимо зелёного.

Я сама, девка, глупо сделала,

Своего дружка я прогневала,

Назвала дружка «горькой пьяницей»,

«Горькой пьяницей» - «недоросликом».

Тут все стали протестовать, кричать, что «это не по адресу», хлопать меня по спине и почему-то утешать эту девку-певицу, а она вдруг встрепенулась, топнула ногой и закричала: «Душечка молодчик! Сострой же мне терем в Петрово говение, из сена цветастого, из пения горластого! ».

После этого кто-то из парней засвистал соловьём и все стали снова танцевать, веселиться, петь и разговаривать. Снова вокруг меня и Аллы стали водить хоровод, а мне вдруг страшно захотел есть…

Только я решил вырваться из этого хоровода и утащить Аллу, чтобы найти мою суму-торбу с припасами, как все вдруг кинулись тоже за своими запасами, расселись вокруг костра и стали кушать то, что принесли с собой и что свалили на дерюжный «свальный стол».

Меня и Аллу посадили в торце дерюжки-скатерти и наперебой стали угощать своими припасами. Я тоже хотел достать свою еду из сумки-торбы, но нам многозначительно сказали, что она нам ещё понадобится. Мы все ели так, что «за ушами трещало». Слышно было только чавканье, отрыжка и довольное уханье парней, которые украдкой запрокидывали головы, выпивая стопки самогона.

Так прошёл последний остаток ночи. Небо уже начало светлеть. Проступили контуры берёз Гуляй-рощи. На небе среди звёзд поплыли облака, а в месте восхода солнца проступила светлая полоска утренней зари.

Ещё через мгновение запели, засвиркали и заверещали лесные и полевые птицы. Наевшиеся ребята и девчонки, укутавшись в свои телогрейки, куртки, пиджаки и платки, сидели вокруг костров, тесно прижавшись друг к другу и молча ждали восхода солнца.

Мы с Аллой тоже сидели на стром папином паще, прижавшись друг к другу. Я чувствовал, что уставшая Алла потихоньку дремлет, чутко реагируя на каждое мое неловкое движение. Стоило мне только поглубже вздохнуть, как она вздрагивала и ещё теснее прижималась ко мне. Поэтому я старался дышать ровно, размеренно и тем самым успокаивать её. Только мои руки и спина уже стали ныть от напряжения и неподвижности.

Наконец, кто-то громко произнёс: «Пора! Солнце встаёт! ». Все зашевелились, стали собираться, ворошить и тушить костры, собирать вещи…

Вскоре мы длинной вереницей пошли в деревню на пригорок, на котором стоял домик деда «Календаря». Сонные пчёлы не донимали нас, поэтому деревенская молодёжь потихоньку собралась возле огромной берёзы, которая росла рядом с домом деда «Календаря». Все встали на вершине пригорка и устремили свои взгляды на восход.

Уставшие пьяненькие парни висели на плечах своих подруг, стоя дремали, как кони, и изредка встряхивали головами, прогоняя утреннюю дрёму…

Восточная часть неба заметно быстро разгоралась алой зарёй. Небо неудержимо меняло свой цвет и всё больше и больше освещалось. Ночная тьма уступала место свету. Звёзды гасли, прощально мерцая нам из светлеющей синевы. Высоко в небе на солнечной стороне ярко и влажно светилась звезда и голос деда «Календаря» за спиной сказал, что «это Венера – планета Любви».

Наконец, полоска ярко светящейся зари на границе горизонта вдруг вспыхнула ослепительным мгновенным лучом, и показался краешек Солнца. Все закричали, заверещали, заговорили, зашумели и стали приветствовать солнце, целоваться, обниматься, а девчонки вдруг дружно стали всхлипывать и плакать.

Мы с Аллой тоже взглянули друг другу в глаза и поцеловались. Только поцеловались мы не так, как в первый раз, а по-дружески, коротко и быстро. Мы почему-то стеснялись теперь быть среди всех и нам очень хотелось побыстрее уйти отсюда, спрятаться.

Не сговариваясь и не оглядываясь на шумную компанию, мы с Аллой незаметно выскользнули из толпы и поспешили к дому тётки Аллы. Было ещё очень рано, но вскоре все в деревне должны были проснуться, чтобы накормить скотину, выпустить коров в стадо, начать свои домашние дела.

Нам нужно было спешить, но ощущение чего-то не сделанного, незавершённого не проходило…

Наша игра «в свадьбу» ещё не закончилась…

Наш путь вёл мимо дома дяди Максима и тёти Маруси. Я невольно увлёк Аллу в эту сторону. Мне вдруг захотелось показать Алле свой штаб…

С максимальными предосторожностями, зная на ощупь весь путь, я провёл Аллу к лестнице на чердак сеней. Мы поднялись по скрипучим перекладинам лестницы, ступая только в местах их соединения с жердями лестницы. Потом мы ползком проползли по широкому столбу-балке и очутились в моём «штабе».

Здесь было душистое свежее сено, тёплое от печного тепла, шедшего снизу из избы. Здесь была моя дерюжка-постель, подушечка и цветастое ватное одеяло. Здесь было оконце, через которое видно было светлеющее небо и даже ещё не погасшие звёзды.

Уставшая и возбуждённая Алла почти не сопротивлялась и послушно сначала села, а потом легла на мою дерюжку-постель. Я примостился рядом. Мы укрылись общим одеялом.

Сначала Алла лежала напряжённая, как колода, но потом обмякла, прижалась ко мне своим боком, даже положила свою щёку мне на плечо и вскоре тихонько засопела. Я был счастлив…

Я тоже устал от пережитого. Мне тоже неудержимо хотелось хоть на часок заснуть, чтобы успокоиться и продумать всё происшедшее. Только червячок какого-то неудовлетворения свербил во мне и будил какую-то мысль-желание, которое я ещё не мог осознать.

«Утро вечера мудренее», - услышал я свой внутренний голос и ещё успел ему возразить: «Так ведь уже утро! », но в тот же миг провалился в сладкий и напряжённый сон…

Мы с Аллой проснулись практически одновременно. Мне показалось, что мы даже и не спали. Что-то толкнуло нас и заставило тревожно одновременно открыть глаза.

Всё было тихо и спокойно. Вокруг не раздавалось ни одного звука. Только в окошке небо окончательно просветлело и в моём «штабе» стали различимы брёвна ската крыши, мой ящик-стол, контур и блеск стекла керосиновой лампы. Нам было пора расставаться, но расставаться не хотелось…

Алла напряглась, и я освободил её от своей руки, на которой она спала. Рука затекла. Я стал ею шевелить, массировать. Алла тоже вязла мою руку и стала ей мять своими напряжёнными цепкими пальчиками. От этих движений я почему-то сильно взволновался и напрягся…

У меня опять стало жарко внизу живота. Моя писька стала стремительно напрягаться…

Я испугался того, что опять из меня выплеснется «мужской сок». Так я назвал ту желеобразную жидкость, которая бурно выплёскивалась из письки, а потом застывала, высыхала и превращалась в белесую труху.

Я постарался сдержаться и не допустить, чтобы сейчас перед Аллой, перед девчонкой, не опозориться, не промочить свои трусы и штаны. Но писька со мной не соглашалась. Она твердела и твердела, упрямо упиралась мне в трусы и рвалась наружу…

Я поднялся и встал перед Аллой на колени. Она тоже подобралась и присела передо мной, поджав под себя ноги.

«Хорошо бы выплеснуться не в штаны, а наружу, в сено», - лихорадочно подумал я, но присутствие Аллы делало это невозможным.

Я усиленно сопротивлялся волнам желания, которые накатывались на меня с каждым массирующим движением Аллы, а потом не выдержал и отнял у неё свою руку.

Она удивлённо взглянула на меня. Я отчётливо увидел, как заискрились влагой её огромные серо-зелёные глаза.

- Что ты, я ведь хочу помочь тебе! – обиженно прошептала Алла и добавила, - Почему ты такой напряжённый. Я тебя чем-то обидела?

- Нет, - выдохнул я и снова вспомнил слова деда «Календаря». – Из меня что-то рвётся и сейчас вот-вот выплеснется…

- Что? – еле-еле слышно спросила Алла и опустила голову так, что я не увидел ни её глаз, ни лица.

Что-то невероятно властное, быстрое и жгучее овладело мной. Я медленным движением вдруг расстегнул пуговицу штанов и приспустил их вместе с трусами. Прямо перед Аллой, как пружинка, резко вскинулась моя твёрдая острая писька и осталась торчать, ритмично подрагивая и кивая ей напряжённой головкой…

Алла вздрогнула, ещё резче поджала под себя ноги, чуточку отшатнулась, но не вскочила и не вскрикнула, а молча уставилась на это трепещущее создание…

Мне было одновременно очень стыдно и очень хорошо. Я словно от чего-то освободился и теперь храбро показывал ей то, что давно уже не показывал никому, кроме мамы и папы и то, только тогда, когда моя писька вдруг стала болеть.

Теперь я полностью доверился-открылся и показал свою письку Алле…

Алла, не поднимая головы, неподвижно смотрела, как вздрагивает и вскидывает голову моя писька, как она ритмично кивает ей головкой, как шевелятся мои яички. Это всё я видел уже много раз, но теперь это видела девочка…

Мне было удивительно хорошо. Я гордился тем, что могу, как мужчина показать ей своё «мужское достоинство».

Пока я гордился, волновался и переживал, Алла немного освоилась. Я вдруг почувствовал прикосновение к головке моей письки…

Алла прикоснулась своим пальчиком к письке и она или он немедленно отреагировала на это прикосновение.

Алла касалась головки и напряжённого столбика моей письки. Он сильнее напрягался, кивал ей, устремлялся к её пальцам, словно играл с ней.

Тогда Алла подставила письке ладошку и столбик письки упал, ударил ей по ладони. Алла отдёрнула руку, но в тот же миг снова подставила ладонь. Я невольно сделал движение писькой навстречу её руке. Она ткнулась в пальцы руки Аллы и она невольно сжала их…

Теперь моя писька оказалась зажатой в руке Аллы. Я почувствовал, что в этой тесноте мне стало ещё более хорошо. Я не хотел, чтобы Алла раскрывала свою ладонь и отпускала мою письку. Возможно, Алла это поняла и не стала разжимать пальцы.

Я успел сделать ещё несколько встречных движений внутри кулачка Аллы и во мне жаркой волной накатилось такое жгучее удовольствие, что я невольно застонал и из моей писки выплеснулась жидкость «мужского сока»…

От неожиданности Алла разжала руку. Я увидел, как по её ладони порциями растекается мой «мужской сок». Утренний воздух сразу наполнился резким необычным запахом моего «мужского сока». Моя писька вздрагивала и порцией за порцией исторгала из себя эту пахучую полупрозрачную жидкость.

Я ничего не мог с собой поделать и только терпеливо ждал, когда это кончится, когда поток иссякнет и когда напряжение в письке спадёт.

Алла молча, опустив голову, смотрела на всё происходящее, держала свою ладошку под моей писькой, а потом вдруг неожиданно сложила ладошку лодочкой и поднесла её себе к носу. Она понюхала мой «мужской сок», а потом вдруг подняла голову и взглянула прямо мне в глаза…

Меня поразила бледность её лица и выражение её глаз. Она смотрела на меня, но в то же время её взгляд был где-то вдалеке или в глубине. Она смотрела на меня отрешённо и на её лице мелькали-пробегали какие-то тени мыслей, чувств или ощущений. Она была сейчас не со мной, а где-то там, в глубине себя самой…

Алла медленно привстала, как и я встала передо мной на колени, потом также медленно поискала глазами вокруг. Я вдруг понял, что она ищет что-то, обо что она может вытереть свою сложенную лодочкой ладошку.

Я скомкал немного сена и молча подал ей. Алла вытерла сеном свою ладошку, вновь потупила голову и вдруг решительным движением подняла подол своей юбки, взялась за пояс-резинку своих спортивных штанов и также решительно спустила их вместе со своими трусиками почти до колен…

Я увидел перед собой белый живот, тесно сомкнутые бёдра Аллы и её сокровенное тайное место!..

Наконец-то я увидел то, к чему стремился всю свою жизнь!..

Моё волнение достигло предела. Я волновался так, что зрение у меня помутилось. Я перестал видеть лицо Аллы. Окружающее стало видеться, как в тумане. Я видел только чёткий треугольник складок, сходившихся в месте сокровенного тайного места Аллы. Здесь внизу волнующегося живота Аллы была красивая припухлость, разделённая чёткой складкой-щёлочкой, точно такой же, какую я видел у девочек в нашем детском саду…

Всё это я уже видел! Неужели я это уже видел? Тут нет ничего мне незнакомого!

Я с изумлением смотрел на сокровенное тайное место Аллы и во мне одновременно росло разочарование и жгучее желание теперь увидеть то, что внутри этой складочки-щёлочки…

Мне вдруг неудержимо захотелось прикоснуться к этой складочке-щёлочке своей писькой, которая вновь стала твердеть и напрягаться…

Наверно, Алла чувствовала то же самое, потому что мы, не сговариваясь, стоя на коленях и поддерживая руками края своих рубашек и курток, одновременно двинулись друг к другу и наши письки встретились…

Вернее встретились наши руки и животы. Так как я был выше Аллы, то моя писька упёрлась ей прямо в пупок. Алла нетерпеливо потянулась вверх и навстречу, а я наоборот, немного присел, но так мы только отдалились друг от друга.

Тогда Алла, перебирая коленями, забралась на нашу подушку, а я повернулся за ней и снова, выгнувшись в спине, устремился к ней навстречу. Наконец наши письки встретились. Я почувствовал, как мой твёрдый столбик тычется ей в складки между ног и ищет-ищет ту складочку-щёлочку, которая делила пухлый низ её живота надвое.

Наконец он нашёл эту щёлочку-складочку и я почувствовал, что упираюсь во что-то мягкое, мокрое и такое же липкое, как мой «мужской сок»…

Эти ощущения были совершенно новыми. Я почувствовал некоторый страх. Мне почему-то вспомнились слова деда «Календаря» о том, что «надо думать, прежде чем что-то сделать».

Я не знал, что меня ожидает в глубине письки Аллы, поэтому я только тыкался и скользил в её складочку-щёлочку, упирался во что-то упругое, словно у неё там была какая-то горошина и не стремился дальше. Тем более, что наши задранные куртки, поднятые руки и наши головы, которыми мы упирались друг в друга, нам мешали.

Я уже выплеснулся ранее, поэтому во мне ещё не назрела та приятная жгучая волна, которая обычно заканчивалась выплеском «мужского сока». Я с возрастающим волнением и удовольствием тыкался и скользил внутри щелочки-складочки письки Аллы и уже чувствовал-разбирал, какие из моих движений больше всего волнуют её.

Алла не просто волновалась, она трепетала. С каждым моим движением и толчком, она всё больше и больше напрягалась, раскачивалась в такт мне, устремлялась мне навстречу и вскоре почти уже падала на меня. Её лицо стало необычным, затуманенным, отрешённым, беспамятным…

Я тоже стал терять контроль над собой и во мне, вместе с усиливающимся напряжением в письке, стала подниматься знакомая острая волна, которая должна была закончиться выплеском «мужского сока». Я ещё сильнее стал толкаться и скользить внутри Алиной письки. Она тоже стала сильнее устремляться мне навстречу.

После того, как я и она почти одновременно с силой вжались друг в друга, Алла вдруг вся задёргалась, затрепетала, навалилась на меня всем телом, опрокинула меня навзничь, а я, от этого выскользнув из её письки, выплеснул огромную порцию «мужского сока» прямо ей между тесно сомкнутых ног…

Алла лежала на мне, но мне было не тяжело, хотя мои ноги, зажатые спущенными штанами, были неестественно согнуты. Мне было несказанно хорошо и приятно ощущать на себе тяжесть тела Аллы.

«Мужской сок» продолжал истекать из меня. Мне было теперь всё равно, куда текут его капли, что промокают и где остаются.

Алла лежала на мне, не двигаясь и только тяжело, как и я, дышала мне в левое ухо. Её тело медленно остывало. По её телу изредка пробегали судороги и дрожь…

Наконец Алла пошевелилась. Я тоже дал понять, что у меня затекли ноги и мне больно. Мы потихоньку освободились друг от друга и обессиленные сели напротив друг друга. Теперь мне было неловко оттого, что я сижу со спущенными штанами и трусами, и что моя поникшая писька, ставшая маленьким писюнчиком, купается в липкой и быстро застывающей жидкости «мужского сока».

То же самое чувствовала Алла, потому что она тоже низко опустила голову, поджала под себя ноги, как могла, прикрыла свои бёдра юбкой и уже нетерпеливо искала что-то вокруг себя.

Вот тут пригодились мои тряпочки-салфетки. В свете наступившего раннего утра я увидел, что одна из моих салфеток висит и сушится на торчащем колышке, воткнутом между брёвен стены дома. Я немедленно снял мою стиранную чистую салфетку и протянул Алле.

Алла немедленно схватила мою салфетку, но тут же замедлилась, и я понял, что мне надо отвернуться.

Через несколько минут я услышал-почувствовал, что Алла уже стоит на ногах и поддёргивает свои штаны, а я всё ещё сижу со спущенными штанами и трусами. Я немедленно вскочил и быстро оделся, даже ничего не вытирая на теле.

Теперь надо было срочно покидать наше «свадебное ложе» и бежать домой к тётке Аллы…

Алла молча, нетерпеливо и несколько отстранённо от меня, почти не скрываясь, быстро и осторожно проползла на коленях по центральному столбу-балке, добралась до лестницы и быстро «кубарем» скатилась по ней. Мы выскочили из дверей в сени на внутренний двор. Практически одновременно мы перемахнули через жерди внутренней ограды, проскользнули мимо широких мокрых от росы листьев лопухов и помчались по тропинке за деревенскими огородами к дому тётки Аллы.

Нам некогда было разговаривать друг с другом, поэтому мы быстро домчались до огорода тётки Аллы, также проскочили мимо зарослей лопухов и крапивы и очутились на заднем дворе, где уже подавали свои голоса свиньи, корова и тёткин петух.

На колоде возле птичника лежали пучки травы и ботвы. Алла подбежала к колоде, взяла секиру и стала быстро рубить эту траву и ботву на мелкие кусочки. В этот момент во двор вышла заспанная тётка Аллы и с удивлением воззрилась на работающую племянницу.

- Ты чего так рано встала? – сказала она заботливо. – Хватит, наработалась. Иди лучше домой, поспи ещё часок. На твоей век работы ещё хватит.

Алла молча кивнула головой тётке и перед тем, как уйти в избу, бросила мимолётный взгляд в заросли лопухов, в которых я впитывал в себя холодную обильную росу…

Я дождался, пока тётка Аллы не вошла в коровник к своей корове, выбрался из лопухов и пошел к себе домой…

Я настолько устал, что у меня не было сил даже думать о том, что произошло этой ночью и этим утром…

Я брёл по тропинке, волочил ноги, ежился от мокрого холода и озноба, но во мне, как в том ночном костре, смутно попыхивали угли пережитого. Они то вспыхивали жаром, то пускали взрывные искры, то устало гасли и даже потухали. Однако из глубин моего тела поднимались новые волны жара, и угольки моих ощущений вновь начинали светить и греть меня.

Сегодня ночью и ранним утром я был счастлив. Я видел, как играло Солнце, и сейчас мне было всё равно, как обернется новый день.

Игра «в свадьбу» закончилась, но началась новая – под названием «жизнь»…