Роковая женщина (Зрелые женщины рассказы)

От Геленджика Смирнов шел не спеша.   После ночи, проведенной в злополучном коттедже Бориса Петровича, после игры на жизнь спешить никуда не хотелось, потому что жизнь была  везде.

Она, выигранная, была впереди, по сторонам и сверху, она была позади.

Он шел, наслаждался ее теплом ее красками и дыханием.

Он вспоминал, как мог переспать с двумя прелестными женщинами и получить пулю в лоб, но как все хитро повернулось боком.

Он шел и представлял гладкие бедра Валентины, ее губки бантиком, ее милую родинку, ее доверившиеся глаза.

Он видел, как они лежат рядышком, глядя в потолок на отстрелявшихся амуров, лежат после всего, лежат и думают, что делать дальше.   Смирнов, продолжая шагать, мысленно обращался к ней, стоявшей, нет, лежавшей перед глазами, говорил разные слова, но они его не удовлетворяли, и ее тоже, и он начинал думать о Серафиме.

С Серафимой получалось лучше.   «О, я вас хочу, мужчина! » О, Господи, чем он лучше ее? Тем, что передает этот первичный позыв другими словами? «О, сударыня! Как вы так милы, как обаятельны! » — ведь фактически это то же самое.

Нет, как не крути, она — лапушка, прямодушная и простая!

Как она целовала его!

Как стремилась получить удовлетворение, удовлетворяя.   Как приклеивалась бедрами, как ласкала ими и всем другим...

Такие мысли, изливаясь в природу три дня подряд, конечно же, не могли не материализоваться.   И они материализовались в декорациях газпромовского пансионата, обнесенного оборонительным рубежом в виде обстоятельной металлической ограды, буквой «П» воткнувшейся в море.   За оградой неторопливо паслись новенькие с иголочки еврокоттеджи.   Они, вкупе с повсеместными счастливыми рощицами, райскими цветниками, задумчивыми дорожками и многообещающими беседками и павильонами, выглядели сказочными и казались только что протертыми Божьей фланелевой тряпочкой.

Обходить сказку Смирнову не захотелось, тем более в гору до дороги, вившейся высоко в горах, пришлось бы тащиться не менее получаса.   Морской конец ограды был капитально обвит ржавой колючей проволокой, но она его не остановила.   Через три минуты, вспотевший, взлохмаченный, с поцарапанной щекой, он шел по вычищенному до песчинки пляжу, с интересом разглядывая простые лица низшего и среднего управленческих звеньев «могущественной естественной монополии (высшее до российских пансионов не опускается, это известно всем).   Лица низшего и среднего звеньев были сосредоточенными, и лежало на них что-то божественно-простое.   Смирнов не успел определить, что — его остановили два охранника в униформе.   В руках у них играли дубинки.

— Как вы сюда попали? — спросил один из них, постукивая резиной по ладони.

— Как, как! Через забор перелез, — буркнул Евгений Евгеньевич, пытаясь продолжить путь.

Его грубо остановили:

— Пойдешь с нами, турист.   Посидишь в подвале, может, научишься уважать права частной собственности.

— Это вы научитесь уважать законы.   Это я вам обещаю.

— Какие это законы?

Смирнов без натуги выдал:

— Согласно указу Президента номер тринадцать тысяч пятьсот сорок два дефис бэ слэш восемь от третьего сентября двухтысячного года береговая зона шириной сто метров не подлежит отчуждению и  может использоваться по назначению любым гражданином России, так же как и иностранными гражданами, законно находящимся в стране.

— Засунь этот указ себе в ...!

— Он давно уже там в трех экземплярах.   Первый засунули на даче Ткачева, краснодарского губернатора.

Охранники заржали.

— Ну ладно, иди, остряк.   Только осторожней — у того забора ротвейлер на цепи.   И иди вон по той дорожке, а то на нашего Кравченко напорешься — он шуток с рождения не понимает.

Смирнов прошел полсотни метров и остановился, как вкопанный — сзади послышался сдавленный голос, показавшийся ему знакомым:

— Женя, стой!

Это был голос Ксении.   Голос любви, голос женской плоти.

Геленджикские мысли материализовались.

Приятное тепло разлилось по телу Смирнова.

Он понял — если сейчас в горах над пансионатом начнется эксплозивное извержение вулкана, если, как в греческой Помпее, западают раскаленные вулканические бомбы и посыплется пышущий жаром пепел, то все это не сможет ничего изменить.   Никакие катаклизмы не смогут отменить то, что уже выстроились необходимостью от этой вдруг ожившей минуты до завтрашнего утра.

Он обернулся.   Ксения, напряженно-стройная, стояла в красном, ничтожным по видимости купальнике, стояла меж двумя кипарисами, несомненными символами грядущих событий.   В бездонной проруби ее глаз искрились и играли всеми оттенками черного страх, радость, будущее, озорство, неприязнь.

— Господи, неужели это ты? Глазам своим не верю!

Смирнов шагнул к ней.   Она отпрянула.

— Ровно в половине двенадцатого будь у того угла ограды, там калитка, —  показала рукой.   — Погостишь у меня.   И не надо, чтобы нас видели.   И побрейся — как можно так ходить?!

Евгений Евгеньевич не успел ответить — Ксения резко повернулась (как оторвалась) и пошла по дорожке к морю.   Было видно — ей нелегко уходить.   Она уходила, как привязанная  невидимой тягучей нитью.

Преодолев забор — банальная ржавая колючка на этот раз зацепила  рубашку, — ну и черт с ней! — он уселся на горячий песок и принялся обдумывать создавшуюся ситуацию.

Предстоящая ночь с Ксенией его воодушевляла.

Воодушевляла ночь в сказочном, нет, волшебном домике.

Ночь, после который влиятельный газпромовский чиновник появиться на людях с очаровательными рожками.

Вот только обошлось бы...   Один сказочный домик с коньяком и нимфами уже вышел боком.

Чуть не вышел.

Хотя, чего бояться? Дважды в одно место снаряд не попадает.

А она совсем не изменилась...

Совсем...

Когда они познакомились, Ксения служила заведующей магазином модной французской одежды и парфюмерии.   Он до сих пор помнил, как она произносила слово парфюм.   «Парфююм».   С каким-то значением произносила, с подтекстом.   С уважением к тому миру, где говорят «парфююм», и где, услышав слов «парфюмерия» морщатся, как от запаха чеснока или квашеной капусты.   Прожили они около года, потом она поскользнулась на гололеде, и встать ей помог один из тогдашних принцев одной из так называемых естественных монополий.   Со временем она ушла к нему.   Высокая, стройная, умеющая одеваться со вкусом и чуть вызывающе, она нравилась многим мужчинам.

И не только из-за этого нравилась.   В глубине ее глаз бездонно чернели самоубийство первого мужа и трагическая гибель второго.

Она похоронила всех своих мужчин, всех, кроме Смирнова.

Похоронила красотой, независимостью, твердостью, четкой определенностью чувств и моральных установок.   Лишь только взяв ее под руку, лишь прикоснувшись, они теряли самообладание.

В первую их ночь, уже после всего, после всего с хвостиком,   она, вся такая роковая, нависла над Смирновым:

— А ты не боишься?

— Чего не боюсь?

— Все мои мужчины умерли...

— Нет, не боюсь.   Ты уж прости.

— А почему? — роковой взгляд женщины потускнел.

— Не люблю ходить строем, — улыбнулся Евгений Евгеньевич.

Со временем он понял — Ксения полагает, что смерть всех ее мужчин образует вокруг нее своеобразную ауру, которая придает ей некую мистическую экстрапривлекательность.   Она пыталась заворожить ею Смирнова, но ничего не получилось — не взирая ни на что, он продолжал жить с ней как с женщиной, земной женщиной, хотя и удовлетворявшей его почти по всем параметрам.   Жил и спрашивал, спрашивал, факт за фактом выуживая причины гибели двух мужей, так и не достигших зрелости.

И вот встреча.

Преисполненная значения, несомненно, устроенная свыше.   Ведь только Всевышний мог организовать эти две встречи.

Сначала со Светой, а теперь с ней.

С Ксенией...

Со Светой еще понятно — он знал, что она будет в августе в Архипо-Осиповке.

А Ксения? Как она очутилась на Черном море? Ведь даже пяти-звездную Турцию и Египет она глубоко презирает?

Нет, Господь Бог, видимо, перечел их роман, и решил кое-что добавить.   Для занимательности.   Или что-то назидательное.   Ну, а если он Сам принимает участие в текущей сцене, то можно ничего не бояться.   В крайнем случае, результаты будут по заслугам.

Удовлетворенный итогом размышлений, Смирнов нашел рядом с ручьем укромный уголок, вымылся, побрился, переоделся и расчесался (первый раз за двое суток).   Солнце почти  уже проплавило горизонт, ждать оставалось лишь пару часов.   Перекурив, он решил оставить потрепанный свой рюкзак в палаточном лагере, раскинувшимся  неподалеку от места его стоянки.

Лагерь населяли студенты биологического факультета МГУ; устроив рюкзак под навесом, они напоили Смирнова зеленым чаем и накормили макаронами по-флотски.   В одиннадцать он был у заветной калитки.   Походив вдоль ограды, сел в траву.

Стал смотреть.

Фонари светили скупо.

С берега эпиграфом гремела Аллегрова.

«Все мы, бабы, стервы; милый, бог с тобой — кто у нас не первый, тот у нас второй».

Светлячки занимались своим делом.   Мотались туда-сюда.

Замок на калитке был магнитным.

Звезды пробивались одна за другой.

Море шумело мерно.

Озиравшаяся Ксения появилась ровно в половине двенадцатого.

Увидев нежное личико женщины, насквозь пропитанное ожиданием, Смирнов решил, что изнасилует ее, как только они окажутся в прихожей.

Как только она закрыла дверь, он взял ее на руки, осмотрелся, увидел в углу прихожей кушетку, пошел к ней.

— Не надо — тут охранник спит.   Сволочь он.   Неси в дом.

Смирнов огорчился.

Он уже видел ноги Ксении, поднятые в сторону-верх.

Видел себя, снимающим штаны.

Видел ее влажные внешние губы.   Чувствовал их томление.

Все было так хорошо, а она вставила во все это охранника с резиновой дубинкой в руке.   Охранника, постукивающего дубинкой по ладони.

Да еще сволоча.

Она поцеловала его в губы.   Показавшееся бесконечным приближение уст, приближение пылающих врат плоти запечатлело действительность.   Яркая, приятно пахшая помада, духи, эфирными набегами требовавшие признания, легко перебивавший их запах чистого тела, наполняли замкнувшееся вокруг пространство смыслом таинства, и Смирнов выполнил просьбу.

Открывая ногой дверь в комнаты, он подспудно опасался, что гостиная и спальня окажутся такими же, как в коттедже Бориса Петровича.

Такими же, как там, где ничего не получилось.

Опасения оказались напрасными.   Все вокруг было домашним.   Все было, как у Ксении дома.

Оказавшись на широкой кровати, покрытой красным ворсистым покрывалом, она притянула его к себе, вжалась грудями.   Весь пропитавшись алчным ее теплом, Смирнов вырвался, стал бешено раздеваться.

Она его опередила.

— А как ты здесь оказалась? — спросил он, когда они уселись за журнальный столик и закурили.

Как в былые времена.

— Миша умер, — темно посмотрела Ксения.

— Как умер?! Ему же лет сорок пять всего было? И сибиряк…

— Он застрелился.

В комнате возник дух Бориса Петровича.   Он был с пистолетом.   Смирнову захотелось выпить.

— Там, в холодильнике, любимый твой портвейн, а в грелке — свиные отбивные.   Принести?

Отбивные он готовил, когда к нему приходила Ксения. Значит, она его ждала!? Получается так.

— Принести.

Пока женщины не было, Евгений Евгеньевич думал, зачем Ксения его отловила.

Чтобы он умер? Ну да. Два мужа погибли, теперь третий. Один он, Смирнов, портит картину.   Или, научно выражаясь, статистику.

Но ведь он не был мужем?

Пузатая бутылка португальского портвейна (он терпеть его не мог — не было в нем душевной российской невыдержанности), горячие свиные отбивные изменили его настроение к лучшему.

— А почему ты не сделал мне предложения? — неожиданно спросила она, когда он отложил нож с вилкой.   — Я ждала его на Новый год.

— Я знаю.   Понимаешь, я был первый раз в твоей квартире, первый раз увидел твоих сыновей, французского бульдога...   Все было непривычно, а в непривычной обстановке душа молчит.   Я хотел об этом поговорить на Старый Новый Год, но ты уже была другая.

Французский бульдог был неприкаянным.   Он влюбился в Смирнова, как только тот к нему прикоснулся, и рвался к нему всю ночь.   Она его привязала

Он знал: если чья-то собака тянется к чужому, ее не любят, ее используют по назначению.   Как собаку.   Как всех.

— Да, я разозлилась.   Я ведь уже считала тебя мужем...

Смирнов торопливо налил вина, выпил.   Поморщился.

«За эти деньги можно было купить ведро замечательного прасковейского портвейна.   Все сходится однако.   Она считала меня своим мужем, а я — вот казус! — не умер.   Черт, у Бориса Петровича было легче.   У него, так, легкий психиатрический насморк, а у этой в сорок два, похоже, маразм чудным цветком раскрылся.   В виде премиленькой мании.

Чепуха!

Почему чепуха? Она ведь знала, что в августе я собираюсь пройтись от Адлера до Ялты.   Да, знала.   И поэтому приехала в пансионат, хотя российский отдых, даже такой роскошный, ей противнее капусты.

Вот попал! И смотрит как! Как кошка на мышь.   А как здорово изобразила при встрече удивление!

Надо взять себя в руки и все спокойно обдумать».

Смирнов попросился в туалет.   Ксения рассказала, где он находится.

«Значит, клиническая картина такова, — усевшись, сжал он голову руками.   — После смерти второго мужа ей пришло в голову, что она — уникальный сакраментально-мистический жизненный персонаж.   Появился стержень, выпрямивший спину, стержень, поднявший подбородок.   «Я — роковая женщина.   Я — Смерть.   Я  беру их за руки и веду к краю, и они идут, как крысы под дудочку, и умирают, как крысы».   Потом появился я.   И не умер, и не погиб.   Тогда этот факт моей биографии ее не озадачил — началась блестящая жизнь с бриллиантами, «Мерседесами», Ниццей и Монте-Карло.   Меня она вспомнила, когда Миша умер.   Вспомнила, что я жив.   Ей, конечно, это не понравилось — кому охота из-за какого-то там научного сотрудника становиться нормальным смертным? И она, как вполне грамотный человек придумала, что они, ее мужчины вовсе не обязаны умирать друг за другом.   И потому я не умер.   Пока не умер.   Потому что она, выпустив мою руку — а ведь шел я за ней к пропасти, шел — занялась Мишей.    И, чтобы все поправить, чтобы восстановить свой имидж, взяла путевку в этот пансионат, через территорию которого незамеченным не пройти.

Нет, ты, Смирнов, параноик.   Женщина просто по тебе соскучилась, а ты напридумывал.   Хотя она действительно что-то.   Эти черные колдовские глаза.   Они точно ввергают мужиков в параноическое состояние.

Ладно, будь что будет.   Ведь не отравит она меня? Она ведь никого прямо не убивала, только доводила?

Да, только доводила.

Черт! Даже интересно.   Доведет или не доведет? Это сколько всего надо проделать по женской части, чтобы я застрелился как Борис, и пропал, как Глеб?

Он спустил воду.

Она унесла все его страхи.

Он вернулся в спальню.

Ксения возлежала обворожительною Клеопатрой, ждущей Цезаря.   На ней было новое белье.

Он снимал с нее черное, а теперь все пронзительно алое.

Совсем другая женщина.  

Он набросился.

Она целовала его, как сладкое прошлое.

Он вошел в нее, как в будущее.

Она, вонзив в его плечи красные длинные ноготки, закричала.

Он сдавил ее и почувствовал маленькой и беззащитной, полностью ему отдавшейся.

Потом он лежал на ее груди и слушал.

— Когда умер Миша, я вспомнила тебя.   Они все отдавались мне, они делали все, чтобы я была, а ты — нет.   Ты любил, ты спрашивал, ты отдавался, ты даже унижался, но что-то оставалось только твоим.   И это только твое, эта твоя зарытая кость, тянула меня, до сих пор тянет.   Я часто вижу ее во сне.   Я вижу себя черной стройной сукой, которая лежит тенью в пустом, да, совершено пустом углу, лежит и грызет в мыслях эту твою кость...

— Ты хочешь, чтобы я умер от любви к тебе? — поцеловал женщину Евгений Евгеньевич.   Было уже утро, новое доброе утро, и умирать для статистики ему совсем не хотелось.

— Да...   Все женщины хотят, чтобы их мужчины умирали от любви к ним.

Смирнов понял Ксению.

Он тоже хотел бы, чтобы его женщины умирали от любви к нему.

В абстрактном смысле.

А у нее ум конкретный...

Concrete mind = бетонный ум.

— А с кем ты сейчас живешь? — решил он не будоражить себя рефлексиями.   — С кем ты здесь?

Вложил ей руку меж ног.   У коленок.   Медленно повел вверх, пока мизинец не вошел во влагалище.

— С Мишиным заместителем, Александром Константиновичем.   — На похоронах он сказал, что занял его место в Управлении.   И хотел бы...

— Занять его место в твоей постели...

Мизинец наслаждался безнаказанностью.   Ребро ладони голубило клитор.   Он был огромным.   Пальцы ласкали шелковое бедро.

— Да, примерно так.   Он хороший, но немножечко жмот.   Миша тратил на меня деньги направо и налево, и ему это нравилось.

Потрогала его.   Как булочку.   «Черствая, не черствая? »

Булочка была свежей.   Мягкая, дальше некуда.

— А как ты его прикончила? — убрал руку.

— Дурак, — равнодушно констатировала.   — Я же сказала — он застрелился.

— А за что прикончила?

— Еще до замужества, я еще к тебе ходила, он дал мне тысячу баксов и оставил в своей квартире с N.

Изумленно оглянул с ног до головы.

— Ты спала с ним?! — N был известен каждому россиянину, имевшему глаза и уши.

— Да.   Если бы я отказалась… Да ты знаешь.

Она безучастно смотрела в потолок.

— Как здорово! — голос Смирнова стал подчеркнуто ровным.   — Оказывается, я с самим N сметану месил.

— Если бы он узнал про это… Я так боялась, что ты станешь ходить за мной и умолять вернуться.   За тебя боялась.

Она лгала.

— Так ты Мишу из-за этой тысячи баксов до самоубийства довела? За то, что продал?

— Не за тысячу баксов, а за семь.   N спал со мной семь раз.   И семь раз Миша меня бил.

— Любил, что ли?

— Да.   По-своему.

Продолжала лежать безучастно.   Он развел последний мостик.   Отклеил бедро от ее бедра.

— Так как он все-таки умер?

— После второй тысячи и второй пощечины, я собрала вещи и уехала к себе, в Балашиху.   Тебе звонила, ты сказал, что подумаешь.   Не успела трубку положить, как он явился.   Миша… Сказал, что застрелится, если с ним не поеду, если не вернусь.   А я злая была, из-за твоего Руслика-Суслика.   И, положив ногу на ногу, сказала: «Зачем стреляться? Сыграй лучше в рулетку» — у него револьвер был.   Он, не говоря ни слова, выщелкнул из барабана все пули, кроме одной, крутанул и в висок стрельнул сходу. Ну, я, конечно, поехала с ним. Поспали, конечно, перед отъездом, по-особенному поспали, как в первый раз.   Через месяц N пришел опять.   Миша увел меня на кухню, и сказал три слова, только три.   Он сказал полувопросительно: «На тех же условиях? » Ты просто не представляешь, какая тугая жизнь вокруг встала! И для меня, и для него.   У меня сердце забилось, я вся прозрачная сделалась, матку даже свело, сладко так.   И он тоже весь дрожал.   Глаза сумасшедшие, улыбка дьявольская.   Пожал мне руку неживыми пальцами — вся жизнь, видимо, в голову ему ушла — и выскочил на улицу, двери не закрыв.   Ты знаешь, если бы не этот уговор, N больше бы не пришел, я ему холодно отдавалась, и спал он со мной только лишь затем, чтобы Миша свое место знал.    А в тот раз, в третий, я такая была, что он сначала даже испугался.   «Что это с тобой? — спросил.   — Влюбилась, что ли? » Я не ответила, набросилась, целовать стала и все прочее, а видела только Мишины глаза, и как он поднимает револьвер, прижимает к виску, и стреляет.   И знаешь, когда я видела, как двигается курок, я всем сердцем хотела, чтобы выстрела не было, чтобы был щелчок, как в прошлый раз.   Я хотела, чтобы был простой щелчок, хотела только из-за того, чтобы это повторялось снова и снова…

— И это повторялось еще пять раз?

Он был тронут рассказом, и его рука легла на бедро женщины.

— Да.   Видимо, я очень сильно хотела, чтобы это продолжалось.

— А N? Он отстал потом?

— Да.   Испугался.   Он знал, что Миша — третий мой покойник.

Его рука соскользнула в самое приятное в мире ущелье.   Направилась к верховьям.   К источнику наслаждения.   Мизинец,   оказавшись в нем, опьянел.

— А где он сейчас?

— Миша? В чистилище, наверное.   Он был далеко не ангел, скорее наоборот.

— Нет, Александр Константинович.

Потрогала.   Булка черствела на глазах.

— Его срочно вызвали в Москву, приедет только вечером.   Ты сможешь остаться у меня до обеда.   Но если кто-нибудь увидит тебя здесь или даже рядом с коттеджем, он тебя закажет.

Булку как распарили.

— В самом деле?

— Не сомневайся.   Люди, у которых десятки миллионов, с такими, как ты, особо не церемонятся.

— Черт...   Мне это нравится.   Сладостно спать с такой женщиной и вдвое сладостнее  делать это под высоким напряжением.   Так, наверное, Миша с тобой спал после очередного выстрела в висок.

— Почему ты меня не любишь? — она не слушала.

— Я тебя люблю, очень люблю...   — смешался он.   — Но мне не хочется становиться твоим идеалом, не хочется, потому что не смогу.   И еще я — нищий.   А ты дорого стоишь.

— Ты просто боишься.

— Стать четвертым?

— Да.

— Вряд ли.   Просто я другой человек.   Я не стану испытывать оргазм из-за того, что кто-то там будет из-за меня стреляться, ну может, раз другой.   Понимаешь, — ты только не смейся, — я чувствую себя мессией.   Чуть-чуть Христом, чуть-чуть Буддой, чуть-чуть скрытым имамом шиитов.   Короче, я чувствую обязанность что-то сделать.   Я совершенно не знаю, что, но чувствую — придет время, когда я один, только я один поимею возможность сделать что-то очень хорошее, что-то спасительное.   Что-то такое, что спасет и меня, и кучу других людей.   Из-за этого, наверно, у меня нет семьи, нет рядом детей, из-за этого я хожу, неприкаянный.

Сказав, подумал: «Господи, что только человек не скажет, когда у него не стоит! »

— Обними меня, скрытый имам...

— У меня полный штиль.

— Быть этого не может, — глаза у нее засверкали.   — Спорим, через две минуты ты, опрокидывая мебель, будешь бегать за мной по всему коттеджу?

— С веслом между ног?

— Да.   С твердым веслом.

«Да» Ксения сказала, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов.   Через десять минут обнаженный Смирнов, хохоча и опрокидывая мебель,   гонялся за ней по коттеджу.   Настиг он женщину в ванной комнате.

И тут зазвонил телефон.

Ксения слушала минуту.

Положив трубку, прошептала Смирнову, целовавшему ее груди:

— Звонил охранник.   Александр Константинович будет здесь через четверть часа.   Уйти без осложнений для меня, да и для себя, ты не сможешь — в это время дворники убирают территорию, а садовники считают наросшие за ночь травинки.   И еще кругом телекамеры.   У тебя есть десять минут на меня и пять, чтобы спрятаться.

Ровно в восемь утра за Смирновым закрылись тяжелые створки дубового плательного шкафа, стоявшего в спальной.   Ключ повернулся на два оборота и исчез в кармане Ксении.

Слава богу, отделение было просторным и вдобавок женским.   Он, вытянув ноги, сел на ворох белья — на трусики, чулки, бюстгальтеры, пояса.   Сверху свисали комбинации, пеньюары, халаты и халатики.

Все это пахло райски.

Пеньюар, струившийся по лицу, пах ландышами.

Смирнов вспомнил Трошина.   «Ландыши, ландыши, ландыши – светлого мая привет».

Вынутый из-под ягодицы бюстгальтер пах поздними фиалками.

«Нет, я все-таки фетишист». Надо почитать, что это означает. Или просто в прошлой жизни был женщиной. Нет, чепуха. Просто мама одевалась так, что все смотрели на нее раскрыв рот. И я в том числе».

Когда он вдыхал новомодный французский синтетический запах, пропитавший  соскользнувшую на колени ночную рубашку, в дом вошел Александр Константинович.

Евгений Евгеньевич расположился удобнее и стал слушать приглушенные голоса и звуки.

— Здравствуй, милый! — чмок, чмок.   — Что случилось?

— Все в порядке.   Просто убежал от дня рождения Павла Степановича.   Ты же знаешь, я не люблю дней рождения, не люблю думать о подарке, думать, подойдет ли он по цене и тому подобное...   Это так тягостно.

«Жмот», — подумала Ксения и проворковала.

— Завтракать будешь? Ты, наверное, проголодался.   Там, в грелке, отбивные.

— Нет, пошли спать, я по тебе соскучился.

— Иди, милый, я сейчас приду...

— Пошли...   — поканючил Александр Константинович

— Мне надо заглянуть в ванную.

— Только недолго.

— Я мигом, милый.

Смирнова потянуло в сон.   Он уже дремал, когда в голову пришла мысль:

— А вдруг захраплю!? Вот будет кино!

Александр Константинович вошел в спальню, встал посередине.   Понюхал воздух.   Сморщился.

— Фу, как с утра накурила.

Разделся.   Лег в кровать.

— За что ее люблю, так за то, что у нее всегда свежее белье.

Несвежее  мятое белье, с пятнами плотской любви, лежало в ногах Смирнова.

Вошла Ксения.   Легла.   Они обнялись, стали целоваться.   Потом раздались характерные звуки.   Дует согласованно двигающихся тел, в сопровождении соло матраца.

Через минуту симфония оборвалась.

— Прости, родная…

— Милый, ты же всю ночь не спал...   Тебе надо отдохнуть.

— Нет, я хочу.   Поцелуй его.

— Милый, я не выспалась...   Видишь, круги под глазами...

— Почему не выспалась?

— Как только заснула, приснилось, что с тобой плохо.   Что у тебя сердечный приступ.   У тебя действительно все в порядке? Сердце не болит?

— Жмет немного...

— Так поспи, а утром все получится.

—Ладно, давай спать.   И не отодвигайся, я хочу чувствовать твое тепло.   Ты мне как мама.

Стало тихо.   Смирнов заскучал.   Попытался думать о постороннем.   И увидел себя со стороны.   Стало противно.   «Дожил.   Сижу в шкафу, как в анекдоте».

Вспомнив соответствующую историю, заулыбался.

Двое встречаются в пивной напротив входа в чистилище.

— Привет, я — Саша.

— А я — Дима.

— Ты как сюда попал?

— Да уехал в командировку.   И на следующий день получил телеграмму от мамы: «Машенька тебе изменяет».   Ну, сел на самолет и домой.   Приехал поздним вечером совершенно озверевший — Землю бы перевернул, влетаю в прихожую — шарах дипломатом по зеркалу, влетаю в спальню, налетаю на  шкапчик, и вон его в открытое окно, потом — в гостиную, а там жена, вся такая домашняя, носки мои штопает.   Ну, я и умер от радости.   А ты как загнулся?

— Да я в том шкапчике сидел...

Потом явился другой анекдот.

Еврей пришел вечером домой.   Пошел к шкапчику переодеваться.   Открыл.   Стал вертеть плечики, рассматривая домашнюю одежду: «Это я не одену.   На этом пятно от вчерашнего ужина.   Привет, Мойша.   А вот самое то».

Александр Константинович закряхтел:

— Дай мне снотворного, без него не засну.

Она поднялась, пошла на кухню.

Вернулась.

Он попил.

Стало тихо.

Через пять минут в скважину вошел ключ.

Повернулся два раза.

И явилась Ксения.

Если бы лицо ее было тревожно, или требовало прощения, он бы удрал.   А оно заговорщицки улыбалось.

Она предлагало выкинуть фортель.

Поставить галочку в биографии, которая долго будет греть сердце.   Совершить то, чем согреется старость.

Он схватил ее за руку, рванул к себе.

Она оказалась на нем.

Дверца сообщником закрылась.

Они почувствовали себя в гнездышке.   В шалаше.

Шкаф был дубовым, и потому не трясся.

Через час Александр Константинович проснулся.

— Ксюша, где ты?

Никто не ответил.

Смирнов и Ксения спали — ночь была бессонной.

Шкаф стоял стеной.   Он был мужчиной и не открыл бы дверец и бульдозеру.

Александр Константинович встал, подошел к окну.   Посмотрел в окно.

— Она в это время купается… Ну да ладно.   Пойду к Ивану Ивановичу, он ждет новостей.   Надо его порадовать.

Оделся, ушел.

Дверца шкафа распахнулась.

Свет разбудил любовников.   Они стали целоваться.   Сначала сонно, потом  как в последний раз.   Оторвавшись, она сказала:

— Ты иди.   Сейчас все на берегу.   И живи.   Пусть умирают они.

— Договорились.

Смирнов попытался покинуть шкаф.

— Подожди.   Ты ведь любил меня? Скажи: «Я любил тебя».

— Я любил тебя, когда мы спали.   Тогда ты становилась моей, и я любил.   А потом, когда мы садились, ты на диван, я в кресло, я видел другую женщину…

— Да, я другая.   Но с тобой я становилась не собой.   И этой женщины мне часто не хватает.

— Ты и  в самом деле хотела, чтобы я умер?

— Да.   Я и сейчас хочу.   С тобой трудно жить.   Даже если ты далеко.

— Твои слова так противоречивы…

— Ты меня сделал противоречивой.   Ты меня сделал грешницей.   Я жила, все происходило, как у всех, а ты пришел, все выведал и сказал, что мои мужчины умирают оттого, что меня не любил отец, не любили родители и я не научилась любить.    И еще ты говорил...   да что говорить, ты — жесток...

— Я это говорил, потому что у тебя есть сыновья… Чтобы ты поняла, что в детей надо вкладывать душу, а то ее не будет.

— И между ними и мной ты влез...

— Как это?

— Помнишь, что ты сказал на Новый год, узнав, что из года в год я дарю им одни и те же подарки?

— Помню.

— Так вот, они все слышали.   Убирайся, — вытолкнула из шкафа.

Он картинно упал на ковер.

Она не посмотрела.

Он встал, постоял, глядя на женщину, продолжавшую сидеть среди ночнушек.

Оделся.

— Ты знаешь, что должно было случиться с тобой за то, что ты променял меня на свою свинку? — раздалось из шкафа.   — Я все продумала до мелочей.

Он присел перед ней.   Отодвинул голубой пеньюар, чтобы увидеть лицо.

Она плакала.

Он вытер ей слезы.

— Что-то я тебя плохо понимаю.   Что-то должно было случиться, ты все продумала, а я променял.

— Не дурачься.   Ты ведь догадался...

— Я догадался? О чем?

— Да у тебя на лице все было написано, что ты догадался...

— Что ты хочешь со мной что-то сделать?

— Да! Ты ушел с этими мыслями в туалет, а вернулся на что-то решившимся.

— В туалете мне пришло в голову, что я — параноик.   А что ты хотела со мной сделать?

— О, многое! Ты заслужил! Ты догадался, как и почему умер Борис, хотя я врала тебе, много врала.   Ты понял, что привело Глеба к гибели, но не стал относиться ко мне с уважением.   Я фактически убила двух человек, нет, трех — потом Димон повесился — а ты смотрел на меня как на женщину, которую приятно трахать, и которой нравиться с тобой трахаться.   А потом и вовсе променял на морскую свинку.   Если бы ты ее выкинул…

— Да, я многое из твоей жизни понял, даже на повесть хватило…

— Как ты ее назвал?

— «Руслик-Суслик и другие».

— «Другие» — это я?

— В основном — да.   Ты должна понимать, что ты для меня одновременно и женщина, и человек.   С женщиной я спал, а человека старался понять.   И уразумел, что и Борис, и Глеб, и Димон все равно погибли бы.   И потому ты — не хладнокровная убийца, а орудие судьбы.   И более того, я пришел к мысли, что и Борис, и Глеб и Димон были по отношению к тебе орудиями судьбы.   Вы все жили в своем своеобразно искривленном пространстве, Танатосом искривленном, и потому потихоньку друг друга истребляли...

— А ты не в этом пространстве живешь?

— Нет.   В моем пространстве нет отцов, дающих согласие на убийство сыновей, нет женщин, убивающих мужей, в моем пространстве есть поэты с дынями в руках, поэты, которые ночью о тебя спотыкаются и падают на кулеш, оставленный на завтрак.   В моем пространстве есть женщина Ксения, почти есть, потому что она проникла в него одним лишь влагалищем и чуть-чуть левой грудью, под которой я иногда чувствовал сердце...

— Трепач! Ты все превращаешь в слова.

Голос был нежным.   Точки соприкосновения их миров были определены верно.

— А что ты собиралась со мной сделать? — поцеловал в губы.

— Почему собиралась? Я и сейчас собираюсь.

— Я не секс имею в виду.

— Я тоже.

— Ну так что?

— Я собиралась выдать тебя Александру Константиновичу.

— Выдать?!

— Да.   Я помнила, что в августе ты собираешься пройти пешком от Адлера до Ялты.   И придумала поймать тебя здесь.   Наняла пляжных боев, чтобы не пропустить, если появишься, когда обед или еще что.   И ты попался.   Все получилось, как я хотела...

— Что получилось?

— Все.   Охранники тебя видели.   А придумала я вот что: на пляже ты увидел меня, воспылал и решил изнасиловать, дождался вечера, проник в дом, спрятался в шкафу...   Вы бы оба умерли.   Ты и Александр Константинович.

«Черт, опять изнасилование шьют! Что ты с ними поделаешь! » — подумал Смирнов и спросил:

— А почему не так все получилось?

— По глупости.   Сначала захотелось побыть с тобой, потом понадеялась, что ты выскочишь из шкафа, когда он начнет меня трахать.

— А у него не получилось, и  вместо трагедии получилась комедия.

— Да...   И нет.   Хочешь, я стану, как ты любишь?

Сердце Смирнова застучало.

Ксения поднялась на кровать, стала на четвереньки.   Он не заставил себя ждать.

Через двадцать минут они прощались.

— Я рад, что ты у меня была.

— Я не была.   Когда мне захочется лечь с тобой или убить, я тебя найду.   А теперь уходи — сейчас явится Александр Константинович.

Она дала ему магнитную карточку и желтую куртку дворника.

Надев ее, он ушел.