В горе и радости, в здравии и болезни

Написано для "Большой Игры-2" на Slash World форуме

Тема задания: Перевод или фик. Викторианский Холмс. Драма (ангст)

Спасибо Наталье Быковой за помощь в редактуре и корректуре

Рейтинг: R

Жанр: драма,

Размер: миди

Предупреждение: вольная фантазия на темы Дойла, различных фиков и экранизаций. СЛЭШ (т. е. некоторые указание на однополые отношения  в тексте упоминаются в связи с необходимостью для понимания смысла текста и не являются пропагандой - автор не поддерживает и не призывает к таковым). Несовершеннолетним читать категорически не рекомендуется.

— Ванделер? Знакомая фамилия, — задумчиво промолвил инспектор Лестрейд, и молоденький сержант торопливо подсказал:

— Бракосочетание в церкви на Ганновер-стрит. Было объявление в газете.

— Вот как? – брови инспектора изобразили умеренное удивление. – Но почему же в таком случае мисс Ванделер, а не миссис Уотсон?

— Возможно, потому, — предположил сержант, — что свадьба, в конце концов, так и не состоялась...

Назначенное на полдень бракосочетание в церкви Святого Георгия на Ганновер-стрит обещало привлечь особое внимание публики. Замуж выходила молодая американка Бригитта Ванделер, ещё год назад позиционировавшая себя как ярая сторонница движения суфражисток. Женщина-врач, что уже было интригующе. Но всеобщее любопытство не меньше – и даже больше – привлекала личность жениха. Тоже врач, известный новеллист – автор регулярно печатавшихся в «Стрэнде» знаменитых мемуаров о Шерлоке Холмсе, чья трагическая смерть около трёх лет назад всколыхнула всю лондонскую общественность. Опубликовав прочувствованный некролог в том же «Стрэнде», доктор Уотсон литературную деятельность прекратил, но интерес читателей не угасал, и уже был издан отдельный сборник, к появлению которого автор, впрочем, отнёсся весьма прохладно – прессы сторонился и автографов не давал.

Овдовев всего полтора года назад, он собирался под венец, даже не выдержав приличного срока траура, и, естественно, в воздухе висели разговоры о том, что знакомство давнее, что только тяжёлая болезнь жены удерживала доктора от расторжения брака. Более романтично настроенные толковали о «внезапном чувстве», более практичные – о приличном состоянии семьи Ванделер и «целом фунте веснушек», которые волей-неволей приходится оплачивать. И те, и другие, как это водится, были далеки от истины.

Мисс Ванделер, при всех своих веснушках, не была лишена миловидности, но её ярко-каштановые волосы ещё недостаточно отросли после суфражистских эскапад. Средствами она, действительно, кое-какими располагала, а на вопрос, почему вдруг решила выйти замуж, несколькими неделями раньше уже ответила своему жениху:

— Брак – это респектабельно, Джон. Быть ходячим скандалом в двадцать лет импозантно, в тридцать скучно, а в сорок смешно. Я не хочу доходить до крайности. Ну а ты? чего ты ждёшь от этого брака? Только не надо говорить о любви – женщина всегда разберётся в тончайших её оттенках. Итак? Ты готов быть честным со мной?

— Перемен, — проговорил доктор Уотсон – он стоял у окна, созерцая унылую, мокрую от дождя улицу с редкими прохожими, спрятавшимися под зонтами. — С некоторых пор я не могу жить в Лондоне – он душит меня, а когда мне случается проходить по Бейкер-стрит, у меня всегда начинает болеть сердце.

— Именно по Бейкер-стрит? – с лёгким удивлением спросила мисс Ванделер. – Мне всегда казалось, что в большей степени ты должен бы... – она осеклась и замолчала, сообразив, что чуть не сказала лишнего, но Уотсон и так понял, что она имела в виду.

— С Мэри я тоже познакомился на Бейкер-стрит, — проговорил он, и его привычно бледное лицо порозовело. – Послушай, Гита, мы непременно уедем отсюда, и чем скорее, тем лучше. Это моё единственное условие. Я готов быть с тобою в горе и в радости, в здравии и болезни, но где угодно, кроме Лондона.

— Успокойся, — мисс Ванделер погладила его по руке. – Ведь я обещала тебе. Мы будем жить во Флориде, там чудесный климат, там всегда тёплое лето.

Вот каковы были побудительные мотивы, заставившие эту пару объявить о бракосочетании ; нынче в полдень в церкви Святого Георгия на Ганновер-стрит.

— Итак, мисс Ванделер, — повторил инспектор Лестрейд. – Что же она хочет?

— Она говорит, что хотела бы заявить об исчезновении человека. Она очень взволнована.

Возможно, Лестрейд продолжал бы свой диалог с сержантом и дальше, но тут леди Бывшая Суфражистка сама проявила инициативу и порывисто вошла в кабинет. Похоже, спешка даже не позволила ей переодеться, и подвенечное платье она спрятала под накидкой.

— Инспектор, вам незачем узнавать о моём деле из вторых рук, — проговорила она с той напористостью, которая, собственно, и составила ей публичную славу. – Я для того и пришла сюда, чтобы всё рассказать. Я – Ванделер, доктор Ванделер из Флориды, и речь идёт об исчезновении моего жениха прямо с брачной церемонии. Обстоятельства исчезновения необычны, поэтому я и пришла в полицию и прошу меня выслушать.

Инспектор и сержант переглянулись. Брови инспектора, словно стрелки барометра, с «умеренного» удивления перескочили на «умеренное до сильного». В глазах сержанта застыло недоумение: «Доктор Уотсон сбежал из-под венца? » — он только головой покачал.

— Что ж, будьте так любезны, мисс Ванделер, — мягко попросил инспектор,— посвятите нас в подробности. Мы едва ли сможем вам помочь, если не будем знать всего. Пока же нам известно лишь о предполагаемом венчании в церкви святого Георгия.

— И мы оба явились в церковь к назначенному часу, — мисс Ванделер заметно волновалась – она сняла с руки перчатку и принялась теребить и терзать её в беспокойных пальцах. – Там было людно: гости, участники церемонии, случайные зрители. Перед церковью, к тому же, играл оркестр – не слишком близко и не слишком назойливо, это даже казалось кстати. И сначала всё шло своим чередом, как полагается. Но в середине церемонии... Вы, может быть, знаете, что в определённый момент священник спрашивает: «Не знает ли кто обстоятельств, по которым этот брак не может быть заключён? Пусть говорит сейчас или... », — мисс Ванделер запнулась, и сержант невольно подхватил вполголоса:

— «... или не говорит никогда».

— Да... — мисс Ванделер посмотрела на него долгим неопределённым взглядом, — именно так это заканчивается. И точно так же, как я, священник нечаянно сделал паузу в середине этой самой фразы, и точно так же, как вы, ему подсказали окончание фразы из публики. Но это не был женский голос – я сразу прошу вас это запомнить, джентльмены: не женский голос, — и она сделала значительную паузу, словно ожидая какой-то реакции на свои слова.

— Почему вы акцентируете на этом наше внимание? – наконец, спросил Лестрейд, когда молчание, по его мнению, затянулось.

— Потому что, когда я повернулась к своему жениху, я увидела, что Джон стал белее бумаги. Мне и прежде уже стало казаться, что его терзают какие-то сомнения – он выглядел рассеянным и даже, пожалуй, озадаченным, но теперь никаких разночтений быть не могло – что-то случилось. «Остановитесь, — сказал он священнику. – Прошу вас, остановитесь – я должен выйти на воздух». Священник очень растерялся – я полагаю, на его памяти это был единственный случай, когда церемония прервалась таким образом. На Джона зашипели – что-то вроде: «Вы с ума сошли! Нельзя останавливать бракосочетание! » «Мне плохо, — громко сказал Джон, и, судя по его виду, это было правдой. – Полагаю, если мне придётся осквернить церковь, будет хуже, не так ли? Позвольте мне пройти, я вернусь. Скорее всего, вернусь... » И он вышел в боковую дверь, слегка пошатываясь на ходу. С тех пор я не видела его — никто не видел. Это не было шуткой, не было розыгрышем или какой-то интригой – а мои родственники склонны именно так и думать, и теперь они очень злы, особенно мой старший брат, — но я видела лицо Джона. Ни о какой шутке речь не идёт. С таким лицом встречают судьбу.

Некоторое время инспектор Лестрейд хмурил брови, что-то сосредоточенно обдумывая. Наконец, вскинув глаза на мисс Ванделер, он решительно проговорил:

— Это дело деликатного свойства, а вопросы мне придётся задавать неделикатные. Вы к этому готовы?

— Спрашивайте обо всём, о чём сочтёте нужным, — твёрдо ответила заявительница.

— В таком случае, скажите, кто был инициатором вашего брака? То есть, я понимаю, что формально предложение делает мужчина, но при этом подоплёка может быть разной, и порой женщина проявляет разумную инициативу, чтобы подтолкнуть своего... друга к решительным действиям.

— Иными словами, не женила ли я на себе Джона насильно? – криво улыбнулась мисс Ванделер. – Вы это хотели спросить?

— Я старался выразиться осторожнее.

— Я поняла. Но нет. Нет, инспектор. Мы познакомились несколько месяцев назад – Джону понадобилась консультация для пациентки с необычным послеродовым периодом (тут молоденький сержант покраснел), и меня рекомендовал ему наш общий знакомый, тоже, понятное дело, врач. Поначалу даже, мне показалось, Джон отнёсся к женщине-врачу с недоверием, я была для него непривычна, как и для вас. Ну а потом мы постепенно сошлись очень коротко. Я с самого начала не строила себе иллюзий, что между нами возможны какие-то сильные чувства – любовь, страсть. Но привязанность – тёплую, дружескую привязанность – он, определённо ко мне испытывал, так что ни в каком принуждении не было необходимости. Он сам сделал мне предложение, когда я сообщила, что возвращаюсь во Флориду, и выразил желание ехать вместе со мной. Пылких признаний не было, но это был договор – хороший, добротный, деловой договор двух одиноких людей, нуждающихся друг в друге. Мы оба одинаково осознанно относились к предстоящему, и наше решение было обоюдным и добровольным.

— Однако вы сказали, что заметили некоторые признаки сомнения, рассеянности?

— Да, в церкви. Сперва это не слишком бросалось в глаза, но стало заметно после маленького инцидента, о котором я ещё не рассказала вам.

— Я весь внимание, — с готовностью подался к ней Лестрейд.

— Я ведь уже упомянула о том, что в церкви было много людей. Среди прочих, как обычно, сновали нищие попрошайки, а ещё продавцы душеспасительных брошюрок и молитвенников. Один из таких буквально подвернулся Джону под ноги, чуть не упал, да ещё рассыпал все свои брошюры. Неудивительно, впрочем – двигался-то он не слишком ловко – хромал, да ещё был крив на один бок. Джон наклонился, чтобы помочь собрать брошюрки с пола, и вдруг резко отпрянул.

«Что он тебе сказал»? – спросила я, потому что слышала, как этот горбун что-то прошипел, но Джон отвечал мне неожиданно резко:

«Какая тебе разница! »

Впрочем, он тут же поспешил извиниться – я даже не успела обидеться. Тогда я не обратила особенного внимания на этот мелкий инцидент, а теперь я всё думаю, не содержалось ли в словах продавца чего-то такого... такого... – она, видимо, затруднялась точно определить, что имеет в виду, — такого, что подтолкнуло Джона...

Тут сержант кашлянул, стараясь привлечь внимание, и когда инспектор и заявительница повернулись к нему, не слишком решительно проговорил:

— По-моему, продавец брошюр ни при чём, и дело вполне ясное: священник заговорил о препятствии к браку, и, видимо, такое препятствие, действительно, существовало, но жених первоначально рассчитывал умолчать о нём. В его душе шла внутренняя борьба, поэтому он и был несколько рассеян с начала церемонии. Ну, а в какой-то момент он понял, что не может поступить бесчестно, но и мужества заявить о своём решении не находит. Исчезнуть без объяснений показалось ему лучшим выходом – вот и всё.

Лестрейда, однако, похоже, такое толкование не удовлетворило.

— Доктор Уотсон мне знаком, — проговорил он, упрямо качая головой. – Он не трус и не из тех, кто решает свои проблемы за чужой счёт. Это был не лучший год для него, и то, что он нашёл в себе силы вновь начать жить, кое о чём говорит. Если бы к вашему браку возникло существенное препятствие, он не стал бы таиться и срывать церемонию, вот разве что...

— Что? – быстро спросила мисс Ванделер.

— Разве что это препятствие возникло внезапно. Доктор Уотсон – умнейший человек, но для принятия разумного решения ему необходимо время. И если этого времени не было, а только считанные секунды, он мог совершить глупость. Вот что, мисс Ванделер, — решительно проговорил инспектор, хлопнув в ладоши, как бы ставя точку в разговоре. — Я понимаю, что вы и устали и переволновались, поэтому отправляйтесь сейчас домой отдыхать, а когда в этом деле появится хоть какая-то определённость, мы вас немедленно поставим в известность.

Выпроводив посетительницу, он некоторое время стоял перед закрывшейся дверью, покачиваясь с мысков на пятки, после чего повернулся к сержанту.

— Ну, надо же! Женщина - врач. Интересно. Того гляди и в Скотланд-Ярде появятся инспекторы-суфражистки. Забавно будет выглядеть, если этакая госпожа инспектор Ванделер станет распекать вас за нерасторопность, как вы полагаете?

Сержант негромко прыснул, представив себе подобную картину.

— У доктора, — продолжал Лестрейд, — рассудок помутился от горя. Да разве можно ему, мягкому, консервативному человеку, связывать жизнь с такой дамой? Она совьёт из него верёвку в первый же год.

— Возможно, как раз это соображение и пришло ему в голову, — стоял на своём сержант.

— Невозможно, — отрезал Лестрейд. – А потому отправляйтесь-ка вы к церкви, да расспросите хорошенько свидетелей. И поищите кривобокого продавца брошюрок – что он там доктору нашипел? Расспросите, пусть скажет – не вас этому учить. А я наведаюсь к доктору на квартиру. Скорее всего, конечно, никаких зацепок он там не оставил, но проверить я обязан.

Оба, не медля, приступили к трудам, и оба вскоре получили результат. На квартиру доктор Уотсон не возвращался. Более того, часть его вещей уже была приготовлена для отправки во Флориду и, стало быть, с предстоящим браком он не шутил. Деньги, чековая книжка – всё оставалось нетронутым в ящике стола, прислуга — в лице перепуганной нашествием полиции девушки — ничего по поводу исчезновения доктора прямо со свадьбы не знала.

Дела сержанта оказались успешнее. Во-первых, он выяснил, что выходящего из церкви доктора видели. Один из нищих, побирающийся под видом продажи свечей, заметил, что «сбежавший жених» очень торопливо свернул в боковой проулок, и не просто свернул, а, по мнению наблюдательного нищего, преследуя какого-то горбуна с книжками, двигавшегося на удивление проворно, несмотря на хромоту. Но с самим горбуном получилось ещё интереснее. Как выяснилось, продажи молитвенников и душеспасительных брошюр ему никто не поручал. Более того, служители церкви понятия не имели, кто он такой и откуда взялся. Вдохновлённый сержант поспешил в указанный проулок и, пройдя его до конца, обнаружил строительный котлован, наполненный водой, на поверхности которой плавали полуразмокшие брошюры, одна из нарядных свадебных перчаток жениха и растерзанная белая роза из его петлицы. Сержант остановился на берегу этого искусственного водоёма, раздумывая, следует ли сообщить обо всём начальству или сперва всё-таки потыкать шестом.

***

Между тем доктор Уотсон меньше всего думал о том, какую обиду несостоявшейся невесте и какие заботы полиции доставило его внезапное бегство. Выйдя из церкви на подкашивающихся ногах, он чувствовал себя словно в плотном мороке, но не неподвижном, а стремительно увлекавшем его в единственно возможном направлении. С того момента, как он налетел на торговца религиозными брошюрами и, присев, чтобы собрать рассыпавшиеся книжицы, встретился с ним взглядом, его не оставляло чувство нереальности происходящего. Но этой нереальности следовало подчиниться и сдаться на милость или... или уж сойти с ума окончательно. Потому что он не мог не узнать этот взгляд – пронзительный, серо-стальной, цепкий. Он давно изучил его хмурость и покой, видел, как в глубине этих глаз загораются дымные всполохи сдерживаемой страсти, и как их исподволь, но безудержно вдруг затопляет нежность, остро страдал, видя, как повисает в них мутный наркотический туман и радовался внезапной озорной искре улыбки. И как замирало его сердце в те редчайшие мгновения, когда эти глаза - на пике музыки, например - вдруг начинали отливать слёзным блеском. Они были загадочны, как озёрный омут, и изменчивы, как ветреное небо, но никогда прежде они не лгали ему.

На какой-то момент он вовсе выпал из бытия, словно время остановилось. Но тут же его привёл в себя резкий, чуть ли не злобный шёпот:

— Что вы уставились на меня? Идите себе жениться!

Он отшатнулся, как будто его ударили и, кажется, нагрубил невесте, не вовремя сунувшейся с вопросом. Сейчас это обстоятельство его мало волновало – он лишь машинально пробормотал какие-то извинения, а между тем голова его гудела, как церковный колокол. Мысли метались, и главная из них упорным дятлом долбила темя: «Этого не может быть. Этого никак не может быть».

— Если кто-нибудь знает обстоятельства, по которым этот брак не может быть заключён, пусть говорит об этом сейчас, — начал священник и вдруг запнулся, словно и впрямь ожидая постороннего вмешательства. И вмешательство не замедлило.

— ... или не говорит никогда, — эхом откликнулся из публики голос Шерлока Холмса.

Это «никогда» тупой иглой пришпилило сердце доктора к левой лопатке, и он даже охнул шёпотом, но этого, кажется, никто не заметил.

— Клянётесь ли вы быть с нею в горе и в радости, в здравии и болезни, пока смерть не разлучит вас?

Уотсон вытянул шею, вглядываясь в толпу прихожан. Старик с неаккуратной стопкой молитвенников повернулся спиной и стал пробираться к выходу.

— Мне плохо! – громко сказал Уотсон, разбудив удивлённый шелест голосов. – Я должен выйти, мне плохо!

... Старик ковылял слишком резво для хромого и кособокого, но доктор Уотсон не стал догонять его – он просто не собирался отставать, следуя поодаль, но неотвязно. Чувствовал он себя неважно – тупая игла засела в лопатке накрепко, и проткнутое ею сердце на ходу трепыхалось больно и беспорядочно. На коже выступил липкий пот, не хватало дыхания, а по временам глаза вдруг застилало слезами, и тогда он торопливо утирался краем ладони или обшлага, боясь упустить преследуемого из виду.

Так они миновали фешенебельную часть города и углубились в мрачные кварталы Ист-Энда, обманчиво безлюдные и ленивые днём и смертельно опасные ночью. Здесь горбун свернул в узкий переулок, нырнул в какую-то подворотню и вдруг исчез за низкой некрашеной дверью. Задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, доктор, не медля, последовал за ним.

Длинный полутёмный коридор упирался в ещё одну дверь, за которой оказалась небольшая и скудно обставленная, но неожиданно уютная комната со шторами на окнах и небольшим, почти игрушечным, камином. В первое мгновение доктору показалось, что он в этой комнате совершенно один, а преследуемый горбун оказался всего лишь иллюзией, которая, наконец, развеялась. На самом деле тот всего лишь отступил за створку двери, пропуская своего преследователя мимо себя, и тут же, едва он вошёл, захлопнул дверь за его спиной и повернул ключ в замке.

— Ну, милый мой доктор, будем надеяться, что никто не следовал за вами, пока вы следовали за мной, — услышал Уотсон высокий глуховатый голос и порывисто обернулся.

Шерлок Холмс стащил с головы седой парик, снял накидку с накладным «горбом» и, бросив всё это на пол, наконец, с наслаждением расправив плечи, выпрямился во весь свой немалый рост.

Уотсон смотрел на него во все глаза – немо и чуть ли не с ужасом. На какое-то мгновение пред ним всё поплыло, и он даже побоялся, что упадёт к ногам Холмса в обмороке, но справился с собой. У него только ноги сделались, как ватные, и он тяжело опустился в кресло, продолжая, не мигая, смотреть на человека, которого он напрасно оплакивал последние три года.

— Я вижу, вы удивлены, — наконец, проговорил Холмс, и это «удивлены» настолько мало соответствовало тому, что чувствовал доктор, что он едва не захохотал в голос и не сделал этого потому лишь, что почувствовал, как легко его смех перейдёт в плач.

— Не верите своим глазам? – продолжал Холмс с каким-то непонятным выражением лица. – Ну что ж, это можно понять. Моя инсценировка на площадке у Рейхенбахского водопада убедила в моей смерти не только вас.

— Инсценировка... – механически повторил Уотсон. – Ну да, разумеется... Инсценировка...

Он закрыл глаза. Он не мог больше смотреть на Холмса. Сердце болело мучительно, и он погладил его ладонью, словно прося успокоиться.

— Вам плохо? – как сквозь вату, донёсся встревоженный голос Холмса. – Уотсон!

Зазвенело стекло, и у губ доктора оказался край бокала, остро пахнущего бренди. Он машинально глотнул, и жидкость обожгла сначала рот, а потом горло. Но в груди немного полегчало.

— Инсценировка, — ещё раз повторил он. – Конечно, мне плохо, Холмс. Мне было плохо все эти три года, и я, признаться, думал, что хуже уже и быть не может. Но, кажется, я ошибался... Друг мой дорогой, друг, которого я считал навсегда потерянным и чудом обрёл сегодня вновь... Это за какую же вину вы так обошлись со мной, мой бесценный друг?

Рука Холмса дрогнула — жидкость из бокала плеснулась через край.

— Вы же понимаете, что я ждал этого разговора, — хрипловато проговорил он, отворачиваясь, словно только за тем, чтобы поставить бокал на стол.

— В таком случае, вы дождались, — голос Уотсона звучал удивительно ровно и спокойно, но, разумеется, Холмса это спокойствие обмануть не могло.

— Ну что ж, — Холмс замолчал, словно пауза необходима была ему для того, чтобы собраться с мыслями. На самом деле он просто тянул время. Ему вдруг сделалось страшно от спокойного лица Уотсона, от его ровного негромкого голоса. Словно он много лет возводил постройку из стеклянных кубиков и собирается положить последний, из-за которого – он знает – всё обрушится в звон и осколки. Руки его дрожали всё заметнее, и он засунул их в карманы, зная, что уже по этому жесту Уотсон узнает об их дрожи.

— Я проявил слабость, — откашлявшись проговорил он. – Не там, у Рейхенбахского водопада – там всё было совершенно правильно и оправдано — а сегодня в церкви. Мне вообще не следовало попадаться вам на глаза, следовало предоставить вас своей собственной судьбе. Но я оказался слишком слаб и безволен для того, чтобы пойти до конца. Я позволил себе встретиться с вами взглядом, и вы узнали меня. Был ещё шанс, что вы сочтёте это иллюзией, обманом зрения, но я и тут не удержал себя в узде, в чём теперь запоздало раскаиваюсь.

Уотсон слушал внимательно – буквально ловил каждое слово. Но когда Холмс заговорил о раскаянии, он с усилием проглотил слюну и мягко, почти сочувственно, спросил:

— Вы так сильно меня ненавидите?

— Ненавижу? – повторил ошеломлённый Холмс. – Ненавижу, потому что отослал вас в момент опасности? Ненавижу, потому что вывел из-под удара? Ненавижу, потому что не посмел больше нарушать покой вашего семейного очага?

— Покой моего семейного очага? Мне кажется, вы нарушали его с моего полного одобрения и прекрасно понимали, что я ни за что не соглашусь променять... А-а, понимаю... – тут он поднял руку и провёл ею по лбу, словно смахивая с него невидимую паутину. – Теперь понимаю. Мэри ждала ребёнка, и вы...

— ... не счёл себя вправе лишать его отца, — жёстко закончил Холмс.

— Ребёнок родился мёртвым, — заметил Уотсон, помолчав. – Это было началом конца, и, видит бог, иногда я даже торопил время...

Он надолго задумался, погрузившись в себя. Тени воспоминаний скользили по его лицу, словно тени туч по пустынной равнине. Холмс молча присел перед камином и принялся разжигать огонь.

— Темнеет? – вдруг вслух удивился доктор, заметив, что в комнате сделалось сумрачнее, да и прохладнее, пожалуй.

— Нет, что вы, ещё рано. Просто ветер нагнал тучи. Наверное, дождь пойдёт.

— Странно. А было солнечно... Вы о свадьбе в газете прочли?

Холмс не ответил. Он смотрел в разгорающийся огонь, и блики света оранжево метались по его узкому лицу.

— Давно вы в Лондоне? – снова спросил Уотсон.

— Уже пять с половиной часов. Я не знал, что вы сменили квартиру.

— Не смог жить в прежней. Впрочем, она оставлена за мной, как и квартира на Бейкер-стрит – за вами... Подождите! А вы что, были на той моей квартире? Вы пришли туда ко мне?

— Первое, что сделал, сойдя с поезда.

— И...?

— Узнал ваш новый адрес.

— Вы уже были в гриме?

— Да, конечно. Мне небезопасно расхаживать по Лондону, знаете ли...

— То есть... вы хотели взглянуть на меня и уйти? Не раскрываясь? Холмс, повернитесь, пожалуйста, ко мне и ответьте честно, — в его голосе появился непривычный нажим. – Вы, действительно, совсем не собирались сообщать мне, что живы?

Холмс послушно повернулся, но в глаза доктору посмотреть то ли не решался, то ли не хотел.

— Ведь я уже сказал, — терпеливо проговорил он, — о чём я жалею, и что считаю правильным. Во всём преступном, что только могло быть или было с нами, я всегда выступал инициатором. Ваши отлучки, ваша ложь, ваша половинчатая жизнь – всё это на моей совести. Вы разрывались между мной и миссис Уотсон, между собственными желаниями и устоями общества, между чувствами и разумом...

Доктор Уотсон хотел было что-то вставить, но Холмс поднял руку, требуя сохранять молчание, и продолжал говорить сам:

— Возможно, вы и могли так жить, в чём я сильно сомневаюсь, но уж я-то точно больше не мог. А моя смерть прекрасно решала эту проблему. Либо вы поверите в неё, и я перестану для вас существовать, либо не поверите, и тогда я опять-таки перестану для вас существовать. Я не мог перечеркнуть вас и удалить из своей жизни – это был односторонний процесс, которому вы могли бы оказать непосильное для меня сопротивление. Тогда я перечеркнул себя. Я знаю, что сделал вам очень больно, мой милый друг, но боль имеет свойство стихать со временем. Я остался бы добрым воспоминанием для вас. С горчинкой, но добрым. Я же не мог знать, что вы останетесь один на целых полтора года.

— На целых полтора года, — эхом повторил Уотсон. – Вы умеете считать время, Холмс. Так значит, с сегодняшнего дня, вернее сказать, с сегодняшней свадьбы, по-вашему, я должен начать отсчёт новой эпохи, в которой вам оставлено место «доброго воспоминания»? И вы жалеете лишь о том, что не удержали в узде свою привязанность ко мне? Просто чудовищная исповедь! — он помолчал, качая головой в такт своим мыслям, и вдруг пружинисто, даже как-то вдохновенно поднялся с кресла. — Что ж, мой дорогой, я вам сейчас кое-что покажу. Гордиться здесь нечем, и я ни за что не стал бы, не будь вы в плену самого глупого и опасного заблуждения на свете. Подождите..., — и Уотсон снял и аккуратно сложил свой фрачный пиджак. Запонка вырвалась из его пальцев и покатилась Холмсу под ноги – оба не обратили на неё никакого внимания. Не торопясь, Уотсон закатал левый рукав сорочки. Ниже локтевого сгиба на внутренней стороне предплечья Холмс увидел несколько коротких параллельных шрамов, словно какое-то время назад, но не очень давно, кто-то неловкий и торопливый суетливо кромсал кожу не особенно острым ножом.

— Вы, наверное, знаете, отчего остаются такие шрамы? – спросил Уотсон всё тем же ровным голосом. – Но теперь вы можете считать, что от «добрых воспоминаний». Правда, «с горчинкой». Я был так пьян, что почти ничего не соображал. Мне удалось надрезать вену. Не с первого, правда, раза — с первого раза это редко, кому удаётся – но удалось. Полагаю, я был прехорошенький: весь в кровище, в грязи, пропахший перегаром... Как только она не испугалась меня! Но она всё-таки не испугалась. Сначала наложила жгут, потом отвела меня к себе на квартиру, дала умыться, дала успокоительное. И всю ночь просидела надо мной, спящим, опасаясь, как бы я не захлебнулся собственной рвотой. А наутро ещё привела в порядок мою одежду, потому что прислуги в доме не было заведено. Ну, как вам эта новелла, Холмс? Не очень похожа на любовный роман, а? Что же вы молчите, Холмс?

Холмс, который во время его рассказа побелел, как извёстка, молчал, собственно, потому, что не мог сейчас вытолкнуть из горла ни единого звука. Ему казалось, что где-то за грудиной у него образовалась сосущая пустота. Его глаза наполнились слезами. Он отступил на шаг, и злосчастная запонка хрустнула под его каблуком громко, как сухая ветка.

Уотсон стряхнул вниз закатанный рукав и потянулся к фраку:

— Ничего страшного, — проговорил он спокойно. – Со мной ничего не случилось – вы же видите. Я жив, я перед вами... Ладно, Холмс, я, пожалуй, пойду. У меня двойной праздник сегодня: свадьба, да ещё я узнал, что вы живы. Слишком много радости для одного дня. Сердце... сердце может не выдержать... А вы мою запонку раздавили, — он наклонился и поднял испорченную вещицу. – Вот так оно и бывает, Холмс. «Крак» – и теперь только выбросить.

Холмс отшатнулся, словно его только что хлёстко ударили по лицу. Его бледность при этом стала ещё мертвеннее. Он прислонился плечом к стене – на вид довольно небрежно, но на самом деле потому, что ноги почти не держали его.

Уотсон взялся за всё ещё торчащее из замочной скважины кольцо ключа. Ключ повернулся, и оставив его, он переложил руку на дверную ручку, но всё почему-то медлил. Наконец, снова повернулся и посмотрел на Холмса со странным выражением растерянности на лице.

— Не могу уйти, — проговорил он так, словно серьёзно озадачен этим обстоятельством. – Не могу – и всё. Холмс, научите меня уходить!

Это стало последней каплей для уже изнемогавшего Шерлока Холмса. Съехав спиной по стене, он сел на корточки и, обхватив колени руками, уткнулся в них лбом, сотрясаясь от беззвучного безудержного плача.

Некоторое время Уотсон просто смотрел на него, и по его неподвижному лицу едва ли что-то можно было прочесть. Потом, тяжело вздохнув, подошёл и тоже сел на корточки рядом. Ещё мгновение – и он обнял плачущего Холмса за плечи, притянул к себе и, прижав его голову к дорогому фрачному сукну, запустил пальцы в короткие тёмные волосы великого сыщика, которого всё ещё именовали в газетах «покойным». Теперь уже и его лицо было мокро от слёз, словно страшное спокойствие, написанное на нём всё время этого нелёгкого разговора, начало, наконец, подтаивать.

— Вы... когда-нибудь... простите меня? – спросил Холмс, прерывающимся голосом, даже не пытаясь приподнять голову.

— Да, конечно... — рассеянно пробормотал Уотсон, продолжая перебирать его волосы.

— Но... вероятно, не скоро?

— Скорее, чем вы думаете, — он вдруг чуть улыбнулся.

Холмс судорожно втянул воздух глубоким судорожным всхлипом. Его слёзы уже унялись, он только дыхание всё ещё не мог выровнять.

За окном громко, сразу зашелестел дождь. Капли застучали в стекло, звонко забарабанили по карнизу. Уотсон поднял голову.

— Что это за квартира? – спросил он без особенного любопытства.

— Одна из моих прежних берлог. Неважно. Я, наверное, всё равно скоро вернусь на Бейкер-стрит. Тем, кого у меня были основания опасаться, уже расставлена ловчая сеть, которая должна сработать. Впрочем, это тоже сейчас неважно. Сейчас вообще ничего не важно...

Они помолчали, невольно прислушиваясь к шуму дождя.

— Представляю себе, в каком состоянии сейчас Бригитта, — виновато вздохнул Уотсон, всё ещё не оставляя волос Холмса. – Ох, я поставил её в ужасное положение, но, надеюсь всё же, она извинит меня, когда я ей всё объясню. Между прочим, мы с ней завтра собирались уехать во Флориду.

— В свадебное путешествие?

— В свадебное путешествие, длиною в вечность, — усмехнулся Уотсон. — Нет, Холмс, не в свадебное путешествие, просто жить. Последние месяцы я что-то совсем перестал переносить Лондон. Он казался мне самым мрачным, самым неприветливым городом на свете, ледяным и чванливым. А Бригитта родилась во Флориде, её тянет туда, и она, знаете, умеет увлечь рассказами об этих местах. Она говорила, что там тепло и ясно практически круглый год, почти как в раю, — он мечтательно улыбнулся, прикрыв глаза.

При этих словах Холмс медленно высвободился из-под его руки и сел прямо.

— Уотсон, вы... любите её?

Уотсон повернул голову и внимательно посмотрел на него:

— Кого?

— Мисс Ванделер, кого же ещё!

Уотсон снова отвернулся и не отвечал довольно долго, очень внимательно разглядывая при этом кисть своей руки: сжал пальцы в кулак, снова распрямил, пошевелил ими, любуясь работой мелких мышц и подвижностью суставов. Казалось, собственная рука завладела его вниманием без остатка – больше ни на что просто не осталось. В том числе и на Холмса, тоже невольно засмотревшегося на руку. При этом на узком бледном лице его медленно, как чернила на промокашке, проступало отчаяние.

— Нет, — резко, как сплюнул, ответил вдруг Уотсон.

— Нет?

— Ничего, она меня тоже не любит. Впрочем, мы вполне могли бы прожить счастливую жизнь вместе, до самой старости. И иметь детей, кстати...

— И опять я всему помешал...

— Да.

Он словно чего-то недоговаривал, и Холмс посмотрел на него вопросительно.

— Сегодня, — медленно проговорил Уотсон, — когда священник спросил, не знает ли кто таких обстоятельств, которые могли бы воспрепятствовать заключению этого брака, я совершенно случайно вспомнил, что мне такие обстоятельства известны.

— Какие же? – не то прошептал, не то прохрипел Холмс.

— Вы знаете другого человека, С которым я хочу быть, и хочу быть с ним в горе и радости, здравии и болезни, пока смерть... впрочем, нет, про смерть мы уже проходили...

— Друг мой!

— Не надо, Холмс, не портите этой минуты откровенности. А знаете, милый мой, вы меня шокируете. Бесчувственный Холмс вот уже второй раз не может сдержать слёзы, и всё за какие-нибудь полчаса—час... или сколько мы уже здесь? Что это с вами такое сегодня, дорогой мой?

Холмс рассмеялся сквозь слёзы:

— Вы.

Он поднялся, наконец, на ноги и протянул руку Уотсону:

— Вставайте.

Уотсон подал ему руку, но с полу, даже с опорой, поднялся тяжело.

— А знаете, друг мой, — проговорил он, сдерживая зевок, — меня вдруг совершенно нестерпимо потянуло в сон. Можно здесь у вас прилечь хоть на пять минут, а?

— Вы будете смеяться, но и у меня тоже глаза слипаются, — признался Холмс.

— Смеяться тут совершенно нечему. Мы оба переволновались, понервничали. Так что это естественная реакция организма. Нам обоим необходим хотя бы самый непродолжительный отдых.

— Здесь есть диван, но, думаю, он недостаточно широк для двоих... – с сомнением проговорил Холмс, оглядывая вышеупомянутый диван. – Знаете что? Это кресло тоже достаточно мягко, так что вы ложитесь на диван, а я...

— Для нас двоих, — Уотсон выделил голосом слово «нас», — он окажется достаточно широк – ведь мы между собой обнажённого меча не положим, правда? Ну, идите же сюда, места предостаточно. Дождь всё идёт – прекрасная колыбельная... Так вам удобно? .

***

Мисс Бригитта Ванделер была не из тех изнеженных дам, кто привык, переложив свои проблемы на крепкие мужские плечи, ожидать результата чужих хлопот, полулёжа в кресле с веером и флакончиком нюхательных солей. Поэтому и сейчас, известив полицию, то есть поступив разумно и правильно, она решила самостоятельно предпринять кое-какие шаги, то есть поступить решительно и смело.

Прежде всего она вернулась к себе на квартиру и переоделась в мужской костюм, справедливо рассудив, что молодой человек сможет передвигаться по городу и вступать в разговоры куда свободнее, чем молодая леди. Её лицо не отличалось утончённостью, а волосы, как уже было упомянуто, ещё не отросли, так что, использовав кое-какие косметические средства из недавно приобретённого арсенала, она без особенного труда придала себе вид не слишком респектабельного юноши и выскользнула из дому, благополучно избежав как сочувствий, так и нотаций родных.

Возле церкви всё ещё продолжали играть оркестранты, и праздные горожане не торопились проходить мимо, а охотно задерживались послушать музыку. С удивлением мисс Ванделер заметила, что не её одну интересует исчезновение доктора Уотсона с собственной свадьбы. Вертлявый черноусый мужчина в двух шагах от неё как раз описывал внешность её жениха нищему, вертя в пальцах монету, от которой нищий, отвечая, не отводил зачарованных глаз. Наконец, нищий указал движением подбородка куда-то в сторону узкого проулка, отходящего от церкви, и завладел монетой, а черноусый быстро зашагал в указанном направлении.

Разумеется, сначала мисс Ванделер решила, что Черноусый тоже из полиции, хотя её немного удивила монета – она всегда думала, что полиция не платит свидетелям за показания. На всякий случай она пристроилась Черноусому в кильватер, стараясь не обращать на себя внимания. Так они проследовали до заполненного водой строительного котлована, над которым озадаченно застыл уже знакомый мисс Ванделер сержант.

Вот тут мисс Ванделер засомневалась в полицейском происхождении Черноусого – на сержанта он не обратил ровно никакого внимания. Впрочем, как и сержант на него.

«Ну что ж, я правильно поступила, решив самостоятельно разобраться, в чём дело, — бросив взгляд на явно находящегося в затруднении стража правопорядка, решила мисс Ванделер. – Если вместо того, чтобы заниматься поисками, полицейские станут застывать над каждым строительным котлованом, они не скоро получат результат».

— Что вы там разглядываете? – спросила она довольно резко, подойдя, и сержант подпрыгнул от неожиданности. Он не сразу узнал её в мужском платье, а узнав, широко раскрыл глаза от изумления.

— Мисс Ванделер? Это вы?

— Да, я. Не удивляйтесь – по крайней мере, не удивляйтесь вслух, чтобы сэкономить время. Лучше скажите мне, что вы такого увидели в этой луже, что застыли перед ней изваянием?

— Я только что нашёл здесь вот это, — он послушно показал ей размокшие брошюры. – И ещё вот эту перчатку. Полагаю, стоит обследовать котлован.

— Зачем?

Сержант ещё более озадаченно уставился на мисс Ванделер.

— Но... ведь это улики. Улики полагается актировать, а потом ещё доложить...

— Послушайте, — нетерпеливо перебила Бригитта, потому что Черноусый грозил вот-вот покинуть пределы видимости. – Вы найдёте там, возможно, вторую перчатку Джона. Но неужели вы думаете, что среди бела дня он утопил здесь хромого горбуна и утопился сам? Я понимаю, что вам нужно соблюсти формальность, приобщить всё это к делу, занести в какой-нибудь протокол или, как вы это называете, опись улик? - но неужели формальности важнее результата? Вон тот человек расспрашивал о Джоне нищего. Я подумала было, что он из ваших. Теперь вижу, что нет. Но, если нет, зачем он расспрашивал о Джоне? Идёмте за ним! Ну! – и, поскольку сержант всё ещё мешкал, она махнула досадливо рукой и снова устремилась за Черноусым аллюром средним между быстрым шагом и бегом трусцой.

Преследуемый ею мужчина несколько раз останавливался возле продавцов газет или чистильщиков обуви и заговаривал с ними, награждая за ответы мелкими монетами. Мисс Ванделер не пыталась приблизиться – она и так могла себе представить содержание этих коротких диалогов. Черноусый шёл за Джоном так же упорно, как идёт ищейка по свежему следу. Мисс Ванделер обладала неплохой интуицией, и вертлявый мужчина всё меньше и меньше ей нравился. Он двигался быстро, плавно, бесшумно, взгляды бросал по сторонам цепкие и острые. Он напомнил ей виденного как-то раз степного волка – койота. Тем не менее, саму Бригитту он, похоже, не замечал, а она продолжала преследовать его, держась на почтительном расстоянии и стараясь скрыться всякий раз, когда ей казалось, что он вот-вот обернётся.

Так они проследовали до Ист-Энда и углубились в кварталы самой порочной части города. Мисс Ванделер лишний раз порадовалась тому, что догадалась сменить облик – в женском платье здесь она бы слишком бросалась в глаза. Приличные леди не бродят закоулками Ист-Энда. Вскоре интервал между собой и Черноусым пришлось уменьшить – слишком много извилистых переулков, подворотен и проходных дворов затрудняли слежку, Бригитта начала бояться потерять Черноусого из виду. Теперь он уже интересовал её не столько как проводник, способный привести к Джону, сколько сам по себе. Она чувствовала в нём угрозу и боялась оставить эту угрозу без присмотра.

В какой-то момент она, действительно, чуть было его не потеряла – он вдруг нырнул в крытый узкий проход между двумя заброшенными домами и скрылся из виду. Мисс Ванделер ускорила шаги и тоже свернула в проход. Со света глаза не сразу привыкли к полумраку, и она заморгала, силясь разглядеть, что происходит впереди. В тот же миг чья-то жёсткая ладонь стремительно зажала ей рот, пальцы другой ненамного более ласковой руки сдавили шею, а в ухо захрипели винным перегаром:

— Тихо, пацан! Только пикни – я тебе шею сверну, как цыплёнку. Думаешь, самый умный? Да я ещё у церкви тебя засёк – тоже мне, сыскной щенок нашёлся!

Мисс Ванделер поняла, что попала в элементарную ловушку, и сейчас Черноусый в самом деле запросто свернёт ей шею, потому что вокруг ни души, и помешать ему совершенно некому. Она инстинктивно дёрнулась, и в шее что-то угрожающе и с болью хрустнуло.

— С ума он сошёл, что вечно подсылает одних сосунков, — продолжал Черноусый, не выпуская мисс Ванделер. – А впрочем, он, похоже, любитель мальчиков, а? Ну, ему же хуже. Ты мне время сэкономишь. Давай, сопляк, показывай, куда идти.

«За кого он меня принимает? — лихорадочно пыталась сообразить мисс Ванделер. – Откуда я знаю, куда ему идти. Кто подсылает сосунков? Зачем? »

Она попыталась замотать головой, но Черноусый держал крепко. «А даже если бы я и знала, — к мыслям бывшей суфражистки начали подмешиваться строптивые нотки, — Как бы я могла ему что-то показать, а тем более рассказать, ведь он мне ни вздохнуть, ни шевельнуться не даёт. Как всё-таки непоследовательны эти мужчины! Просто поразительно, что в их владении находятся все материальные блага, законодательство и... тьфу! О чём я только думаю! »

Внезапно ей показалось, что хватка Черноусого ослабла, и ладонь зажимает её рот уже не так плотно. Он вытянул шею, к чему-то прислушиваясь.

— Мисс Ванделер! – донеслось с улицы. – Где вы, мисс Ванделер?

Бригитта узнала встревоженный голос сержанта. Похоже было, полицейский всё-таки последовал за ними, но в последний момент потерял, а теперь не нашёл ничего разумнее, чем начать выкрикивать её имя.

— Мисс Ванделер? – озадаченно повторил Черноусый, — Ах, вот оно что! Мисс Ванделер... — и она вдруг почувствовала, как рука, мгновение назад сжимавшая горло, переместилась на грудь и по-хозяйски бесцеремонно ощупала. Вторая рука оставалась зажимать ей рот и Бригитта машинально попыталась укусить эту руку, но не преуспела.

— Один звук, милая леди, одно-единственное движение – и вы – покойница, — пообещал Черноусый. – Мисс Ванделер! Ну, надо же! Мне вас бог послал!

Голос сержанта, продолжающий звать её, постепенно удалялся. Когда он смолк совсем, Черноусый, наконец, выпустил её рот, но зато снова ухватил за горло – правда, не так сильно сдавливая, чтобы ей было нечем дышать, но достаточно, чтобы помешать крикнуть.

Впрочем, Бригитта кричать не пыталась, вместо этого она пыталась понять, оказал ли ей сержант услугу своими окликами или, напротив, погубил её.

— Итак, мисс Ванделер, вы здесь в поисках жениха? Прекрасно. Наши интересы совпадают – я тоже рассчитываю найти милейшего доктора. Насколько я понимаю, вот в этом самом доме сдаются комнаты внаём – уж не снял ли он тут для себя симпатичную комнатку с широкой кроватью?

— Зачем он вам нужен? – наконец, прохрипела мисс Ванделер и закашлялась.

— Он – совершенно ни зачем, даже мешает, но вот зато его дружок задолжал мне кое—что, так что я уж как-нибудь стребую с него долг... Э-э, да вы, похоже, ничего не знаете о его дружке?

— Кто вы? – Бригитта еле могла говорить, и передавленное горло страшно болело.

— Никто. Вам моё имя не понадобится. И советую не упираться, не то я погоню вас пинками.

Он перехватил Бригитту за руку выше локтя и грубо потащил за собой дальше по проходу. Она попробовала упираться, но очень скоро поняла, что рискует сломать руку.

«Физически я слабее, — подумала мисс Ванделер, — Значит, надо рассчитывать не на физическую силу. Интересно, куда он меня тащит, если сам толком не знает, куда нужно идти? »

Выйдя из прохода, Черноусый оказался на пустыре, окружённом забором. Отсюда начинался прогнивший деревянный тротуар, который через несколько мгновений вывел их в узкий проулок, по обеим сторонам которого возвышались обшарпанные однотипные строения – судя по всему, знаменитые наёмные дома Ист-Энда. Здесь Черноусый слегка замешкался и стал озираться.

«Ему нужен очередной свидетель, — сообразила мисс Ванделер. – Кто-то, кто мог видеть Джона. До этого места он добрался уверенно, но здесь, видимо, у него появились варианты. Если он никого не найдёт, то начнёт перебирать эти варианты один за другим. Важно, что теперь, когда он узнал, что я – женщина, он будет ожидать от меня женского поведения. А раз так, не подыграть ли ему и не упасть ли в обморок? Руку будет, конечно, больно, и, наверное, окажется трудно не выказать этой боли, будучи «в обмороке», но попробовать, пожалуй, стоит – не потащит же он меня волоком. Вдруг отпустит хоть на миг? А обувь на мне удобная... »

Быстро прокрутив придуманное в голове, мисс Ванделер приступила к осуществлению. Она закатила глаза, заплела ногами, словно они вдруг сделались у неё ватными, и обвисла в руках Черноусого тряпичной куклой.

От неожиданности Черноусый чуть сам не упал, грязно выругался и встряхнул её так, что она чуть было по-настоящему не потеряла сознания. Ей даже не удалось сдержать стон, но тут же она утешила себя тем, что потерявшие сознание тоже стонут, и достоверность обморока, таким образом, не пострадает.

Между тем, видя, что встряхивание не помогло, Черноусый развернул обмякшее тело мисс Ванделер лицом к себе. От запаха перегара, исходившего от него, к горлу Бригитты подступила тошнота, её чуть не вырвало. Понимая, что слишком долго притворяться не сможет, она мгновенно решилась и, резко согнув колено, ударила Черноусого в пах – из позиции, в которой она оказалась, нанести такой удар было удобнее всего. Не ожидавший ничего подобного от лишившейся чувств дамочки, Черноусый разжал руки и, выкатив глаза от боли, согнулся пополам. Бригитта изо всех сил толкнула его и бросилась бежать так, как ещё в жизни своей не бегала.

Она понимала, что очень скоро её противник оправится от удара и бросится в погоню. И уж если он снова настигнет её, он выместит всё – и злобу и боль. Бригитта мчалась, не замечая ни того, что всхлипывает и поскуливает на ходу, ни того, что с губ её то и дело срываются проклятья – в адрес не кого-нибудь, а её Джона, проклятого мерзавца Джона, из-за которого она попала в историю, по сравнению с которой все её прежние «истории» меркли и бледнели.

Проскочив тем самым крытым проходом, который привёл их сюда, мисс Ванделер помчалась по улице, то и дело затравленно оглядываясь. Она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что на прямой проиграет Черноусому в скорости – следовало скрыться с глаз. К счастью, вскоре ей представилась возможность нырнуть в подворотню и — о, ужас! – в дальнем её конце показался всё ещё прихрамывающий Черноусый. Не дожидаясь, пока и он её увидит, мисс Ванделер поспешно юркнула в какую-то дверь и трясущимися руками заложила щеколду. Миг – и на дверь обрушились яростные удары. «Всё-таки заметил, — с отчаяньем поняла Бригитта, — Что же делать? Сколько продержится засов? Похоже, дом не обитаем – длинный коридор замусорен и не освещён. И единственная дверь в его глубине, должно быть, заколочена... » В порыве отчаяния Бригитта бросилась к этой двери и, надеясь не известно на что, задёргала ручку. Неожиданно дверь поддалась её усилиям, и она ввалилась в чужую комнату – отнюдь не необитаемую. Даже более, чем «не необитаемую»... Худой, длинный, полуодетый и, похоже, не слишком благодушно настроенный мужчина с растрёпанными волосами и красными пятнами на сердитом лице ухватил её за лацканы пиджака и втащил внутрь.

Шерлок Холмс проснулся раньше своего друга и, приподнявшись на локте, стал пристально и очень внимательно разглядывать лицо спящего доктора. Это занятие целиком поглотило его – он вдруг понял, что отчётливо помнит его таким, каким оно было три года назад, когда они расстались в Швейцарии на тропинке, ведущей к Рейхенбахскому водопаду. Во всяком случае, он мог совершенно точно сказать, что вот этой вот морщинки возле угла рта тогда не было, а поперечная складка на лбу казалась не такой глубокой. В светло-пепельных волосах доктора притаились едва заметные седые пряди, Словно не веря своим глазамХолмс пропустил их сквозь пальцы, чувствуя под кожей ровное биение пульса. Это ощущение уязвимости тонкой жилки, по которой так просто полоснуть бритвой и в одно мгновение оборвать жизнь, вдруг тряхнуло его запоздалым чувством вины перед Уотсоном. Старый диван скрипнул, и Холмс поймал себя на том, что чуть не шикнул на него. Это его рассмешило, Но уже в следующий миг его рука вдруг резко и больно сжала плечо Уотсона.

— Тс-с! Тихо, Проснитесь, но ни звука, мой дорогой доктор, — быстро пробормотал Холмс, настороженно к чему-то прислушиваясь. Уотсон, разбуженный так бесцеремонно, уже готов был возмутиться, но... взглянул Холмсу в лицо – и тоже встревожился.

— Что-то случилось? — а в следующий миг услышал, как кто-то заколотил во входную дверь так, словно вознамерился выбить её совсем.

— Вы не вооружены?— тихо спросил Холмс, продолжая сжимать его плечо.

— Я? Да вы что, с ума сошли? – возмутился несостоявшийся жених.

— Ах да, верно...

За дверью, по коридору, приближаясь, простучали быстрые шаги бегущего человека. Дверная ручка задёргалась.

Холмс стремительно соскользнул с дивана. Торчащий в замочной скважине ключ от сотрясения выпал и звякнул о половицы. А в следующее мгновение дверь уступила лихорадочным усилиям визитёра, и в комнату ввалился рыжий растрёпанный подросток, бледный настолько, что веснушки на его лице казались чёрными.

Холмс сгрёб его за воротник и втолкнул в комнату, после чего, быстро нагнувшись, поднял ключ с полу, запер дверь на два оборота и повернулся к Уотсону.

У Уотсона лицо застыло и вытянулось, рот приоткрылся, едва ли не с ужасом он уставился на пришельца, судорожно пытаясь привести в порядок растерзанную одежду.

— Джон! – вскричал подросток почти с таким же ужасом.

— Гита! Как ты сюда попала?

Холмс взглянул на ввалившегося пришельца, на доктора и совершенно неприлично длинно свистнул.

Мисс Ванделер вдруг поймала себя на том, что разыскивая Джона, следуя за ним по пятам, даже подвергая себя риску на собственной шкуре ощутить все прелести Ист-Энда, оказалась в итоге совершенно не готова к встрече с теперь уже бывшим, конечно, женихом.

Она вынуждена была признать, что строила себе иллюзии, будто Джона вынудило покинуть её какое-то чрезвычайное обстоятельство, тайна, может быть, смертельная опасность. Но достаточно оказалось одного взгляда, чтобы понять: её бросили ради другого человека. Ради приятеля-мужчины. Даже не ради женщины. Джон Хэмиш Уотсон оказался мерзавцем и негодяем. если вообще не уголовным преступником, хотя всего она, конечно, не знала, но главное поняла: в жизни Джона для нее, похоже, уже не было места. Джон выглядел смущенным и испуганным, его партнёр прятал нерешительность за нахальством. Следовало бы резко повернуться и покинуть этот вертеп, но дверь только что заперли у неё на глазах, а ключ длинный сунул в карман. Да и выскакивать пришлось бы прямо в руки Черноусого.

Что ж, раз уж так вышло, и покинуть вертеп немедленно не получилось, мисс Ванделер постаралась поподробнее разобраться, куда попала. Что это? Притон? Не похоже. Комнатка чистая, никакой дрянью, вроде опия или перегара, не пахнет, на окнах – плотные занавески, но в остальном вид нежилой. Квартира? Опять не получается. Никаких личных вещей, кроме какой-то валяющейся на полу одежды. Вглядевшись в неё внимательнее, она увидела накладной горб и парик.

Между тем, человек, втащивший её в комнату, жестом призвав всех к молчанию, сосредоточенно слушал, приблизив ухо к дверной щели:

— Или ваш преследователь не сумел сломать засов, — наконец, проговорил он, — или передумал это делать. Во всяком случае, попытки он пока прекратил... А вы – мисс Ванделер. Теперь я вас тоже узнал.

— Да и я вас узнала, — указательный палец бывшей суфражистки обличающе уткнулся Холмсу в грудь. — Это вы были в церкви под видом старика?

Холмс молча поклонился.

Несостоявшаяся невеста повернулась к своему внезапно вновь обретённому жениху.

— Джон? – теперь в голосе мисс Ванделер появились требовательные обвиняющие нотки. – А ты что же, так мне ничего и не скажешь? Знаешь, у меня пока не было случая узнать тебя с этой стороны, и я никак не ожидала ... — она сделала лёгкое движение подбородком в сторону дивана, разбитых башмаков Холмса, соседствующих на полу с узконосыми жениховскими туфлями и брошенной, как ненужная вещь, фрачной манишки.

— Гита... Я сейчас объясню...   — потеряно забормотал Уотсон, путаясь в петлях в безнадёжных попытках застегнуть пуговицы. – Просто всё так неожиданно... Мы... Это ничего не значит. и я...– но тут он наткнулся на взгляд Холмса – и осёкся. Холмс смотрел спокойно и серьёзно, не пытаясь возражать. Но в глазах его отчётливо читалась растущая, как снежный ком, боль.

Уотсон совсем смешался. Беспомощно переводя взгляд с Холмса на мисс Ванделер и снова на Холмса, он, казалось, растерял все слова, только кровь всё сильнее отливала от его лица, оставляя сероватую бледность.

— Подождите! – отчаянно воскликнул вдруг он, крепко зажмурив глаза. – Подождите, я сейчас не могу...

— Вы не трус, — проговорил неожиданно Холмс, очень мягко, но так, как будто Уотсон вот-вот собирался заспорить с этим. – Я понял. Вы просто растерялись. Не то бы вы, конечно, не стали отрицать очевидные факты. Мисс Ванделер, мы – в ваших руках.

Уотсон, наконец, перевёл дыхание и хотя бы внешне взял себя в руки.

— Гита, — кашлянув, чтобы легче начать, другим тоном заговорил он. – Ты... ты всё поняла именно так. Прости меня, Гита. Я виноват, очень виноват перед тобой, но... ты видишь: наш брак невозможен теперь.

— Да уж вижу, — сердито перебила Бригитта. – Но понять не могу, зачем ты мне лгал? Зачем вообще затеял эту свадьбу? Ты что, посмеяться надо мной решил? Опозорить? За что? Что плохого я тебе сделала?

Лицо Уотсона снова сделалось беспомощным:

— Подожди, Гита! Ну, что ты такое говоришь! Я же не мог знать... Боже мой! Да я сам чуть с ума не сошёл! И... в чём я лгал тебе? Я тебе ни словом не солгал, ни разу, и сейчас я не хочу тебе лгать, пойми!

— Но ведь ты и на медный грош не любишь меня! Какая, к чёрту, свадьба! – от волнения Бригитта перестала выбирать выражения. — Почему ты не сказал мне, если не хочешь лгать? Как ты мог вообще сделать мне предложение?

— Прошу прощения, — снова очень мягко вмешался Холмс. – Это я виноват во всем. Я - лжец и негодяй. а вовсе не Уотсон. Он совершенно искренне заблуждался в отношении моей смерти. и уранист.

Мисс Ванделер обернулась к нему удивлённая, словно, говоря с Уотсоном, успела забыть о присутствии в комнате ещё одного мужчины.

— Я не представился, — Холмс продолжал говорить мягко, бережно, словно боялся неосторожно разбить словом какой-то хрупкий сосуд. – Меня зовут Шерлок Холмс. И я довольно долго считался умершим. Во всяком случае, мой друг Уотсон ничего не знал о том, что я жив, до сегодняшнего дня. Конечно, он был выбит из колеи и, возможно, повёл себя не совсем разумно. Но в том, что он не может вырвать меня из сердца, нет никакой его вины. Разве что... моё незаслуженное счастье, — его голос заметно дрогнул, и, стараясь скрыть это, он закашлялся.

— Так вы – тот самый Шерлок Холмс? – интонация мисс Ванделер не оставляла сомнений в том, что это имя ей очень хорошо знакомо. – Человек-легенда, да? Герой его рассказов и кошмарных сновидений?

— Кошмарных сновидений? – переспросил Холмс и быстро взглянул на Уотсона, но Уотсон отвёл взгляд.

— Как же так вышло, что вы, будучи убитым в Швейцарии, вдруг живы и здесь? – продолжала допрос мисс Ванделер.

— Я не был убит – я инсценировал свою смерть, и в мою инсценировку поверили, — Холмс отвечал послушно, ровным голосом, каким школьник отвечал бы урок учителю.

— Зачем же вам это было нужно?

— Мне угрожала опасность, было бы очень удобно, если бы мои враги сочли меня мёртвым.

— Враги? – задумчиво переспросила мисс Ванделер, словно взвешивая это слово.

— Враги, друзья – все, — Холмс, кажется, начал, наконец, терять терпение. – То, что не тайна для двоих, не тайна ни для кого. Это совершенно элементарно, мисс Ванделер! Почему я должен втолковывать вам простые вещи?

Бригитта словно слегка расслабилась – до этого она чувствовала себя, как сжатая пружина, но теперь даже сделала два шага до кресла и уселась в него. И чем больше она расслаблялась, тем больше в ней брало верх её драчливое естество.

— А почему я должна объяснять вам простые вещи, джентльмены? – запальчиво спросила она. — Например, что бросать невесту прямо на свадьбе, по меньшей мере, некрасиво, что инсценировать смерть для человека, который любит тебя – подло, что состоять в ураническом союзе — преступно... И, кстати же, что полуодетыми находиться при даме – дурной тон.

При последних словах оба мужчины стали несколько суетливо приводить себя в порядок, а мисс Ванделер снова требовательно повернулась к Уотсону.

— Что же теперь будет с нами, Джон?

И снова Джон смешался и растерял все слова.

— Я думаю, — снова заговорил вместо него Холмс, — у вас просто исчезнет множественное число. В любом случае.

— Господи! – резко обернулся к нему наконец-то нашедший себе мишень Уотсон. – Да помолчите вы, Холмс, ради бога! Ну что вы, словно слон в посудной лавке, торопитесь всё поскорее разбить и растоптать! Я и мисс Ванделер, в конце концов, не случайные знакомые. Если бы не ваше появление на свадьбе, мы уже были бы мужем и женой, между прочим.

— Жалеете, что сорвалось? – спросил Холмс, чуть изогнув бровь.

Он уже забыл о недавних слезах – природная язвительность явно брала в нём верх.

— О боже! Нет! Жалею, что поставил мисс Ванделер... Бригитту в ложное положение, компрометировал её. Но всё равно, случись мне узнать о том, что вы живы, после свадьбы, всё было бы гораздо хуже. Я это понимаю, мы все трое это понимаем, только не надо сейчас давить... на нас.

Он раздражённо замолчал, и молчание на какое-то время зависло между ними, как облако дыма. Должно быть, такая ассоциация и Холмсу пришла на ум, потому что он попросил у Бригитты разрешения закурить:

— Больше суток не курил – умираю. Вы позволите?

— Курите, — мисс Ванделер махнула рукой. – Хуже уже не будет. Вы хоть понимаете, джентльмены, что фактически сделали невозможным моё дальнейшее пребывание в Лондоне? Как я объясню скандал? Выдать вашу связь полиции? Мне это не поможет, да и не того я замеса, чтобы ябедничать. А к тому же, полицейские и так вовлечены в дело – я ведь их успела попросить начать розыски. Если вы, мистер Холмс, такой уж логик и аналитик, как пишет о вас Джон, самое время вам напрячь мыслительные способности и придумать, как мы будем выкручиваться, когда они сюда нагрянут по вашим следам.

Холмс вытащил портсигар. Папиросы в нём были плохие, дешёвые.

— Это что, деталь маскировки? – удивился Уотсон, — или...?

— Или, — буркнул Холмс. – Боюсь, я вёл не слишком роскошный образ жизни последнее время, а моему банку ещё придётся доказывать, что я не умер. – А теперь, мисс Ванделер, было бы неплохо, если бы вы рассказали нам, что именно знает полиция, и кто гнался за вами до наших дверей. Судя по оставшимся у вас на шее синякам, этот джентльмен шутить был не расположен, не так ли?

Мисс Ванделер, успевшая отвлечься, как будто бы опять ощутила на своём горле чужие пальцы. Она содрогнулась и обхватила себя за плечи, словно ей вдруг сделалось холодно. Уотсон, который уже пододвинул стул и устроился на нём очень близко к креслу, заметил её озноб и попытался было ласково накрыть ладонь Бригитты своей, но она поспешно отдёрнула руку:

— Не трогай меня, пожалуйста.

Холмс, отошедший со своей вонючей папиросой к окну и даже отвернувшийся к нему, но всё—таки тоже каким-то образом заметивший их движения, резко, чуть ли не неприязненно проговорил:

— Похоже, вы всё-таки ещё не определились, Уотсон, чего на самом деле хотите.

— Почему же, — не менее резко возразил Уотсон. – Я вам прямо сейчас могу сказать, чего я хочу: не попадать больше в такие положения по вашей милости и не умирать от горя и тоски тогда, когда к ним и повода-то настоящего нет. Уж лучше вы помолчите, Холмс. Вы во всём виноваты – не мы.

И оттого, что он объединил себя с мисс Ванделер в одно местоимение, у Холмса снова засосало за грудиной неприятной пустотой, а табачный дым показался слишком горячим и раздражающим горло.

— Мисс Ванделер, расскажите мне про вашего преследователя, — не подавая виду, ровным голосом попросил он, но при этом безотчётно погладил грудь – совсем так же, как Уотсон недавно. Уотсон, заметив жест, которого и сам Холмс не заметил, чуть сощурил глаза, но от реплики воздержался.

Бригитта Ванделер начала рассказывать «аb оvо», со своего визита в полицию, и постепенно дошла до личной встречи с Черноусым.

— Полагаете, он вас узнал? – перебил Холмс.

— Определённо, узнал. Он назвал меня по имени.

— А раньше он вас видеть мог?

— Мог – в церкви, например. Но вообще-то, я думаю, что он просто сопоставил факты, услышав голос сержанта, и догадался, кто я.

— Можете его описать? – спросил Холмс, чуть сведя брови и словно силясь что-то припомнить.

— Без труда. Я его теперь до смерти не забуду. Ростом он чуть выше Джона, худощавый, смуглый от природы, но сейчас, скорее, бледный, как будто съел несвежее, или это у него оттого, что выпил лишнего. Усы не слишком пышные, а кончики противно свисают по углам рта.

— Никаких особых примет не заметили? Например, маленький круглый след ожога где-нибудь на лице...

— Да-да, верно, на подбородке. Заметила... Как будто кто-то затушил о его кожу папиросу.

— Так и было, — кивнул Холмс, но больше ничего добавлять не стал – молча курил, щурясь не то от дыма, не то своим мыслям.

— Кто он? – наконец, не выдержал Уотсон.

— Шакал при тигре, рыба-лоцман при акуле, — быстро, словно только и ждал этого вопроса, откликнулся Холмс. — Не стоит вашего внимания. А впрочем, зовут его Патрик Питерс, если интересно. Душитель – такое хобби. Носит в кармане удавку и при удобном случае пускает в ход. Вам ещё повезло, мисс Ванделер, что он не применил её в вашем случае... Знаете что, леди и джентльмены, пожалуй, нам стоит поскорее убираться отсюда.

Он затушил папиросу прямо о подоконник, не заботясь о том, что окурок остался валяться посреди тёмного кружка пепла и, нагнувшись за своими башмаками, взял их и принялся обуваться. Уотсон тоже машинально оправил на себе одежду, готовый последовать распоряжениям Холмса, как следовал им всегда.

Бригитта ощутила это совершенно ясно, даже приготовилась испытать по такому поводу досаду, но почему-то не испытала.

Джон, внимательно следящий глазами за каждым движением своего друга, выглядел органично. И Бригитта Ванделер впервые увидела его по-другому – не уставшим, немного растерянным, мягким и чуть отстранённым от жизни, не пьяным и окровавленным, отчаявшимся и замученным бессонницей, не начинающим седеть мудрецом, ищущим тихой гавани. Перед ней из ниоткуда возник вдруг ещё совсем молодой, энергичный, полный сил мужчина – игрок, солдат. Она внезапно почувствовала, каким азартным и безжалостным, но и каким нежным и верным он может обернуться. И она с удивлением рассматривала этого нового, совершенно незнакомого ей Джона, похоже, совсем забывшего о её присутствии.

Холмс вытащил из кармана ключ, вставил в скважину и, мгновение послушав у двери, отпер замок.

— Подождите, — попросил он. – Я взгляну, что там...

Он выскользнул в коридор, но очень скоро вернулся с непонятным выражением лица – что-то вроде гримасы «risus sardonicus» у больного столбняком.

— Следовало ожидать. Уж очень быстро он оставил попытки ворваться сюда, — вслух догадался Уотсон.

— Да, именно. Дверь подпёрта снаружи — вернее всего, бревном, а то и двумя. Похоже, что мы в ловушке.

— Это ваш знакомый Патрик Питерс подпёр? – спросила мисс Ванделер. – Очень глупо. На что он рассчитывает?

Холмс слегка пожал плечами:

— На то, что темнота когда-нибудь наступит. Его основная цель, вообще-то, подороже продать мой труп одному... милому джентльмену. Но при свете дня это делать менее удобно.

— Вы так странно об этом говорите. Вы что, серьёзно собираетесь сидеть здесь и дожидаться, пока он явится за вашим трупом.

— Боюсь, леди, — улыбнулся Холмс, — что это – единственный вариант развития событий, если вы, конечно, не умеете проходить сквозь стены и не научите нас с доктором своему искусству.

— Дверь, в конце концов, можно выбить, — уже не столь уверенно предложила Бригитта.

— Сомневаюсь. Дверь вполне добротная. И одно дело, сорвать её с петель, а совсем другое – выбить подпёртую. Попробовать, впрочем, можно, но, имея дело с Патриком Питерсом, на успех я бы особенно не рассчитывал. Будьте покойны, дверь он забаррикадировал на совесть.

— Окна... – полувопросительно проговорил Уотсон.

Холмс, скептически усмехнувшись, демонстративно отдёрнул штору. Снаружи в стену были глубоко всажены цельные решётки из витых прутьев. Уотсон вытянул губы трубочкой.

— Здесь раньше были какие-то складские помещения. Очевидно, опасались воров, — в голосе Холмса прозвучал оттенок виноватости, словно это он когда-то в незапамятные времена настоял на том, чтобы окна забрали решётками.

— Пойдёмте, попробуем всё-таки выбить дверь, — безнадёжно вздохнул Уотсон.

— А если мы будем звать на помощь? – неуверенно предложила мисс Ванделер.

— Вокальное трио «Мартовские коты», — фыркнул Холмс. – Тут вам не Сити – тут и не такое слыхали. Вы охрипнете, а никто и внимания не обратит. Ладно, Уотсон, пойдёмте попробуем выбить дверь...

Оставив мисс Ванделер одну в комнате, они вышли в полутёмный коридор.

— Здесь прежде были другие комнаты, — сказал Холмс, — но теперь двери в них заложены. Я нарочно выбирал место, где меня некому будет лишний раз увидеть. За стеной – складские помещения, а вон с той стороны – опиумный притон. Хорошее прикрытие в случае чего, но, как видите, не только для меня. Уверен, Питерс именно там будет дожидаться своего патрона.

— Кто он, этот Питерс? – снова спросил Уотсон.

— Разве я не сказал? – чуть удивился Холмс.

— Вы сказали «шакал при тигре, рыба-лоцман при акуле». И так сказать – всё равно, что ничего не сказать. Раньше вы под тигром могли понимать профессора Мориарти, но теперь он ведь мёртв?

— Да, он мёртв, разумеется... Ну, Уотсон... мало ли на свете тигров! – возмутился он, заметив во взгляде друга недоверчивость. – А акул и того больше... Ну что, попробуем? — кивнул он на дверь. – Что бы Питерс не использовал, упираются они здесь и здесь, — он хлопнул ладонью по доске. – Мы не титаны, но может быть, нам повезет и их удастся сдвинуть… Тогда повторим попытку.

Они повернулись боком к двери и взялись за руки.

— На счёт «три» ударяем резко снизу вверх, — скомандовал Холмс. – Ну, раз — два — три!

От сокрушительного удара дверь заныла, но не поддалась.

— Ещё разок!

Послышался хруст и скрип.

— Кажется, поддаётся... А ну-ка... Уотсон, проклятье, что с вами такое?

Уотсон с искажённым болью лицом схватился за плечо.

— Чёрт побери, Холмс! Я, кажется, сустав повредил.

Холмс яростно засопел носом и отчаянно толкнулся в дверь. Но ему одному дверь не поддалась, а Уотсон больше не мог помочь. Его повреждение, видимо, было серьёзным – он сильно побледнел и прислонился к стене.

— Ну, всё одно к одному, — негромко проворчал сыщик, чувствуя себя мышью, запертой в мышеловке. – Пошли назад – надо взглянуть, что с вашим плечом.

— А вы-то сами, Холмс, вооружены? – вдруг спросил Уотсон – как видно, он как раз прокручивал в голове возможные варианты развития событий.

— Нет.

— Нет? Вы сказали: «нет»?

— Вы что, мой дорогой, плохо расслышали? У меня нет с собой ничего огнестрельнее коробки спичек. Я не предполагал тут держать осаду, и револьвер плохо соответствовал бы моему имиджу, знаете ли...

— Жаль, — пробормотал Уотсон.— Отсутствие оружия позже может создать определённые неудобства для нас....

— Знаете, дружище, — саркастически заметил Холмс. – Для литератора вы поразительно сдержаны в выражениях.

Мисс Ванделер, оставшаяся в одиночестве, наконец, обратила внимание на то, что окружает её отнюдь не тишина, о чём, собственно, и говорил Холмс, но то ли она раньше не замечала этих звуков, то ли они сделались громче. За стеной раздавались приглушенные голоса – выкрики, взрывы смеха, чей-то визг. За другой что-то размеренно ухало и скрежетало, как будто там работал гигантский механизм. Совсем близко, прямо под ногами что-то поскрипывало, похрустывало и шуршало, а потом вдруг раздался резкий пилящий звук и сдавленный писк, заставивший её вздрогнуть.

— Что это? – нервно вскрикнула она, едва потерпевшие неудачу с дверью мужчины вернулись в комнату.

— Что именно?

— Звуки. Такие странные звуки...

— Я ведь говорил: здесь, за стеной, опиумный притон и пивнушка. Там, где ухает – прачечная и складские помещения...

— А это? Это? – мисс Ванделер указала пальцем в угол, где, словно прямо за плинтусом, снова кто-то начал потихоньку что-то распиливать. – Слышите? Скрежещет...

— Скрежещет? – Холмс удивлённо прислушался. – А-а, это всего лишь крысы, мисс Ванделер.

— Крысы? – Бригитта переспросила это так, словно каждая буква в слове «крысы» была заглавной. – Здесь водятся крысы?

— В заброшенных складских помещениях? Да, сколько угодно! Было бы странно, если бы они здесь не водились. Однако, мисс, среди дня они едва ли вылезут, а если вы сломаете стол уже сейчас, вам не на что будет взобраться в темноте.

— Смеётесь? – сузила глаза мисс Ванделер.

— О, только чуть-чуть. Потому что нам с доктором не удалось сломать дверь, а значит, с наступлением темноты следует ожидать не только крыс. Кстати, мисс Ванделер, я чуть было не забыл о том, что вы – тоже врач. Будьте любезны, взгляните, что у доктора Уотсона с плечом. Дверь оказала ожесточённое сопротивление его натиску – я боюсь, нет ли трещины в кости.

— Так, на взгляд, этого не скажешь, — заметила мисс Ванделер. – Покажи плечо, Джон, — она сделала попытку помочь ему раздеться, но Холмс опередил её в этом, и очень ловко, не причинив боли, стащил с приятеля и фрак и сорочку. И тут же сморщился при виде огромного наливающегося кровоподтёка.

— М-да... – заметил и сам Уотсон, косясь на своё плечо. – Хотелось бы надеяться, что это всего лишь ушиб.

— А рукой ты двигать можешь?

— Могу, но не без неприятных ощущений, понятно. Предпочёл бы не двигать.

— Связки, определённо, повреждены. Нужна иммобилизация, — Бригитта Ванделер всё ещё испытывала удовольствие, пользуясь научными терминами в постороннем присутствии.

Уотсон улыбнулся её слабости. Несмотря на боль, несмотря на угрожающую опасность, несмотря на двусмысленность ситуации, он чувствовал всё нарастающее душевное спокойствие, уверенность в том, что всё будет хорошо. Присутствие Холмса всегда оказывало на него такое действие, а ещё горячило кровь и придавало жизни особый пряный вкус. И теперь он с радостью узнавал симптомы.

Холмс наклонился и вытащил из-под брошенной на пол накидки длинный и изрядно потрёпанный полосатый шарф.

— Подвяжите ему руку этим, мисс Ванделер. Добрая традиция. Не счесть, сколько раз милейший доктор использовал мой шарф в своих целях.

— Это оттого, что вы любите длинные шарфы, — улыбнулся Уотсон, — и опасные приключения. Помогите мне снова надеть сорочку, прошу вас.

И он продолжал улыбаться, пока доктор Ванделер сооружала повязку, хотя лицо его оставалось бледным, а зрачки расширились от боли.

Холмс с тревогой поглядывал на него и, наконец, не выдержал молчания.

— Из-за меня вы снова подвергаетесь опасности, — резко, почти зло, проговорил он. – И вы тоже, — он повернулся к мисс Ванделер. – А уж вам-то... Странная человеческая натура: некоторое время назад я ощущал себя несчастнейшим из смертных, всего полчаса спустя был совершенно счастлив. А теперь я чувствую себя мерзавцем, втравившим вас обоих в смертельные неприятности.

— Не надо, — мягко остановил его Уотсон. – Этот тип – Питерс или как там его – проследил за мною. Я был неосторожен.

— У вас и не было особых причин быть осторожным. А вот моей опрометчивости нет извинения. Ведь сколько раз я твердил и себе, и вам, что нельзя поддаваться импульсу, но каждый раз, как доходит до дела, теории терпят крах, а я поддаюсь слабости, которой, похоже, никогда в себе не изживу.

— И, слава богу, что не изживёте, — подала голос мисс Ванделер. – Бесчувственный чурбан никому, даже Джону, не нужен. Хотя, с другой стороны, удержись вы в рамках хвалёного вами «чистого разума», мы без помех обвенчались бы и сейчас собирались во Флориду, а не торчали в этой дыре взаперти, как мыши в мышеловке.

— И сделали бы, в конце концов, друг друга несчастными, — добавил Уотсон.

— А вчера ты так не думал, — не то напомнила, не то уличила Бригитта. – Полагаю, если бы мистер Холмс вообще воздержался от появления перед тобой, мы прекрасно ужились бы.

— Наверное, — кивнул Уотсон. – Но сейчас мне об этом даже подумать страшно. И если ты продолжаешь относиться ко мне с симпатией, Гита, если ты не обиделась смертельно за эту расстроенную свадьбу, прошу тебя, не осуждай ни меня, ни Холмса. Мы ни в чём не виноваты. Каждый слушался сердца и разума настолько, насколько мог. А всё остальное – только стечение обстоятельств. И будь, что будет!

Его речь могла бы показаться торжественной, если бы Холмс вдруг не испортил всё, в голос расхохотавшись. Это был жутковатый неестественный смех, без малейших признаков веселья.

— Да вы, мой дорогой, мудрец! – воскликнул он и достаточно болезненно хлопнул друга – к счастью, хотя бы по здоровому плечу .

Уотсон, не совсем понимая, что в его словах могло до такой степени разозлить «покойного» детектива, отпрянул и уставился на него чуть ли ни с обидой. Но мисс Ванделер, видимо, лучше улавливала оттенки.

— Мистер Холмс, — уговаривающим тоном обратилась она к своему сопернику, — сейчас поздно плакать по убежавшему молоку. Что случилось – то случилось. Ответственности с вас никто не снимает, вы заварили всю эту кашу, тут уж ничего не поделаешь...

— Но... – попытался было вмешаться Уотсон, но Холмс глянул на него угрюмо, как сыч, и доктор замолчал.

— Но, — продолжила вместо него сама мисс Ванделер, — самобичевание ни к чему не приведёт. Оно только притупляет разум и убивает здоровый кураж. Вытащите нас отсюда, и я оставлю вас с Джоном друг другу на полное взаимное растерзание. Может быть, даже пришлю когда-нибудь открытку из Флориды – на рождество или ещё на какую-нибудь годовщину. Великой любви вы не разрушили – её не было. Разрушили кое-какие планы, выбили почву из-под ног, но если мы останемся живы сегодня, мы и это переживём. А сейчас всё-таки объясните, чего нам ждать? Что, с наступлением темноты этот ваш Патрик Питерс ворвётся сюда, размахивая удавкой, и всех нас передушит? Или нам начнут стрелять по окнам? Или подожгут дом? – она надеялась, что её слова прозвучат саркастически, но испытывала чрезмерную тревогу для сарказма, и он не получился.

— Ни один вариант не могу полностью исключить, — серьёзно кивнул Холмс. – И ещё с десяток подобных. К тому же, полагаю, он постарается обставить всё дело так, чтобы, когда наши тела будут найдены, ни на него, ни на его хозяина не пала даже тень подозрения.

— Вот вы снова упомянули его хозяина, а кто он такой, так и не скажете? – напомнил Уотсон.

— По положению – аристократ, барон, по сути – брачный аферист и убийца. Один из сподвижников покойного Мориарти. Некто Грюнер. Его правая рука и светское прикрытие. Человек с садистическим складом ума, в совершенстве познавший науку обольщения. Трижды вдовец, и все три раза за ним оставалось целое состояние. Его последняя жена разбилась во время медового месяца в Швейцарских горах, её смерть показалась мне подозрительной – так мы и познакомились. Увы, я был не в том положении, чтобы предпринимать официальные шаги, но господин барон не мог не понять, что я представляю для него угрозу.

Впрочем, если вам любопытно послушать подробный рассказ о моих швейцарских похождениях, мы чудно скоротаем время, которого, сказать по правде, осталось у нас не так уж и много.

— Вы непременно расскажете, я настаиваю, — волнуясь, проговорил Уотсон, — Я должен узнать, что удерживало вас вдали от меня столько времени и, клянусь, если объяснение не будет исчерпывающим, я...

— Дорогой мой, опасность была совершенно реальной. Не знаю, покажется ли вам это объяснение исчерпывающим... впрочем, вам судить, а я буду просто рассказывать.

Мисс Ванделер случалось неоднократно слушать рассказы Джона, и она привыкла к его манере. Холмс говорил совсем по-другому – опустив голову, монотонно, не вдохновляясь, скупо, его должно было скучно слушать. Однако скучно не было. Каждое слово тяжело и точно падало на то место, на котором ему надлежало находиться. Он потратил полчаса на весь рассказ, был предельно краток и не позволил себе никакого излишества – ни в эпитетах, ни в тоне. Тем не менее, Бригитта слушала, как завороженная и, незаметно для себя время от времени сжимала холодными пальцами руку Джона. Мир преступных замыслов, вражды, хитросплетений, интриг, бывший для неё прежде исключительно книжным, выдуманным, вдруг подступил близко из-за этого настырного высокого, но глухого голоса не слишком приятного ей человека.

Как вдруг кто-то совсем близко, как будто прямо за дверью, взвизгнул и расхохотался пьяным женским смехом. От неожиданности сердце у неё оборвалось, и она вскрикнула, испуганно, не контролируя себя:

— Боже, что это?!

Холмс прервался и поднял голову, прислушиваясь.

— О чём вы?

— За дверью кто-то есть... – прошептала Бригитта, так сжимая руку Уотсона, что тот отчаялся высвободить свою кисть без потерь.

— Это не за дверью. Это доносится из притона, мисс Ванделер. Там уже кипит привычное веселье, а значит, ждать нам осталось недолго.

— Да нет же, это из коридора – я слышу, — настаивала мисс Ванделер.

— Здесь обманчивое эхо. Ну, вот смотрите сами, — Холмс встал и, подойдя к двери, широко распахнул её. У Бригитты было полное ощущение того, что за дверью люди, и от сознания, что вот сейчас, сию минуту, они ворвутся в комнату, она даже вскрикнула, но коридор был пуст, спокоен и полутёмен.

— Я уже говорил об этом. Здесь раньше были дверные проёмы, они заложены кирпичом и, наверное, из-за этих ниш звук искажается.

— Подождите—ка, — Уотсон с задумчивым видом прошёлся по коридору и вдруг громко хлопнул ладонью по стене: — А кладка-то формальная, в один кирпич. Пожалуй, и раствор такой же некачественный – как думаете, Холмс? Там что у нас? Прачечная, вы говорили?

— Уотсон, — с сомнением проговорил Холмс. – Это труднее, чем решётка на окне... И, в любом случае, труднее, чем дверь, а с вашим плечом только стенобитное орудие изображать.

— А вот и не труднее. Чтобы выломать решётку, придётся сначала выломать раму и работать в узком проёме. Это неудобно. Дверь не поддалась, потому что подпёрта грамотно, по всем законам фортеции. А тут, — он снова хлопнул по стене, но уже потише, — если нам удастся выломать пару кирпичей из основы, остальная кладка разрушится почти сама собой. Мы только немного поможем. Раствор же... Вот, посмотрите, — он ковырнул между кирпичами и растёр в пальцах желтоватую труху. – Ну, что?

— У меня есть нож, — сказал Холмс, — хороший, прочный. Он бы и в драке пригодился – я возлагал на него определённые надежды. Но если ему суждено унизиться до ковыряния строительного цемента, так тому и быть. В любом случае, это лучше, чем сидеть, сложа руки, и предаваться унынию.

— Бригитта, тебе лучше вернуться в комнату, — мягко, но непреклонно посоветовал Уотсон, и мисс Ванделер послушалась.

Холмс принёс керосиновую лампу и нож, и они вдвоём принялись выковыривать из щелей между кирпичами сыпучий раствор.

— Который теперь час? — спросил вдруг Холмс, прислушиваясь, когда их усилия увенчались первым успехом, и один из кирпичей Уотсон, расшатав, вытолкнул. Слышно было, как он глухо ударился и разбился об пол за стеной, в пустующем помещении прачечной.

— Семь, восьмой. Время так и летит, а ещё вчера ползло улиткой – я не знал, куда его девать.

— Да, время летит, — хмуро повторил за ним Холмс. – Давайте-ка действовать скорее. Ваш план, безусловно, хорош, хоть и нуждается в коррективах, а цемент, на наше счастье, действительно дрянь. Да, и не теряйте зря кирпичи – бросайте их лучше вон туда, к двери – дополнительная баррикада нам не повредит, — и он с яростью снова набросился на непрочную кладку, обдирая руки и ломая ногти.

Ещё через час в стене образовалась внушительная дыра. За ней угадывалось тёмное и гулкое пустое помещение.

— Ещё немного, — сказал Уотсон, просунув голову в дыру, — и мы сможем туда пролезть. Не знаете, Холмс, куда выходят двери этой прачечной?

— В переулок. Они, наверное, заперты на ключ, но брёвнами, к счастью, не подпёрты – такой замок вы без труда вышибете ударом ноги. Только... Вот что, друг дорогой. Я не знаю, как будет действовать Грюнер со своими приспешниками, но то, что мисс Ванделер нашла... да что там говорить, попросту застала нас с вами, это очень нехорошо.

— Ну, с тем, что в этом мало хорошего, я, пожалуй, согласен, — с недоумением откликнулся доктор, на миг отвлекаясь от колупания стены, — но вы явно вкладываете в свои слова особый смысл. Так о чём вы говорите, Холмс? Почему это «очень нехорошо»?

— Потому что её приход создал «казус белли». Грюнер кое-что обо мне знает – так же, как я знаю кое-что о нём. Но ещё хуже то, что и Лестрейд об этом догадывается. До поры до времени, как наш добрый знакомый, он на многое закрывает глаза, но барон может попробовать сыграть на его чувстве вины за молчание. Он может, например, инсценировать убийство мисс Ванделер мной или, ещё вернее, вами, если ему удастся нас захватить. Мы попадём в такую позицию, когда Лестрейд будет землю рыть, чтобы отправить нас за решётку, когда все наши показания будут направлены против нас же, а в то, что я попытаюсь рассказать о самом Грюнере, никто не поверит. Другой вариант – он убьёт и кого-то одного из нас. Тогда душевный надлом оставшегося в живых довершит дело. А выглядеть всё будет более чем убедительно.

Уотсон поднял руку и машинально отёр пот со лба.

— Зачем... вы мне всё это говорите?

— Вы имеете большее влияние на мисс Ванделер, чем я. Если нам удастся проникнуть в прачечную, вы оба с ней должны бежать со всех ног. И скрытно — так, чтобы вас не заметили. Бежать в полицию. Вы двое. Но не я. Меня они пусть штурмуют здесь. Я постараюсь, чтобы они слышали, что я здесь. Пусть скачут перед дверью и теряют время. Мы должны разделиться, разломать это проклятое трио, из которого Грюнер в два счёта сделает смертельное. На войне это называется «прикрывать отход основных сил». Я не строю иллюзий. У него в слепом и безусловном подчинении с десяток головорезов Мориарти, а эти – всем головорезам головорезы. А у нас нож, и вы можете сносно действовать только одной рукой. Поэтому держать осаду – не наша тактика.

— Холмс, вы сами понимаете, что говорите? – голос Уотсона звучал тихо и устало. – Когда эти головорезы нагрянут, говорите вы, я должен с женщиной – и как женщина – бежать и спасаться и дать вам полную возможность погибнуть?

— Вы должны привести полицию, привести помощь, — Холмс говорил мягко, втолковывая. – Вы должны успеть. Мисс Ванделер одной будет страшно и тяжело, и её остановит первый же мерзавец в этом тёмном углу.

— Не забывайте, что она в мужской одежде.

— И поэтому вы отпустите её одну? – горькая насмешка скривила губы Холмса.

Уотсон вздохнул, но не отступился:

— Почему не выбраться через прачечную всем вместе? Всем троим?

— Потому что, если их не отвлечь, они нас увидят. И догонят. А потом всё будет, как я сказал.

— Да с чего вы взяли, что они следят за домом и сейчас? Смотрите: всё тихо. У нас будет время незамеченными... – он вдруг замолчал так резко, словно его ударили по губам. Кто-то, не таясь, подошёл прямо к двери.

— Ещё светло, — послышался чей-то грубый, словно пропитой голос.

— Ничего, бэби, с улицы, да за кустами уже ни чёрта не разглядишь, — ответил другой.

— Я вас только попрошу, — послышался мягкий, чуть ли не мурлыкающий голос, выговаривающий слова подчёркнуто правильно, — без резни и грязи. На замаранном полотне практически невозможно написать толковую картину.

Холмс, застывший как изваяние, с трудом, дёрнув горлом, проглотил слюну. Уотсон увидел на лице друга выражение, не слишком свойственное его лицу – страх.

— Сами пожаловали... — прошептал он, стискивая опущенную руку Уотсона, как клещами, сразу повлажневшими, грязными от цементной пыли пальцами, — господин барон...

Они не заметили, как мисс Ванделер, тоже услышавшая голоса, присоединилась к ним. Она прижимала руки к груди и не произносила ни звука.

— Лезьте, — еле слышно велел Холмс, кивая на проделанное в стене отверстие, — попробуйте пролезть.

— Эй! – вдруг окликнули из-за двери. – Вы там в клетке, птички-мышки?

Этот голос принадлежал Питерсу, и мисс Ванделер, услышав его, прижала пальцы к губам, словно сдерживая рвущийся крик.

— Рад встрече, Питерс, — отозвался Холмс, чуть повышая голос. – Признаться, удивлён, что вы ещё на свободе, — жестом при этом он показал мисс Ванделер нетерпеливо: «быстрее, быстрее! »

Мисс Ванделер полезла в дыру – та, к счастью, оказалась уже довольно широкой, но неровный край рвал одежду и царапал и ссаживал кожу.

— Быстрее, Уотсон, быстрее, — прошипел Холмс. – Чтобы и вам пролезть, ещё кирпичей пять нужно вынуть, а времени в обрез.

— Мы не успеем, — радостно заметил Уотсон. – Бригитта, беги одна, беги в полицию.

— Джон, — чуть не со слезами воскликнула мисс Ванделер, но воскликнула благоразумно шёпотом. – Как я выбью дверь? И я почти не знаю Лондона, тем более в этой его части и ночью.

— О-о! – взвыл вполголоса Уотсон. — Все женщины – беспомощные существа! И вы ещё что-то говорите о грехе содомии!

— Уотсон, не сходите с ума, — раздражённо вмешался Холмс. – Вы сделаете всё так, как сказал я, — он вытащил ещё сразу два кирпича. – Ну вот, теперь попробуйте пролезть. Осторожнее ; ваше плечо. В глазах Уотсона на мгновение отразилась звериная тоска. Он обречённо повернулся к дыре, но в последний момент остановился и снова обернулся к Холмсу:

— Я не могу, — чуть ли ни со слезами проговорил он. – Не могу вас оставить здесь одного.

Холмс покачал головой и сделал полшага к нему – теперь они стояли вплотную. Глядя прямо глаза в глаза, Холмс взял лицо Уотсона в ладони.

— Вы должны, — проговорил он. – Это не то, что в Швейцарии, – я не отсылаю вас от опасности, я возлагаю на вас все мои надежды. Вы сделаете всё, как надо. И вы успеете. А потом мы будем вместе в горе и радости, здравии и болезни, пока смерть не разлучит нас. Идите, — и он крепко, почти до боли, прижал к себе Уотсона, а потом легонько оттолкнул его прочь.

***

Пролезая в дыру, доктор Уотсон слышал, как трещит от ударов дверь. Холмс что-то насмешливо крикнул, и за дверью раздались артиллерийские залпы ругательств.

— Кажется, здесь выход, — торопливым шёпотом сообщила Бригитта. – Но уж очень темно.

Уотсон ощупал контур двери, нашёл и исследовал замок.

— Отойди в сторону, Гита, не то, как бы я не задел тебя.

Он ударил так, как учил когда-то Холмс – точно под замок и с такой силой, что сам, не удержавшись, упал на пол. Дверь жалобно затрещала, выбитый замок перекосился. Поднявшись, Уотсон руками доломал его и вывернул из двери. На шум, произведённый им, никто не обратил внимания, потому что Холмс как раз принялся энергично со стуком и грохотом закидывать свою дверь кирпичами, во весь голос распевая «Правь, Британия, морями» ; отменно-противно, но без фальши.

Осторожно выглянув, Уотсон увидел в десяти ярдах от себя только суету теней и услышал возбуждённые голоса. Он, однако, сумел приблизительно сосчитать осаждающих – их было не меньше пяти человек. Дверь они ещё не сломали, но к тому шло. Дерево хрустело и трещало от ударов.

Прижимаясь к стене под защитой тени, он принялся осторожно продвигаться к углу. Мисс Ванделер кралась за ним, и стук её сердца казался ему таким громким, что он боялся, как бы его не услышали противники. Его собственное сердце вело себя непорядочно: то замирало ; и тогда к горлу подкатывало, а ноги охватывало слабостью, ; то вдруг начинало частить, да не в груди, а прямо где-то в горле.

Он снова услышал голос Холмса, но слов не разобрал, а потом вдруг громко и сухо треснул выстрел. Уотсон содрогнулся так, словно пуля попала в него, и тут же Бригитта сбивчиво зашептала ему в ухо:

— Это ничего. Это они просто через дверь, не целясь. Они ещё дверь не выбили. Он остережётся. Бежим, Джонни, бежим!

Но бежать было рано – до угла следовало красться, а не бежать, и он крался, стискивая руку следующей по пятам Бригитты. И всё-таки не уберёгся. Громкий окрик: «Эй, это кто там? Стой! Пристрелю! », — ударил по натянутым нервам, как по тетиве лука, и так же, как стрела с тетивы, он рванулся в бег, дёрнув Бригитту за собой.

Холмс, тоже услышавший этот окрик, потому что его чуткий слух был настроен не на удары в дверь, а вот именно на такой внезапный, ещё гипотетический для него вопль, закрыв глаза, прислонился к стене, и холод и жёсткость камня пронзили его от затылка до пят. В следующий миг петля засова с жалобным скрипом, больше похожим на всхлип, вырвалась из гнезда. Холмс молнией метнулся к двери в комнату, с громким стуком захлопнул её, а потом, мгновенно погасив лампу, бесшумно скользнул в пролом.

Никогда ещё Бригитте Ванделер не было так страшно. Никогда в жизни в неё не стреляли. Более того, она даже и представить себе не могла, что в неё кто-нибудь может стрелять. Но пуля ударила в угол стены, и кирпичная крошка брызнула в неё, чуть не попав в глаза, и тут же сзади затопали.

— Скорее же! Скорее! – как одержимый, тащил её за руку Джон. – Да беги же, Гита! О-о, никчёмное создание!

При других обстоятельствах она бы обиделась, но сейчас, сама напуганная до смерти, она чутко улавливала и панический страх Уотсона – за себя, за неё, за Холмса. Этому страху приходилось кое-что прощать, и она просто бежала, словно собачница, которую тащит на поводке огромный дог или сенбернар. Бежала, из последних сил колотя землю судорожно перебирающими ногами, словно взбивала масло, замирая от ужаса перед возможностью споткнуться и упасть. Она подозревала, что в этом случае Джон просто потащит её волоком по земле, не давая ни времени, ни возможности подняться.

Они проскочили переулок и повернули направо. Сердце уже бухало так, что она перестала слышать топот позади себя. Зато снова неподалёку треснул выстрел. Уотсон дёрнул её куда-то вбок, они миновали проходной двор и вдруг оказались на улице, освещённой фонарями. Здесь не было полного безлюдья, отдельные прохожие с той или иной степенью торопливости шли по своим делам, и Бригитта с огромным облегчением поняла, что здесь гнаться за ними, а тем более стрелять в них, не будут. Ноги сразу ослабели, требуя отдыха, хоть маленькой передышки. Но Уотсон ни малейшей передышки ей не дал:

— Скорее, скорее, Гита! Он там один! Его убьют! Сюда!

Они снова свернули за угол – мисс Ванделер, словно детский паровозик, который карапуз тащит на верёвочке, не обращая внимания на то, что он уже опрокинулся – и там, за углом, наконец, вдруг прямо в глаза им блеснули серебряные форменные пуговицы...

***

Холмс прижался к стене, стараясь слиться с ней, а лучше и вовсе превратиться в эту стену. Он слышал, как Питерс выругался, споткнувшись о кирпичи. Сколько им нужно времени, чтобы заметить пролом? Секунда? Две? С размаху ударились в дверь – незапертую, только захлопнутую – и, конечно, посыпались на пол, друг на друга, как кегли. Заругались, зачиркали спичками...

Снаружи в щель приоткрытой двери в прачечную скупо проникал свет. Качающаяся тень то и дело перекрывала его – очевидно, одного из осаждающих отрядили караулить «лисицу» у норы. Холмс слышал с улицы крики и выстрелы, но мог только гадать, что там с беглецами. В целом всё получилось правильно. Если бы попытались сразу бежать все трое, уже ломая замок, они были бы услышаны с улицы. Им и носа высунуть наружу не дали бы. А так своим шумом Холмс всё-таки отвлёк бандитов от жениха с невестой, и, возможно, это дало им несколько необходимых мгновений. «Жениха с невестой», — Холмс усмехнулся. Надо же! Оказывается, Уотсон совершенно не выносит одиночества. Но как же всё глупо вышло! Почему не предвидел, не просчитал, не убрался вовремя? Слишком расчувствовался от встречи, расслабился, распустил вожжи, сентиментальный дурак! Вот мечись теперь, как кошка на горящей крыше. Так тебе и надо! Лишь бы с этой американкой ничего не случилось. Лишь бы с Уотсоном... А, чёрт! Увидели...

В проломе зашуршало. Рукояткой ножа, зажатой в кулаке, Холмс ударил в чью-то голову. Удачно. Обмякшее тело закупорило пролом. Теперь следующему прежде, чем пролезть, пришлось бы вытащить неудачливого товарища. А Холмсу следовало спрятаться. Время играло на его стороне, но его ряды приходилось пополнять.

К счастью, глаза Холмса обладали некоторыми кошачьими свойствами. Он неплохо видел в темноте и быстро переключался с дневного на сумеречное зрение. Так и теперь, помещение, казавшееся для других всего лишь кубом, наполненным мраком, для него обрело определённые топографические подробности. В углу в котле курился щёлок. Другой котёл тоже не успел остыть. Посередине громоздились поставленные друг на друга корыта, у стены – распахнутый бельевой шкаф. Широкая газовая труба перегораживала помещение буквально пополам. Сверху она изгибалась коленом. С колена свисала мокрая простыня.

Холмс ухватился за верхнюю доску шкафа, повис на нём, качнулся, словно на трапеции. Тяжёлый шкаф начал валиться и рухнул с гулом, даже слегка подпрыгнув от удара. Разрушитель едва успел отскочить. Теперь между шкафом и котлом получилось стратегически выгодное пространство. То есть, оно было бы стратегически выгодным, будь у Холмса оружие. Впрочем, о том, что оружия нет, Питерс пока не знает. Как скоро догадается? Холмс старался беречь драгоценные секунды, но не мог не понимать, что их чертовски мало у него.

У пролома снова зашуршало, замелькал свет. Похоже, что вытащив обмякшего первопроходца, нападающие решили слегка расширить отверстие – во избежание дальнейших эксцессов. Это было не просто хорошо – это было очень хорошо.

***

— Какая удача, что вы здесь, господин инспектор. Вот этот человек говорит, что... – констебль не успел закончить – взъерошенный задыхающийся, обсыпанный кирпичной крошкой и с рукой на перевязи тип бросился к изумлённо оглянувшемуся Лестрейду и судорожно вцепился в его лацкан. Констебль рванулся вперёд в недвусмысленном порыве защитить начальство, но Лестрейд поспешно вскинул руку: «Не надо. Всё в порядке».

— Доктор, что произошло? Откуда вы?

— Всё потом! Наряд со мной! Под моё начало! И вы! Вы меня знаете, Лестрейд! – Уотсон задыхался от волнения и бега, и фразы получались рублено -рваными, понять из них что-либо было непросто. Но Лестрейд его, действительно, знал, поэтому только спросил – тоже рублено:

— Скольких нужно?

— Не меньше пяти. Оружие...

— Ну, это само собой, — снисходительно усмехнулся инспектор. — Сержант!

— Есть! – мальчишка взял под козырёк.

— Перкинс, Джоб, и вы – как вас... Дэйл? За мной! Да... А ты, парень...

— Она не парень, сэр, — сержант снова покраснел – он краснел легко и быстро. – Это мисс Ванделер, невеста доктора. Только в мужском платье.

— Уже не невеста, — отмахнулась Бригитта. – Неважно. Это я, инспектор.

— Раз уже не невеста, оставайтесь здесь, — распорядился Лестрейд. – Остальные – за мной.

***

Они провозились с проходом почти три минуты. Всё это время тень караульного качалась у двери, а Холмс лежал на полу за опрокинутым шкафом пластом, уткнувшись лицом в сгиб локтя, и слушал собственное сердце, как слушал бы стук часов. Сейчас именно сердце отмеряло ему время. Девяносто ударов – минута, ещё девяносто – другая. Он сосчитал до двухсот пятидесяти. Позади него находился газовый вентиль – симпатичная металлическая штучка в виде цветка, которую можно снять с оси и, просунув пальцы в круглые отверстия, превратить в прекрасный кастет. Но что такое кастет против огнестрельного оружия! Как уравнять шансы?

— Ку-ку, Холмс! Где ты? Ты со мной решил в прятки поиграть? — позвал Питерс, пролезая в отверстие. Он пока ещё допускал наличие у противника огнестрельного оружия и не слишком торопился отделяться от стены. – Выходи. У господина барона деловое предложение.

Холмс помалкивал – так он мог ещё какое-то время оставаться абсолютно невидимым в темноте, да за своим шкафом.

— Ни пса не видно, — словно угадав его мысли, посетовал кто-то. – Сейчас лампу зажгу...

— Лампой мы не его, а себя для него осветим, — заметил ещё чей-то голос.

В этот миг Холмсу пришла идея, и он крикнул в рупор ладоней, чтобы труднее было определить источник звука:

— Я открыл газ! Никакого огня, не то все взлетим на воздух!

— Где он? – зарычал Питерс.

Что-то щёлкнуло – судя по звуку, один из бандитов снял своё оружие с предохранителя.

— Не сметь! – взвыл Питерс. – Если он не врёт...

«Не врёт — не врёт», — подумал Холмс, и в самом деле поворачивая вентиль. Блеф не годился с таким мастером блефа, как барон Грунер. Но запах светильного газа должен был доказать противнику, что он не блефует. Он сделал это, прекрасно зная о том, что светильный газ ядовит. В его действиях был холодный расчет – расчет времени. А смерть от газа, в любом случае, должна была наступить медленнее, чем смерть от пули. И вот он снова отыгрывал секунды, складывая их в минуты.

Питерс замешкался. Стрелять, равно, как и зажигать огонь, ни он, ни его люди теперь не решались, а идти в темноту искать Холмса – означало подвергаться серьёзному риску в какой-то момент ощутить на своём горле поразительно сильные жилистые пальцы, а то и острие ножа. Тем не менее, потоптавшись, они разделились и двинулись вдоль стены – медленно, ощетинив ножи. Теперь он, наконец, сосчитал их. С тем, чья тень всё так же качалась перед дверью, и с оглушённым, только начинающим потихоньку ворочаться возле пролома — шестеро. Барон седьмой, но он, как хороший эпилог, приходит под занавес.

Холмс не пытался переместиться, понимая, что каждый звук сейчас – лишний. Он и дышал открытым ртом – так дыхание делалось тише, совсем неразличимо. Один из ищущих его пыхтел и источал винный перегар совсем близко. Ещё шаг, и споткнётся. Осторожно-осторожно, чтобы даже по полу не зашуршать, Холмс подтянул ноги и напружинился, готовый вскочить.

Как вдруг из дальнего угла что-то шухнуло, зашипело, блеснуло зелёным, прыснуло, зафырчало, и один из сторонников Питерса в голос перепугано заорал, а потом рассыпал проклятия.

— А-а, тварь! Чтоб ты пропала!

— Мя-а-ау-у! – противно взвыло откуда-то сверху. Как видно, одна из бродячих кошек, забравшаяся в прачечную ради извечного кошачьего промысла и вспугнутая шарящим впотьмах бандитом – возможно, он наступил ей на хвост или ещё как-то потревожил – выпустив когти, вскарабкалась с перепугу прямо по одежде обидчика и, расцарапав ему лицо и выдрав некоторое количество волос, скрылась среди стропил.

Натянутые нервы Холмса сыграли с ним злую шутку – он чуть в голос не расхохотался, а, с трудом сдержавшись, почувствовал, что трясётся с головы до ног, и выронил нож.

Между тем запах газа сделался сильным. Сквозняк выносил его толику, но и остающегося было достаточно, чтобы в голове начало больно стучать, а во рту скапливаться обильная слюна.

— Где этот чёртов вентиль? – спросил, очевидно, озадачившийся той же проблемой, Питерс. – Найди, Вилли, и закрой, не то ещё потравимся, да подохнем тут. – Холмс! Эй, Холмс! Первый ведь подохнешь! Закрой уже – стрелять всё равно нельзя.

Это было явной провокацией, но рассчитанной на простака – вроде «детского мата» в шахматах. Холмс молчал и не двигался – игра в «человека-невидимку» устраивала его сейчас больше, чем любая другая. Время, время – его союзник. Если только Уотсон и Ванделер не попались и не убиты... От такой мысли словно продрало по спине ледяным наждаком, но он отбросил её, как совершенно бесперспективную.

Послушный Вилли, хватаясь руками за трубу, искал вентиль. Шарил совсем близко – Холмс мог бы ударить его, не вставая с места, и ужасно боялся, как бы его не выдал громкий стук сердца. Задержать дыхание он ещё мог, но заставить сердце не стучать...

К горлу вдруг подкатила тошнота. Этого ещё не хватало. Холмс вцепился зубами в запястье.

И в это мгновение резкий, сверлящий полицейский свист донёсся с улицы, взрезал ночь, как бритвой, ввинтился в уши.

Питерс выругался так, что небу стало жарко и камни стен покраснели.

— Протелились, чтоб вас! – взвыл он. – Уходим!!!

— Ни с места! Полиция! – гаркнули совсем близко.

За проломом заметался свет. И только теперь Холмс понял, какую ужасную ошибку совершил, и чем всё может закончится.

— Газ! – закричал он, вскакивая. – Здесь газ! Никакого огня! Никакого... – и задохнулся: брошенный нож косо вошёл ему под левую ключицу.

***

Напоследок сержант – сострадательный сердобольный юноша – полез за кошкой. Отравится ещё газом – жалко. Лестрейд вслух ругал его за сентиментальность и ненужный риск, а сам следил за движениями молодого коллеги с отеческой тревогой.

Холмс, прикрыв глаза, то почти совсем переставал дышать, а то вдруг судорожно зевал, на выдохе мыча от боли. Но оставался в сознании, и на душе у него было спокойно. Никто не пострадал. Питерс и его коллеги арестованы, а если барон Грюнер и не попал пока в лапы правосудия, то, во-первых, это лишь начальный раунд, а во-вторых, не исключено ещё и то, что кто-нибудь из его головорезов проболтается на допросе. Хотя, на это, конечно, надежда слабая.

А ему повезло, как везло всегда: нож повредил мягкие ткани плеча, надрезал мышцу, рассёк несколько мелких сосудов – и только. «На волос, — сказал Уотсон, – даже на полволоса бы в сторону – и кровь было бы не остановить». А так кровотечение оказалось вполне сносным – конечно, повязка промокла, но, кажется, пятно перестало расти. Он ослабел, и дышать было больно – а Уотсон велел дышать полной грудью, не щадя раны – но опыт уже подсказывал: ничего страшного, заживёт. Вот только в сон клонило страшно, а спать Уотсон не позволял, просил потерпеть.

Они расположились в полицейском экипаже, с которым прибыла – уже под занавес – мисс Ванделер в сопровождении двух полисменов. И, слава богу, что догадалась – одной рукой Уотсону бы не справиться, да и перевязывать пришлось бы разорванным на полосы платком, а Бригитта привезла и бинт, и перекись водорода – всё, что нашлось в полицейском хозяйстве. Наскоро составив консилиум, они пришли к выводу, что Холмс обошёлся сравнительно небольшим уроном, и оказали ему помощь, а теперь Бригитта следила за действиями сержанта и давала советы, как лучше схватить насмерть перепуганную не дающуюся в руки кошку.

Холмс прислонил голову к здоровому плечу Уотсона и снова закрыл глаза.

— Не спите, — опять попросил Уотсон, а сам зарыл ему пальцы в волосы, словно не понимая, как это усыпляет. – Не спите, Холмс, лучше дышите поглубже.

— Больно, — капризно пробормотал Холмс.

— Сейчас, принесут кислород – станет полегче. Вы всё-таки порядочно надышались отравы.

— Я знаю. Глупо вышло, да?

— Нет. Вы всё правильно сделали.

— Не всё... Вставать не следовало... Мог и лёжа крикнуть... Нервы сдали...

— Ну, вы же не железный всё-таки... Не спите, Холмс, не спите, хороший мой, – во сне дыхание слабеет, вы так еще в кому впадёте.

Но спать хочется неимоверно, и он всё-таки задрёмывает, а приходит в себя от шипения кислорода у губ. Оказывается, экипаж уже тронулся с места и едет. Уотсон одной рукой обнял своего раненого друга и придерживает, оберегая от толчков, а другой чуть придавливает чёрную кислородную подушку с торчащим коротким резиновым хвостиком шланга.

— Немного губы сушит, да? Ничего, это нормально... Дышите. Скоро уже приедем.

Уотсон предупредителен и ласков. Он тоже почти спокоен. Он даже успел почистить костюм от кирпичной пыли и вытряхнуть её из густых волос, но рукава его фрака в крови Холмса, а движения левой рукой заставляют морщиться. Мисс Ванделер сидит напротив и гладит спасённую сержантом кошку. Глядит при этом только на зверька, избегая поднимать глаза. Мисс Ванделер достойна восхищения, а ведь она только проиграла в этой истории. Рядом с ней – молчаливый Лестрейд, с его мудрым, всё понимающим прищуром. Пока он ни о чём не спрашивает, но это не означает, что ни о чём не догадывается. Завтра. Завтра явится, конечно, на Бейкер-стрит, и придётся рассказывать обо всём, или почти обо всём. При мысли о возвращении на Бейкер-стрит – а может, и при виде мисс Ванделер с кошкой — появляется в душе маленький червячок беспокойства, и Холмс спрашивает, сам удивляясь призрачной слабости своего голоса:

— Куда мы едем? На Бейкер-стрит?

И Уотсон, развеивая все сомнения, вслух удивляется:

— А куда же ещё? Конечно, на Бейкер-стрит. Домой... Вам придётся провести несколько дней в постели, а мне предстоит ещё улаживать кое-какие дела, но... – он не договаривает, и Холмс сам додумывает эту недосказанную фразу – в ней точно такой же, только уже Уотсона, «червячок»: «мы ведь больше не расстанемся, друг мой? » Успокоенный, он снова засыпает, но теперь его дыхание и пульс выровнялись, и Уотсон больше не беспокоится о коме.

***

У него крепкое здоровье, и организм способен быстро восстанавливаться после травм и ранений, – об этом говорили и Уотсон, и герр Фриц Маллер, хирург, лечивший его в позапрошлом году в Швейцарии, и доктор Лесли Харди. Поэтому в постели он задерживается всего лишь на день, а потом тошнота и лихорадка проходят, да и боль беспокоит только при резких движениях.

Но Уотсон доставляет ему беспокойство. Он по-прежнему мягок, ласков, но все попытки сближения игнорирует и разговаривает мало. Наконец, на третий день без каких-либо объяснений он надолго исчезает. Очень надолго. Не приходит ночевать, не появляется и утром, отсутствует до самого вечера и появляется, наконец, только около девяти, такой усталый и расстроенный, что у Холмса не хватает духу упрекать его за доставленное беспокойство. К тому же, заикнись он об этом, Уотсон может попросту расхохотаться: «Уж кому-кому, а вам-то, Холмс... ».

Но когда Уотсон, молча же, скрывается в своей спальне, Холмс не выдерживает и, немного повременив, идёт следом.

***

Доктор лежал прямо поверх покрывала, закинув руки за голову. Казалось, он смотрел в потолок, но при этом или ничего не видел, или, напротив, видел слишком многое, и в глазах его слёзным блеском отливала то ли тоска, то ли глубокая задумчивость.

— Уотсон...

Голос Холмса оказался так тих, что его, в принципе, можно было бы проигнорировать. Но Уотсон перевёл взгляд и посмотрел ему в лицо:

— Что, мой дорогой?

— Что-то случилось? Я ломаю себе голову второй день. Что с вами происходит?

— Ничего. Бригитта... мисс Ванделер уехала сегодня во Флориду. Я проводил её на поезд... Не сердитесь, что я не ночевал – я провёл эту ночь с ней, — в голосе угадывались горечь и глубокое сожаление.

От этих оттенков его голоса Холмсу вдруг сделалось больно, словно нож снова воткнулся ему под ключицу.

— Вы... – наконец, с трудом выговорил он, — совершили ошибку... И уверен, что вы уже поняли это. Ну а позже всё станет только нестерпимее. Вам не следовало отпускать её...

Уотсон удивлённо посмотрел на него, и его брови чуть сдвинулись, словно реплика Холмса чрезмерно его озадачила.

— Не следовало отпускать? В каком же качестве, по-вашему, я мог бы попытаться оставить её при себе и какими словами ей это высказать?

На это Холмс не ответил, потому что вопрос не был просто вопросом, и ему не следовало, никак не следовало отвечать. Глаза Уотсона опасно сузились, похоже было на то, что милейший доктор не на шутку разозлён, но вот только, парадокс, злость его была Холмсу приятна, и боль под ключицей сделалась меньше.

Но тут Уотсон глубоко вздохнул и расслабился. Спросил заботливо:

— Как ваше плечо?

— А ваше? – улыбнулся Холмс.

Уотсон невесело рассмеялся и машинально потрогал свой синяк. Холмс тоже протянул к нему руку, словно и сам хотел ощупать, но вместо этого пальцами вдруг очень легко провёл по лицу Уотсона.

— Я не сделал ошибки, — сказал Уотсон, не открывая глаз.

- И ни о чём не жалеете?

— Ни в коем случае.

— И вы сейчас ничуть не кривите душой?

— Ничуть... Послушайте. Холмс. я совершенно не спал эту ночь.

— Тогда засыпайте У вас ещё будет время всё это обсудить. Засыпайте. мой добрый друг. Пусть сон поставит черту под всем этим

— А потом?

— А потом, когда вы уже крепко уснёте, я тоже лягу рядом  и, наверное, тоже хорошо усну.

— Угу.., — сонно мычит Уотсон. – А потом?

— А потом... мы проснёмся утром и будем жить. Здесь, на Бейкер-стрит, вместе...

Уотсон вдруг улыбается, не открывая глаз, какой-то своей мысли, и Холмс прекрасно понимает, какой именно. Он тоже вспомнил это сейчас: «В горе и радости, здравии и болезни, пока смерть не разлучит нас».

Он хочет спросить Уотсона, правильно ли догадался, но Уотсон, похоже, уже спит.