Волк и Яркевич. Красная шапочка и волк секс

– Волк и Яркевич –

(Игорь Яркевич «Ум, секс, литература», «Как я и как меня». SIA «Izdevnieciba APLIS», 2004)

Ругать Яркевича все равно что бранить погоду. Опять Яркевич ругается, опять ругают Яркевича, опять погода плохая. А Яркевич всегда хорош. А вот и не всегда, да и погода иной раз выпадает вполне приятная. Но при слове «погода» каждый в России думает про себя «плохая». А при слове «Яркевич» каждый идущий вместе готовится в крестовый поход. Или уже никто никуда не готовится. И Яркевича не читают? Читают, да еще как читают. Просто, распродав за миг все его книги, издательства не знают, что делать дальше. Тиснуть большим тиражом и заработать по-крупному не позволяет начальство и ненормативная лексика. Начальство и ненормативная лексика – это у нас синонимы. Именно потому Яркевич без этих слов не может. Его Гамлет задает себе извечный вопрос: «Быть говном для власти или быть говном у власти? » и отвечает: «Быть говном».

Он часто обращается от первого лица ко второму: «Ты любила Толстого, ты увлекалась Достоевским, ты пыталась разгадать тайну Чехова, а однажды тебе приснилось, что ты … с ротвейлером – умным, благородным, не то что какой-нибудь эрдельтерьер! » тут следует взять паузу и объяснить читателю, что ненормативные слова довели Яркевича до писательского изгнания. Сам он живет в России, а вот первые два тома из пятитомника изданы уже в Риге.

Андрей Вознесенский сказал о Яркевиче: «Классный писатель! » правда, когда он будет умирать, то и тогда его последним словом будет какой-нибудь клитор». А что, хорошее слово. И тут меня осенило – а ведь запрет на наименование интимнейших частей женского и мужского тела, дарующих людям жизнь и самую большую радость, есть ничто иное, как рудимент дикарской магии. Возможно, что Яркевич и Сорокин просто писательские Миклухо-Маклаи, освобождающие читателей-папуасов от никому не нужных, а, пожалуй, даже вредных табу. Почему в русской речи так много мата? Потому что у нас запретов выше горла. Вспомним, что еще лет 15 назад запретными были слова «гандон», «проститутка», «триппер». Из этого запретного триумвирата в дефиците было только первое, а вот в лексике запретно все.

Да мало ли что у нас запрещалось. Например, после лишения гражданства запретным стало имя Юрия Любимова. Эфроса можно, а Любимова нельзя. Только в этом контексте тотальных запретов мог возникнуть такой пассаж Яркевича: «Помню, были мы как-то раз на «Вишневом саде» в театре на Таганке. Так вот, «Вишневый сад» поставил Эфрос, не Любимов. Где-то минут через 10 после я все понял! Я понял все! Нас нае… Очень крупно нас нае… Что довольно скоро уже не будет коммунистов, что начнется перестройка. Потом Беловежское соглашение. Потом провал! Мощный культурный провал. Полная исчерпаемость всех дорог. Полная зацикленность. А всему виной Любимов. Почему он сам не поставил «Вишневый сад»? Это же так просто! Взял бы и поставил. Нет, доверил Эфросу. А Эфрос… О, Господи! »

И тут я задумался. Действительно ли поколение Яркевича не помнить, что Любимову запретили въезд в страну, а уж потом на его место назначили Эфроса? Или это типичный герой Яркевича уже путает и не знает, как было дело. А потом подумал, что тут никакой разницы нет. Оппозиция Любимов – Эфрос у Яркевича такая же иллюзорная, как Толстой или Достоевский, Джойс или Пруст. Это он сам все выстроил в начале своего собрания сочинений. Но оппозиция всех оппозиций – русский писатель и американский писатель. Американский писатель знает Библию наизусть, русский писатель «помнит» из Библии только два слова – «весна красна». Американский писатель умрет в окружении близких и друзей, вся страна будет о такой потере. Русский писатель сдохнет под забором в обнимку с крысой. И никто даже не вспомнит о нем.

Я сразу заметил, что американский и русский писатель – это как левое и правое полушарие мозга, или как «быть или не быть», или… продолжать можно до бесконечности. И Яркевич продолжает вот уже пятнадцать лет. При этом самое удивительное, что между двумя полюсами сверкают отнюдь не игрушечные молнии. Не искрит, а бьет током, а кого-то и убивает.

Газета «Правда» писала, что в прозе Яркевича видна «патологическая ненависть к русской культуре». Все бы так ненавидели. Кто еще так помнит того же Крылова? Кто так внимательно читал басню «Волк и ягненок», что заметил невозможное? Оказывается, в басне целых две морали. Одна в начале, другая в конце. «Хотел скрытый педофил обнять землю с двух сторон! Педофилы люди жестокие, но не до такой же степени! Ну как будущий актер-маяк сможет прочесть сразу две морали? Тут с одной моралью не знаешь, что делать, а он – сразу две! »

Диалог Яркевича с Чеховым и Достоевским, вернее, странный любовный треугольник Достоевский-Яркевич-маньяк, маньяк-Чехов-Яркевич – это главный сюжет. Года два назад он кристаллизовался в роман, где маньяк типа Чикатило пишет из тюрьмы письма Достоевскому. Пародия на «Что делать» и на «Бесов», но совершенно ни на что не похожее произведение. Время покажет, увидят ли этот роман читатели в полиграфическом варианте. Словом, «американский писатель часто думает о самоубийстве. Русский писатель о самоубийстве не думает. Русский писатель думает об убийстве». Яркевич сегодня единственный русский писатель, кто думает об убийстве, как об убийстве, а не о виртуальной игре а ля Сорокин. «Сталина давно нет. Много лет назад умер Сталин. Но все равно страшно! »

А вам не страшно? Если не страшно, то незачем читать вам Яркевича. А если холодок все-таки побежал за ворот, самое время открыть Яркевича.

Яркевич аморален только в том смысле, что не хочет и не может смириться с превращением литературы в басню с двумя моралями. Но одна мораль все же четко просматривается, та самая, что у Крылова в начале: «У сильного всегда бессильный виноват. Тому в истории мы тьму примеров слышим». Вот почему:

Русской девушке таперича

Не легко найти Яркевича