Мои любимые шрамы. Начало или Панель машка начало

ОГРАНИЧЕНИЕ ПО ВОЗРАСТУ: 18+

Это инфантильная недо-порнография с примесью недо-артхауса и претензией на антисоциальность.

И обязательно с  мрачным и драматичным саундтреком, венчающим эту свалку воспоминаний. Получайте свое странное удовольствие.

Мои Любимые Шрамы.

My Favorite Scars.

зима скоро закончится, ночи снова станут короткими.

ты снова сумеешь жить.

Opening

***

Здравствуйте. Меня зовут Хлое Вербински. Мне 25 лет. И я – алкоголичка.

У меня много разных талантов (я вообще весьма незаурядная личность), но одно я умею делать мастерски: собирать вокруг себя ненормальных.

[Когда я говорю "ненормальный", вы не  слышите в моём голосе осуждение и брезгливость. Вы слышите уважение.]

Я искренне восхищаюсь каждым шизофреником, которого повстречала на своем пути.   Рональд Четвинд-Хейс;   как нельзя точно охарактеризовал  «нормальность» как всего-навсего форму безумия, одобренную большинством. Презираемым многими большинством.

Наше маргинальное поколение призвано ненавидеть большинство. Презирать серую массу. А Ваше?

Она не любила своё имя и придумала себе другое - Джи. Моя подруга.

Мы учились вместе в старшей школе, но жизнь не раскидала нас по разным мирам, мы с ней вместе до этой минуты. Она сидит у меня на кухне. Шесть утра, Джи изрядно перебрала и хочет спать, но пьёт уже четвертую чашку кофе, чтобы успеть  мне  всё  рассказать. Я молча курю и слушаю откровения, которые слышала уже миллион раз, но я слушаю – сейчас это единственное, чем я могу помочь ей.

К сожалению.

Бледная. Рыжая. Болезненно-красивая. Утопающая в своих бесконечных трагедиях и упивающаяся ими до полусмерти. Она всегда рассказывает мне о своей боли.

С болью о боли.

[Когда я говорю «боль» - вы не думаете о тех сволочах, что предавали вас, срали вам в душу, доводили до слёз и помешательства. Вы представляете себе мазохиста, спина которого исполосована старыми и новыми шрамами. Этот мазохист помнит и любит каждый свой шрам. Или человека, который стоит за каждым шрамом?]

; - Рональд Четвинд-Хейс (Ангус КЭМПБЕЛЛ) (1919-2001) хорошо известен как британский «князь ужасов». За сорок лет активной писательской деятельности он создал одиннадцать романов, более двухсот рассказов, а также выступил в роли редактора двадцати пяти антологий.

Джи любила Реда, как этот самый гипотетический  мазохист  любит свои шрамы.

Я назову эту историю «Любимые шрамы».

Теперь налейте себе свежий кофе из кофеварки и закурите.

А я начну.

Мода на эпиграфы весьма кстати укрепляет во мне желание начать именно с этих строк:

Вопрос "Ты меня любишь?" -

это не freelove. Freelove - это

слова "Я тебя люблю", на

которые не ждут ответа.

Butcher

Chapter one.

# Nameless.

В её доме всегда пахло кофе и духами. Всегда одни и те же духи - её любимые.

Амбра, мускус, пачули, иланг-иланг и жасмин.

А еще в её комнате было перманентно темно - Джи никогда не раздвигала плотные шторы на окнах. Туфли валялись в разных углах комнаты, кровать измята, мокрое полотенце висит на приоткрытой двери спальни, на полу разбросана косметика, в пепельнице – гора окурков, все окурки – в красной помаде.    

- Я каждый раз обещаю себе, что с понедельника стану жить как нормальный человек: начну вытирать пыль, вместо одноразовой посуды куплю сервиз, буду открывать окна... а я не могу. Самым сложным для меня оказалось (смешно) - открывать окна. Но только представь: когда в твоей душе темно, тебе просто не хочется, чтобы где-то рядом было светлее.. - Джи потушила сигарету, свернув её чуть ли не спиралью. Глаза блестели, и я была рада - апатия закончилась. Пациент скорее жив.

- Ты больше не принимаешь антидепрессанты? - я не заметила в маленькой сумочке Джи  этой её вечной винтажной «таблеточницы».

-Нет... я не пью антидепрессанты сейчас. Я больше не мечтаю выброситься из окна, а трезвый образ жизни вгоняет меня в тоску. Антидепрессанты в моем случае - замечательный повод  для депрессии. Я слишком люблю пить виски перед сном. Так я лучше сплю. Кроме того...-Джи снова закурила и посмотрела на меня взглядом побитой собаки,-... Кроме того, мне под  tаблетками снится всякое дерьмо, которое сводит меня с ума.

- Что за дерьмо?

- Прошлое. Но оно гипертрофировано-грязное, изувеченное нынешними домыслами и паранойей. До той степени, что я боялась ложиться спать и видеть это снова. Я стала бояться ночи панически. У меня нет денег на психоаналитика, но на не очень  дорогой  виски есть. Я сделала свой выбор.

***

Прокуренная квартирка Стива, разбросанные вокруг магнитофона кассеты, дурь, рок, пьяные люди, люди под кайфом – это всё манило нас с Джи непреодолимо. Тогда это была свобода, протест против пуританских устоев  наших родителей и «ублюдков - конформистов». Мы нарочно вызывали агрессию у людей, которые не хотели нас понимать, мы упивались и гордились тем хамством, что ежедневно слышали в свой адрес. У нас были свои вечеринки. Своя музыка. Свои понятия о красоте и моде. О жизни. О сексе.

Мы чувствовали себя на голову выше всей серой толпы и хотели зайти еще дальше.

Теперь мы назвали бы это юношеским максимализмом.

Тогда наши родители называли это глупостью.

Кто-то сделал себе первую татуировку, кто-то впервые покурил травы, кто-то лишился девственности, кто-то проколол себе соски. Джи тогда побрилась налысо.

Она говорила всем, что серьёзно больна и проходит курс физиотерапии.   Это добавляло определенного шарма к ее гротескному имиджу. И привлекало к ней больше внимания.

Нам было по семнадцать, у нас были разноцветные волосы, куртки из латекса, ботинки на платформе, драные чулки и фрик-вечеринки.

[Когда я говорю «фрик» - вы не представляете себе человека с патологиями «заячьей губы» и «волчьей пасти» или мутациями в виде шестого пальца. Вы представляете себе человека с волосами ярко-зеленого цвета, обилием татуировок и пирсинга.]

У Стива нагрянули родители, и пришлось проваливать.

Мы с Джи сидим в парке на газоне, смотрим на звезды и болтаем. Джи вытаскивает из рюкзака заначку – две бутылки пива, которые она успела стянуть из холодильника, пока предки Стива выгоняли всех чуть ли не пинками и грозились вызвать полицию.

- Они бы всё равно его вылили, - Джи протягивает мне одну из бутылок.

- Тогда надо было стырить побольше, – смеюсь и открываю свою бутылку.

Она прикуривает сигарету, открывает пиво и  по привычке  встряхивает головой, чтобы откинуть волосы, от которых теперь осталось одно воспоминание.

- Зря я побрила голову, - говорит она, щурясь как сытый кот, - ведь не всем мужчинам нравятся бритоголовые девушки.

Я чуть было не подавилась, сделав глоток.

-  Мужчинам? Я чего-то не знаю?

- Пока не знаешь. Но я сейчас расскажу.

И она начинает рассказывать.

***

Щекотно. И сводит мышцы. Я чувствую скользящую пульсацию, влажную. Прямо там.

И просыпаюсь.

Я просыпаюсь, и не понимаю, где нахожусь, вглядываясь по привычке в потолок. Секунда – дезориентация растворяется в сумерках моей собственной спальни. Теперь я определяюсь со временем – это утренние, точнее, предрассветные сумерки.

А он продолжает ласкать меня, я судорожно пытаюсь вспомнить, кто он и как оказался в моей постели. Рваными кадрами припоминаю вечер накануне: вечеринка в нашем клубе, группа из другого города, солист, похожий на молодого Роберта Смита, много текилы.

Было слишком много текилы, чтобы запомнить имя.

Кажется, мой гость из той самой группы. Бас-гитарист.

Его пропирсованный язык все виртуознее и быстрее извивается вокруг моего клитора, периодически то проникая во влагалище, то изображая восьмерки вокруг, то поддевая кожицу и добираясь до самого чувствительного места. Ритмичные рефлекторные  импульсы моего собственного тела жадно хватают каждое движение его языка.

Мне уже плевать на его имя. Я выгибаюсь навстречу его языку, вдавливая ногти в простынь и запрокидывая голову так, что вижу изголовье кровати. Он вообще человек?

Я обычно не кричу, когда кончаю – привычка сдерживаться, чтобы у соседней комнаты было меньше соблазна проведать, как у меня дела. Но в этот раз мой собственный вопль ободрал мне глотку.

Он поднял голову. Чёрт, какой же он красивый.

- Я уже долго бужу тебя, - говорит он с деланным укором и приподнимается надо мной.

- Доброе утро, - говорю и обнимаю его. Целую. Его язык проколот в двух местах. Крест-накрест насквозь. Бархатный и твердый язык.

Вкусный язык.

Переворачиваю его на спину, рисуя языком по его шее. От него пахнет сигаретами и каким-то безумно вкусным тяжелым парфюмом. Теперь это будет мой любимый мужской парфюм.

У него чисто выбрит лобок и проколота уздечка. Член идеально ровный, с набухшими венами.

Не слишком большой, но широкий.

Идеально.

Я слышала от кого-то, минет лучше разнообразить легкой анальной стимуляцией  в режиме одного-двух пальцев - так ощущения ярче. Дожидаюсь глубокого неровного дыхания и продолжаю.

Я сажусь сверху, и он напористо, но легко проскальзывает в меня.

Мы волнами накатывались друг на друга, становясь всё резче и агрессивнее. Он сжимает руками мои ягодицы и буквально вколачивает в меня свой болт. Свой идеальный болт.

Он трахается так, будто приговорен к смерти и это последний раз в его жизни.

Казалось, все изгибы его инструмента идеально совпадали с моими – как ключ и замок.

Наверное, поэтому мы оба кончили быстро и почти одновременно. Я успела раньше.

Уже стоя под душем я захотела его снова. Потрясающий он. Потрясающий секс.

Холодная вода смывала с меня тактильные воспоминания о его теле и общий  пот.

Не люблю, когда от меня пахнет чужим мужчиной. Даже если это приятный запах.

Когда я говорю «чужой мужчина», я не имею в виду наличие у него кого-то постоянного. Я имею в виду отсутствие своей принадлежности этому мужчине, и его непринадлежность мне.

Я вернулась в спальню, а парень без имени уже расхаживал с сигаретой в зубах у окна.

Я присоединилась. Он долго разглядывал меня непроницаемым взглядом.

- Зачем ты завернулась в полотенце? Я уже видел тебя голой.

- Не знаю. Привычка.

- Мне кажется эта ваша стыдливость – такая безбожная фикция!   - он затушил сигарету и завалился на кровать.

Я – рядом. Смотрю ему в глаза, которые  то ли карие, то ли зеленые. И не понимаю, каким образом я его вчера привезла к себе. Точнее, как мне хватило наглости.

- Ты можешь называть меня Эд.

- У меня написано на лбу, что я не могу вспомнить твое имя?

-Нет. Я его вчера попросту не называл.   Может, сваришь кофе? А то меня клонит в сон, а мне надо проваливать в скором времени. График.

Дурацкое имя -  Эд. Хотя, должно же быть с ним хоть что-нибудь не так. Эдвард? Эдуард? Эдмунд?   В любой вариации комично.

Спасибо, что не Вильгельм или Максимилиан. Добавь к этому всему пафосную немецкую фамилию  Фон Шварценштайнер – и будет готовый псевдоним заправского порноактёра.

Хотела ли я чтобы он остался? Пожалуй, нет. Вряд ли мы увидимся еще когда-нибудь, и я предпочла бы не знать даже имя при таком раскладе.

Я продефилировала на носочках на кухню. И почему, когда я знаю, что на мой голый зад смотрит мужик, я хожу на носочках?

На кухне не без удовольствия я допиваю остатки вчерашней роскоши, которую мы с.. Эдом умудрились прихватить из бара. Бутылка лимонного ликера. Точнее, треть бутылки лимонного ликера.

- Кофе готов и ты будешь его пить на кухне, Эд! – позвала я.

Я всегда стараюсь обращаться к человеку по имени именно так, как он сам себя назвал при знакомстве. Это лишает вас возможности назвать неприятную уменьшительную форму.

Он вышел уже одетым.

Мы сели пить кофе.

- Твоя группа тебя не потеряла еще, как думаешь? – спрашиваю.

- У нас в порядке вещей разъезжаться после концерта своим ходом и не ждать никого. Вполне вероятно, что вчера повезло не только мне, - усмехнулся. Самодовольный до омерзения. Но это чертовски возбуждает. Женщины любят плохих парней и это меня с ними роднит.

- Эд, у тебя есть девушка? – спросила я и тут же мысленно послала себя ко всем чертям за такие вопросы. Дура. Это же просто перепихон! Тебя это вообще волновать не должно, идиотка.

- Есть. Мы вместе уже несколько лет, - отвечает он таким тоном, как будто сообщает о том, что у него рак и ему осталось жить две недели.

- Тебе не стыдно? – опять. Дура. Конечно, ему не стыдно. Он об этом забудет, как только выйдет на улицу.

-  Да. Я подло и мерзко поступил по отношению к ней. Уже в который раз, - никакого сожаления в голосе. Просто констатация.

Ты до того плохой и беспринципный, что тебя хочется облизать и съесть, Эд. (не удивлюсь, если это читалось в бегущей строке у меня на лбу).

Я его проводила и обвалилась, как вековая лавина, на кровать, которая продолжала пахнуть Эдом. Точнее, его вкусным тяжелым парфюмом. Идеальных мужчин не бывает, детка. Кто-то превосходно трахается, но начисто лишен морально-этических соображений, кто-то красив, как Бред Питт, но ему нечем похвастаться в постели, кто-то благороден и великодушен, но до того скучен, что хочется бежать прочь от этого зануды.

В конце-концов в этой жизни все друг друга имеют. И всех имеют обстоятельства.

Chapter  two

#TeddyBear

Эта грязная сука сидела, закинув ногу на ногу, на стуле в стиле эпохи Ампир. Стул с оливковой бархатной обивкой, резьбой, гнутыми ножками и грязной сукой на нём.

Её худые ноги были затянуты в черные виниловые чулки. На ногах – босоножки на высоченной шпильке. Этой шпилькой можно при желании убить человека. Если не убить, то искалечить - наверняка.

Эти босоножки уже тысячи раз топтали яйца и члены дебилов, приходящих к ней за Болью .

После облизывались начисто языками этих же дебилов и топтали яйца снова и снова.

- Покажи мне, как ты умеешь любить себя, милый, - грязная сука раздвигает ноги, не вставая с места и  демонстрируя идеально выбритую розовую щель, - А я покажу тебе, как я умею любить себя.. – она снимает зубами виниловую перчатку со своей правой руки и облизывает свой указательный палец, потом средний, далее – безымянный вместе с двумя другими. Облизывает так, как будто это член, - Но ты помнишь уговор, детка: ты любишь себя и смотришь на меня, но ты не имеешь права кончить до тех пор, пока я не разрешу, - и сучка засовывает свои мокрые от слюны пальцы с длинными черными ногтями в свою гладкую щель. Она раздвигает ноги шире, и стонет, как чёртова проститутка. Левая рука, всё ещё в черной печатке, сжимает и разжимает её левый сосок. Сука стонет и трахает себя пальцами.

Тедди всё это время стоял на коленях посередь мохнатого черного ковра напротив того самого стула и дрочил. Его рука уже устала и он бы уже душу дьяволу продал – только бы Хозяйка разрешила ему кончить. Он смотрел на её пальцы, которыми она так сладко трахает себя и мечтал о том, чтобы его хер хотя бы раз в жизни оказался на месте этих пальцев. Он представлял, какова  розовая щелка на вкус, и какая она мягкая и влажная.

- Хозяйка, я больше не могу сдерживаться, разрешите мне..

- Не время. Держи себя в руках, милый. Иначе мне придется наказать тебя. А я так не хочу, - она стала еще слаще облизывать свои пальцы и гладить свое тело. Грязная сука.

Тедди стал представлять всякую дрянь и мерзость, чтобы не думать о розовой щелке.

Он дрочил и думал о том, как трупакам вскрывают брюшную полость. Как вытаскивают оттуда разлагающиеся кишки с остатками дерьма в них. Воняет фекалиями и тухлятиной. А Тедди дрочит. Его болт покраснел и набух, рука уже затекала, а он все дрочил и представлял себе испражнения висельников. Блевотину. Зоофилов и мудаков, которые трахают трупы вроде того, что лежит сейчас весь желто-зеленый с распоротым брюхом и раскуроченными кишками на гипотетическом столе в гипотетическом морге.

Вдруг сука тяжело задышала и стала стонать еще слаще. Её ноги сводило судорогами, а глаза закатывались, будто она под кайфом.

- Интересно, - думал Тедди, - Они все так кончают?

Тогда она разрешила кончить и ему. Алилуйя.

Тедди обмяк на ковре, рухнув лицом чуть ли не в собственную сперму. Сучка подошла к нему, пошевелила его своей босоножкой-убийцей и велела вставать и идти переодеваться. Мол, на сегодня всё – она не в духе.

***

(продолжение следует)