Богдан

Ниже живота у него была бархатная сокровенная темнота, в которой пульсировал и разгорался живой огонь. Она была заворожена видом этого бесстыдного совершенства, плавно перетекающего в смуглые очертания ягодиц, смазанных тенью.

- Подойди ко мне, - окунулась в пряный запах, прижалась лицом к его чуть влажной коже. – Ты мне Богом дан, Богом дан, Богом дан…

И когда потом они метались в скомканных простынях, она все кричала:

- Я ненавижу тебя, ненавижу! – а после, рыдая на его груди: - Я безумно ненавижу тебя за то, что ты заставляешь так себя любить.

Богдан увидел ее поясницу и пропал.

Впереди него быстро шла девушка, гибкая и душистая, на пояснице ее горела черная татуировка в виде кошки, и Богдан двинулся за ней, не в силах размышлять, глядя только на эту поясницу. Шелковистая кожа, гибкое упругое тело…

Девушка зашла в какое-то кафе, Богдан двинулся следом за ней. Села – поясница была еще видна в промежутке между спинкой стула и сиденьем. Покрутила головой, ища, куда бы пристроить сумочку, достала из пачки сигарету, закурила. Тогда он увидел еще запястье: синие жилочки, белый фарфор. Дымок кружился слоями.

Богдан сел позади нее. Она курила, он смотрел.

За столиком напротив девушки сидело трое парней. Они что-то бурно обсуждали, пили водку, чертили схемки ручкой на клетчатых листках. Девушка пускала дым куда-то вбок, посмеивалась сама с собой. Потом вдруг встала (у Богдана оборвалось сердце) и подошла к ним.

- Я сниму про вас фильм. Вы прекрасны.

Парни удивленно посмотрели на нее.

- Тебе чего?

- Ничего. Вы – это кадр из фильма. Вот так сидите и сами обсуждаете будущее кино. Это прекрасно. Я так считаю.

Бедра под поясницей плавно качнулись влево и вправо. Черт, да она же их соблазняет, этих пьяных ублюдков. Специально или подсознательно, потому что знает, чертовка, как хороша?

И тогда они спросили ее:

- Тебя как зовут?

А она просто ответила:

- Лилиана.

Как же еще могла называться такая влажная, душная, гибкая..? Лилиана. Лиана. Джунгли. Кошки. Дикие кошки.

- Садись, Лилиана.

Она села. Парни придвинули ей свои исчерканные листки, подали чью-то стопочку с водкой:

- Выпей и скажи по-своему, по-бабьи, как лучше?

Она, не стесняясь, выпила из чужой рюмки, поморщилась, вгляделась в листки.

- Конечно, лучше, чтоб с любовью. Это всегда среди баб прокатывает.

И засмеялась. Из-под топика по позвоночнику скользнула капелька пота.

Когда девушка вновь вышла на улицу из чадного и пьяного кафе, Богдан ее догнал, схватил за локоток. Она изумленно посмотрела на него: у ее дыхания был аромат тропических цветов, а еще запах сигарет и выпитой водки.

- Здравствуй, Лилиана. Можно я тебя провожу?

- Откуда вы знаете, как меня зовут? – без удивления спросила она, вырывая руку.

- Я все про тебя знаю. Я тебе Богом дан. В общем, меня зовут Богдан.

Она улыбнулась:

- Ну, проводи…

Он привел ее к себе домой, а вовсе не к ней, как обещался. Заварил чай, показал квартиру, и спальню тоже. Она улыбалась, перемещалась по комнатам с легкостью, светила своей сумасшедшей поясницей и кошкой на ней.

Потом повернулась, ясно посмотрела в глаза и искренне, невесомо спросила:

- Ты что, просто на одну ночь меня хочешь?

- Нет, - ответил он. – Конечно, нет.

Он и сам не знал, врет ли. Только Лилиана кивнула – поверила – и спокойно села на кровать.

- Тогда я посплю. Раз времени впереди у нас еще много…

Она и правда уснула, легко и глубоко. Он растерянно присел рядом, впервые вглядевшись в ее юное, почти детское лицо: приоткрытые губы, нежная округлость скул, густая тень от ресниц. Надо же, красавица. Он думал, только поясница хороша. Сколько же ей лет?..

Наклонился чуть ниже, потянул носом ее аромат. Все те же тропики, но какая-то откровенность появилась, интимность. Может, так пахнет сон?

Богдан лег рядом, не раздеваясь и не залезая под одеяло, примостив седую голову на соседней подушке.

Богдан проснулся на следующее утро от того, что она целовала его в местах, где приличным девочкам целовать совсем не положено. Тем более малознакомых мужчин. Тем более не только целовать, но и облизывать… и посасывать…

Он чертыхнулся и заглянул под одеяло, которым она целомудренно накрыла их тела:

- Ты что вытворяешь?

- А ты разве не этого хотел? – на ясные глаза падает длинная челка, взгляд кроткий.

Он не ответил.

- Ты сумасшедшая девица, - оттолкнул ее, вылез из кровати. Лилиана откинула волосы назад со лба, села.

- Можно подумать, это сразу было неясно, - и облизнулась, как кошка. Зачем вылез из-под одеяла, дурак?! А тут она взяла и неожиданно добавила: - Ты же меня навсегда позвал. Ты же мне Богом дан.

Пришлось поить ее кофе, чтобы потушить в себе костер. Горела конфорка под туркой – он успокаивался… А девица сидела сзади него на табуретке, с очаровательным бесстыдством прижав обе коленки к груди, и ела круассан, начиная с округлого кончика.

- Знаешь, тебе надо будет уйти после завтрака.

- Ты что, дурак? – приоткрыла пухлые губки.

Конечно, дурак… вылез из-под одеяла, дурак… Дурак-дурак.

- Нет, просто я вчера перебрал… Не знаю, что на меня нашло. Смотрю – цыпочка симпатичная… А сейчас не могу. Ты же мне в дочки годишься.

Она посмотрела на него серьезно, а потом молча стянула с себя футболку легким взмахом обеих рук-лиан, Лилиана. Он в первый раз увидел ее голой. Нет, обнаженной. Ослепительная красота.

Сам от себя такого не ожидая, он стыдливо отвернулся. А эта девица как ни в чем не бывало стала доедать круассан, потягивая кофе. Ее губы от горячего становились все краснее и мягче. И, доев, она вдруг легким прыжком пересела к нему на колени:

- Ну, что ты? Ты же мне нравишься.

Разве дальше терпеть он мог..?!

Они не выходили из квартиры три дня. Богдан не спрашивал, когда она уйдет, а она не говорила, что ей пора уходить. Когда она принимала душ, он стоял тихонько у приоткрытой двери – любовался. Когда она спала – он часто просыпался, привставал на локте – любовался. Когда она ела, ему кусок в горло не лез, он смотрел на нее – любовался…

Однажды, когда они вот так стояли: она в ванной, сосредоточенно намыливая ногу, а он у порога, подобострастно глядя на ее глянцевое он воды и пены бедро, Лилиана вдруг подняла голову и сказала:

- Я хочу собаку. Щенка.

Богдан молча развернулся и ушел. Она стала смывать с ноги мыло.

Так в их доме появился Семка, несоразмерно большой для своего возраста щенок: это был ирландский волкодав, и он обещал вырасти больше, чем 80 сантиметров в холке. Богдан сам не знал, как его угораздило купить такого монстра, просто вышел на улицу, пошел в сторону птичьего рынка, а там этот. Продавец сказал: бракованный, сегодня не продаст – утопит… А у щенка – глаза… Да, глаза у Семки были на зависть. Вся мировая тоска в них могла собраться в выгодный для Семки момент. Лилиана, увидев его на пороге – вместе с Богданом, конечно – захохотала. Она была голая после душа, на грудь падали тяжелы мокрые волосы, и она хохотала, так что все ее душное гибкое тело вздрагивало, плыло, колыхалось… Ну или не все, а только главные части…

Семка залаял. Богдан застонал.

С тех пор они стали гулять. Лилиана, в первый раз надевая ошейник на Семку, сказала:

- Нет, ты точно дурак. Купить такого монстра!

И они пошли гулять.

Семка радостно носился вокруг них, хватая в зубы все, что попадало в поле его зрения, а Богдан в первый раз в жизни стоял на улице рядом с Лилианой. До такой степени рядом, что мог обнять ее и прямо сейчас проделать все то, что они порой делали в запертой квартире… Но он не обнимал. Прятал руки за спину. Иногда доставал одну и потирал ею подбородок. Покашливал. Смотрел в небо.

- Ну, если хочешь, можешь меня обнять, - вдруг сказала Лилиана.

- Что? – переспросил он, кашлянув.

- Ты ведешь себя так, будто ты мой отец. Можешь меня обнять, - она протянула руку и погладила его грудь в вырезе рубашки, зарылась пальцами в седеющие волосы.

- Сколько тебе лет? – впервые спросил он, сжав ее запястье.

Она засмеялась:

- Я вечна, как эта Земля! – и побежала догонять Семку.

Когда Богдан снова нагнал Лилиану и пса, то властно сгреб ее за плечи. Она подняла лицо со вскинутыми бровями: «Что?.. », но он не дал ей произнести ни слова и стиснул ее губы в своем рту так, что почувствовал на языке вкус крови.

- Ты что? – она едва вырвалась, задыхаясь.

- А кто твой отец, а? Ему-то сколько лет? А? А?! – он засунул руки в карманы и бросился вперед. Она засмеялась сзади (перед глазами: босая на пороге, мокрая и голая, ужас!):

- Эй, неужели взыграла совесть?..

С тех пор они гуляли мирно. Он обнимал ее за плечи или талию, Семка трусил впереди-сбоку. Однажды Лилиана в шутку сказала, когда Богдан запыхался, бегая наперегонки с неутомимым щенком:

- Что, годы не те, дедушка?

Богдан спокойно довел ее до квартиры, как обычно, легко держа руку на ее плече, а в коридоре, заперев дверь, пустив собаку пачкать грязными лапами пол на кухне, вдруг прижал к стенке:

- Дедушка?..

Лилиана слабо застонала, робко пытаясь придержать юбку, а он, медленно сползая на пол вместе с нею, с ощущением ее звонких лопаток в своих ладонях, неистово бился, дергался, рычал, падая в туманный гуд собственного безумия.

С тех пор она часто стала говорить ему, что ненавидит. Говорила, но не уходила, хотя Богдан не держал ее. Впрочем, он не мог быть уверен в том, что, если Лилиана все же решит уйти, он не потащится за ней по полу на коленях, как самый гнусный и жалкий паршивец.

Когда Лилиана выплевывала Богдану в лицо: «Я тебя ненавижу! », - глаза ее становились злыми. Такими же злыми они были у нее всегда за миг до судорожного изгиба в его объятьях после долгой борьбы во влажных простынях, и поэтому он терялся, думая над тем, действительно ли это злость, или все же что-то другое.

- Почему ты пошла со мной? – как-то раз спросил Богдан Лилиану, изо всех сил прижимая ее голову к своей груди, тяжело дыша, наматывая на пальцы ее легкие, спутанные и горячие от пота волосы. Вопрос прозвучал громко, резко и непростительно грубо в комнате, давно не слышавшей внятных слов.  

- Жалко тебя стало, что ты был такой седой, - и голова выскользнула из-под ладоней, растворилась за горизонтом пояса.

Как-то раз Лилиана не пустила его с собой в ванную. Ему пришлось пойти после нее, одному, намыливать свое тело самому, грубыми и жесткими ладонями. Богдан вымылся очень быстро, а когда вышел, застал Лилиану посреди спальни. Она голая сидела на полу перед зеркалом, широко разведя ноги, прижимаясь губами к губам собственного отражения и строго глядя самой себе в глаза. Потом медленно опустила веки, высунула язык и прикоснулась самым его кончиком прохладной поверхности стекла. Открыла глаза. Увидела в отражении Богдана и неторопливо повернулась к нему.

Однажды он оставил ее одну на четверть часа, чтобы купить на улице хлеб и заодно выгулять Семку. Возвращаясь, Богдан с изумлением поймал себя на мысли, что ждет момента, когда откроет дверь и увидит там Лилиану: скорее всего, обнаженную (чаще всего она ходила по дому без одежды), с распущенными волосами, пахнущими экзотически и тревожно, с легким туманом в детских широко расставленных глазах, небрежную и непринужденную.

Богдан и вправду увидел Лилиану сразу же, как перешагнул порог – она сидела на полу у полочки для обуви, широко расставив согнутые в коленях ноги, один локоть устроив на полочке для обуви, смяв им туфлю Богдана, а в другой руке держа книгу из его библиотеки. На Лилиане были шорты и больше ничего.

- Ты что, умеешь читать? – в шутку спросил он, остановившись в изумлении и даже не закрыв дверь.

- Ненавижу тебя, - неожиданно зло ответила Лилиана, быстро подняв от книги глаза.

- Ты что?

- Дурак! – она вскочила на ноги и кинула книгу, метя Богдану в голову. Промахнулась – Семка жалобно заскулил.

- Да что ты?! – Богдан сочувственно потрепал пса по загривку, и тут же ощутил на лице вспышку боли – Лилиана дала ему пощечину. – С ума сошла!

Богдан схватил ее за руки. Она попыталась лягнуть его в пах. Он потащил ее в спальню и швырнул на кровать. Она стала биться. Он начал вытаскивать из брюк ремень, чтобы связать ее. Она застонала.

Так груб и неистов он не был с ней еще никогда. Лилиана рвалась, рычала, кусалась, царапалась, потом заплакала, а он внезапно ощутил, что просто не может остановиться, что сегодня он непременно сделает ее своей, полностью своей, обточит по-своему до последней точки, отполирует, отшлифует, отберет у всего мира, захватит, полонит, и после того, как она примет его последний серебристый и тягучий дар, никто уже не посмеет отобрать у Богдана Его Лилиану. И он бился, бился над своим творением, погрязая в душном и бешеном бреду, путаясь в лианах ее волос, окунаясь во влагу ее естества, утопая все сильнее в чаще своей любви, не ее забирая себе, а просто сливаясь с нею…

Когда он упал на ее грудь, мокрый и запыхавшийся, с трудом выталкивая горячий воздух из пересохшего горла, то осознал, что она плачет.

Богдан поднял голову и осторожно погладил Свою Лилиану по щеке кончиками пальцев. Ее била дрожь.

- Я люблю тебя, - впервые сказал он, сам испугавшись своих слов.

- Даже несмотря на то, что я умею не только разводить ноги, но и читать? – невнятно проговорила она с бульканьем в груди.

- Я люблю тебя, - жестко повторил он, с силой сжав пальцами ее лицо. – Ты дура! Это прекрасно, что ты умеешь читать!

- Я искусствовед, - еще более невнятно сказала Лилиана, едва шевеля губами под его рукой.  

- Я сказал: это прекрасно.

- Я мечтаю снять кино.

- Я тебе помогу.

- Я сирота.

- А я тоже, выходит… беспризорный сирота.

На следующий день она сидела на кровати, расчесывая волосы, а Семка неуклюже вертелся возле нее, демонстрируя свое прибитое книгой ухо. Лилиана что-то негромко говорила, прося прощения у пса. Богдан посмотрел на них, улыбнулся:

- Он похож на тебя.

Лилиана удивленно сказала:

- А я всегда думала, на тебя.

- Может, мы похожи друг на друга?

- А может, он – животное воплощение меня? Эй, Семен-я! Сем-я, Сем-я, - стала дурачиться Лилиана, подзывая щенка.

- Он кобель.

- Значит, он – животное воплощение тебя.

- Я и сам по себе кобель, без воплощений.

- Тогда он – это мы.

- Он – это целых пятеро нас! Гляди, какой уже вымахал, а прошло всего ничего времени.

- Значит, нас семеро.

- Значит, тебя семеро.

- Меня семь? Это слишком. Хотя семь тебя – это еще хуже.

- Да ладно, в самый раз.

Они засмеялись.

Как-то вдруг Богдан сказал:

- Тебе нужно уйти.

Лилиана замерла над недомытой посудой и удивленно на него посмотрела.

- Я люблю тебя, а ты меня нет. Я намного тебя старше. Даже если сейчас тебе смешно мучить меня, скоро я стану настоящей развалиной, и ты соскучишься, а я тогда уже твоего ухода не перенесу.

- Я дождусь, когда ты умрешь, - едко сказала она и с деланным равнодушием вернулась к посуде.

- Когда я умру, ты будешь слишком молодой, чтобы умереть со мной, но слишком взрослой, чтобы начать жизнь заново.

- Я, может, старше, чем ты думаешь. А ты сам младше, чем себе представляешь.

- Лилиана, я серьезно…

- Но лет сорок-то, черт возьми, у меня еще есть?! – она крикнула это пронзительно громко, и он тут же услышал звон стекла, даже не успев понять: специально Лилиана бросила тарелку, случайно та выскользнула из рук, или же и вовсе треснула в пальцах. Осколки лязгнули об пол. Лилиана посмотрела на Богдана, швырнула в раковину губку и ушла в спальню.

Он проснулся ночью от того, что рука не нашла ее рядом. Проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем, с дрожью в животе, в натуральном животном ужасе. Вскочил, бросился влево, вправо, влево, чуть не наступил на Семку, выскочил на кухню, вернулся обратно, снова выпрыгнул в коридор… Вдруг заметил ее обувь. А у шкафа – стоящий на полу неполный стакан воды.

Богдан потянул на себя неплотно прикрытую дверцу шкафа и увидел Лилиану. Полуголая, она свернулась комочком, бесстыдно в своей наивности выставив грудь между напряженно сжатых рук, и беспокойно спала, подрагивая. Богдан почувствовал, что готов заплакать, и пару секунд просто смотрел на нее. От ступней к сердцу поднималось тепло.

- Лилиана! – тихо позвал он. – Лилиана, иди ко мне.

Она застонала, но не проснулась. Тогда Богдан осторожно протянул руки, коснулся ее головы. Лилиана внезапно вскрикнула, открыла полубезумные глаза, вжалась в глубину шкафа и стала брыкаться, монотонно выдавливая из себя ужасающееся «ааааааа…. » Богдан ухнул в недра шкафа почти с головой, пытаясь поймать ее руки, задыхаясь в лавандовой пыли старых уютных вещей, стараясь выбраться из тепла, мягкости и тьмы сам – и вытаскивая с собой Лилиану. Они боролись долго, и вдруг она отчаянно крикнула:

- Спаси, Богдан, мне страшно! – и появилась на свет.

Они посмотрели друг другу в глаза и засмеялись, а потом Лилиана повисла на нем, вытирая слезы о его шею.

- Господи, это опять… Я лунатик, Богдан. Когда умерла моя мама, я каждое утро просыпалась в шкафу! Я так испугалась, я вообще ничего не поняла… - Лилиана облегченно и громко рыдала, а он гладил ее по волосам и не мог сдержать счастливого смеха.

На следующее утро он ушел, оставив ей записку, а вернулся с большим и нарядным пакетом:

- Наденешь вечером. Сегодня меня пригласили на открытие одной большой и солидной компании.

Она заглянула в пакет:

- Черта с два.

Богдан оторопел, услышав эти слова.

- Почему же, позволь узнать?

- А что, ты не хочешь взять меня на этот вечер как шлюшку, чтобы все говорили: «Посмотрите, какая сосочка у нашего Богдана»?!

- Ты свихнулась.

- А ты сволочь.

- Мы пойдем туда.

- Нет.

- А я сказал, да. Я хочу, чтобы все увидели тебя, потому я что люблю тебя!

- И поэтому у этого платья вырез на спине до задницы?

- Он здесь такой, потому что я обожаю твою спину. И ты не станешь со мной спорить.

- Я не пойду!

- Пойдешь.

Вечером они вернулись немного пьяные, веселые, безумные. Семка встретил их упрекающим скулежом, но они мало обратили на него внимания – Богдан подхватил Лилиану на руки, с восхищением прижимая к себе скользящую ткань платья, впиваясь кончиками пальцев в ее обнаженную спину, вдыхая едва уловимый аромат дорогого алкоголя, духов и, как ему казалось, бриллиантов: у него была бесценная женщина.

Она сидела потом на кровати, хихикала и долго доставала шпильки из прически, пока он на полу целовал ее пальцы на ногах, наслаждаясь их терпким запахом чистого женского пота, любуясь в зеркале, стоящем позади, изгибами ее поясницы. А потом он разделся, встал от нее чуть дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. Лилиана улыбалась и пристально смотрела на него, расстегивая свое платье. Богдан просто не понимал, как прекрасно то, что ниже живота у него была бархатная сокровенная темнота, в которой пульсировал и разгорался живой огонь. А Лилиана была заворожена видом этого бесстыдного совершенства, плавно перетекающего в смуглые очертания ягодиц, смазанных тенью.

- Подойди ко мне, - она окунулась в пряный запах, прижалась лицом к его чуть влажной коже. – Ты мне Богом дан, Богом дан, Богом дан… - пробормотала, чуть поводя носом.

- Я ненавижу тебя, ненавижу! – стонала Лилиана, когда он лег на нее. А после, рыдая на его груди, вдруг прошептала: - Я безумно ненавижу тебя за то, что ты заставляешь так себя любить.

14.10.12-16.10.12